Красный террор в Евпатории преимущественно известен в связи с трагическими событиями января-марта 1918 г., когда революционные матросы из Севастополя и местные левые радикалы убили (утопили, сожгли в пароходных топках, расстреляли) сотни людей. Практически неизвестными остаются последующие волны насилия, которыми сопровождалось второе и третье (окончательное) установление в городе советской власти. И если о репрессиях начала 1920-х гг. кое-что сегодня известно, то кратковременный период «второго крымского большевизма» (апрель-июнь 1919 г.) пребывает в забвении. Документы, хранящиеся в центральных российских архивах, позволяют восполнить этот пробел.
После прихода белых следователями деникинской Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков было проведено расследование, в ходе которого были установлены шокирующие факты, связанные с деятельностью местной ЧК. Судьбы некоторых ее жертв продолжили кровавую драму, которая разыгралась в городе в минувшем году.
Красные заняли город утром 11 апреля 1919 г.
«Сего 11 апреля 11 ч. 30 м., - сообщалось по этому поводу в одной из телеграмм, - передовой отряд советских войск с делегацией от города вступил в Евпаторию. За городом по Перекопскому шоссе [отряд] был встречен делегатами Ревкома, консулами французским и другими, всеми профессиональными союзами и левыми социалистическими партиями со знаменами при многотысячном количестве народа. Весь народ был выстроен двумя колоннами, в центре которых был отряд профессиональных союзов и партий. Первыми встречали ревком, партия коммунистов-большевиков»[i].
Практически сразу новые власти стали наводить свои порядки. Как и в соседних городах, были упразднены действовавшие на момент прихода красных органы местного самоуправления – городского, земского и волостного.
«Вместо них, точно из-под земли явились вдруг готовые учреждения: Революционный комитет, Комендант, Комиссар Финансов, Юридический отдел и в тот же день расклеены были заранее заготовленные приказы»[ii].
С самого начала большевики показали, что не желают делить власть ни с кем.
«Если Совет, - читаем в решении Евпаторийского горкома по поводу предстоящих выборов в Совет депутатов, - в своем большинстве будет против политики коммунистической партии, такой Совет должен быть распущен»[iii].
«Буржуазная» городская газета была закрыта. Вместо нее стали выходить советские газеты: по будням «Голос евпаторийского пролетариата», а по праздникам «Крестьянская беднота». Тираж первой составлял 2000, а второй — 1500 экземпляров[iv]. При этом все казенные, общественные, частные учреждения и домовладельцы должны были обязательно выписывать по два экземпляра «Голоса» для себя[v].
Поначалу «народ, т.е. крестьянство, городские рабочие и чернь, все с нетерпением ждали прихода этой власти и встретили ее с величайшей радостью. Обыватели в целях получения большего пайка хлеба спешили записываться во всякого рода пролетарские союзы.
Главными организаторами этой власти было неоднократно заявлено в официальных декларациях, что в прошлом году большевики за неимением людей вынуждены были опираться на бандитские элементы, а теперь этого не будет и что они приглашают к себе на службу интеллигенцию. Вскоре стали открываться в Евпатории эфемерные учреждения со штатом, действовавшим в Совдепии: - Военный Комиссариат, Комиссариат народного просвещения, Совет народного хозяйства, Комиссариат социального обеспечения, Чрезвычайная комиссия, Отдел народного здравия – все с огромным составом служащих.
В виду того, что прежние государственные учреждения были эвакуированы и так как многие чиновники не имели возможности выехать, то в Евпатории оказалось множество лиц с служебным опытом, но совершенно без куска хлеба, которые вынуждены были пойти на службу в советские учреждения. Это потом в значительной мере смягчило жестокости, с которыми в России вводилась так называемая «диктатура пролетариата»[vi].
Так, союз строительных рабочих, «настроенный сравнительно умеренно», и лица из числа интеллигенции, пошедшие на службу в советские органы власти, помешали звучавшим после вступления в город настойчивым требованиям городских маргиналов произвести расправы в ответ на уничтожение белыми красных партизан в Мамайских каменоломнях.
В результате, «большевики коммунисты в 1919 году не проявили того красного террора», который был учинен ими в городе год назад.
«В этом году большевики убили только нескольких человек»[vii].
Однако большевики не оставляли планов физического истребления своих идейных противников, и подготавливали для этого почву. Пребывание красных в городе «сопровождалось обысками и реквизициями всего того имущества, которое было оставлено разными лицами при выезде из Евпатории»[viii].
Обыски проводились «в частных домах некоторых районов с целью отыскания вещей, белья, обуви, а одновременно с этим отбиралась мука, сахар для красноармейцев»; и сопровождались «ограблением частных квартир, где забирали золото, серебро, материю и всякие ценности. Во время этих обысков некоторые лица потерпели убыток более 100000 рублей. Проектировалась социализация коров»[ix].
«Грабеж, - свидетельствовал директор евпаторийского отделения Соединенного банка, Алексей Худокормов, - при большевиках шел открыто, и забираясь в квартиры, они уносили все, что им нравилось. Я сам был очевидцем того, как в момент отъезда большевики забирали имущество моего хозяина Шакая, причем забирали все, что попадало под руки»[x].
Все «лица имущего класса от 18-45 лет, не зарегистрированные ни в каких союзах, уже назначались на принудительные работы. <…>Чтобы возбудить классовую вражду, изо дня в день выставлялся к позорному столбу имущий и интеллигентский класс, но не задевая иудейскую национальность. Поносилась Церковь, во многих номерах газеты описывались кощунственные поругания мощей святых, которые совершаемы были в разных городах России. Оклеветывалась русская государственность, ее история, чиновничество, Добровольческая Армия и вместе с тем высказывалось горячее сочувствие Германии и ненависть к союзникам. Террор по плану заправил, должен был завершить собою эту подготовку наподобие того, как это осуществилось в Одессе и Харькове. Проскрипционные списки уже втихомолку составлялись и лишь внезапное наступление Добровольческой Армии на Крым помешало осуществить эту программу»[xi].
Настоящая травля духовенства (преимущественно православных священников) была развернута в прессе и в ходе выступлений на митингах. Говорилось, что «всех духовных лиц нужно уничтожить». Как свидетельствовал благочинный Евпаторийского уезда, Иоанн Сербинов, однажды «большевик Левдик Занаревский в сквере на митинге позволил себе кощунственно изображать литургию, выходя с дарами и тут же призывал толпу к уничтожению духовенства, но был остановлен этой же толпой»[xii].
«Если только никто из священников г. Евпатории и уезда не был убит, то это объясняется тем, что сами же прихожане стояли на страже и не допускали никаких эксцессов. Вообще же к духовенству большевики относились пренебрежительно, враждебно и все время травили их, доказывая неоднократно, что всех священников нужно перебить. Два раза весь причт, предупрежденный о каких-то приготовлениях, должен был в ночное время прятаться, будучи охраняем прихожанами. Намеревались было в соборе устроить столовую, но, к счастью, этого не было»[xiii].
Происходило уплотнение квартир и принудительное поселение бедноты в квартирах богатых домовладельцев, «чем воспользовались главным образом евреи местные и приезжие»[xiv]. Была реквизирована канцелярская мебель для советских учреждений, бумага, письменные принадлежности, пишущие машинки, велосипеды, автомобили, мотоциклы и взяты в учет все швейные машины. Были реквизированы из всех бакалейных и мануфактурных лавок и складов все товары и образование из них нескольких «советских магазинов». Запрещалась свободная торговля на базарах, в силу чего все продукты, привозимые из деревни, должны были поступать в распоряжение распределяющих административных органов. Произошла национализация всех местных типографий и соединение их в одну «советскую», национализация всех частных банков и образование вместо них одного «народного». Приводилась в жизнь реквизиция картин, художественных вещей домашнего обихода, мебели, утвари, библиотек и устройство на одной из дач «дворца пролетарской культуры»[xv].
На город была наложена контрибуция, и некоторые состоятельные горожане были арестованы за ее неуплату. Неудовлетворенные скромным количеством собранных средств (немногим более 2 из 5 млн.), местные власти провели акцию устрашения в отношении членов комиссией, ответственной за обложение «буржуазии». Член ревкома гимназист Гринберг с револьвером в руках арестовал 10 членов комиссии, а председатель местной ЧК Сидоров с плетью в руках сопровождал их по улицам в «чрезвычайку», где незадачливых сборщиков продержали до ночи[xvi].
Местная ЧК расположилась на главной улице Евпатории (Лазаревская, ныне ул. Революции) в доме Мангуби напротив земской больницы[xvii]. О личности ее председателя известно мало.
«Одни говорили, что он бывший студент Бессарабской, а некоторые говорили, что Киевской губ.». Также ему приписывали еврейское происхождение[xviii].
Люди характеризовали его как человека жестокого, «который своими издевательствами над арестованными известен был всему городу»[xix].
«Ходили упорные слухи, что Сидоров, глава чрезвычайки, прославившийся в бытность свою в Москве кровавыми делами при ликвидации эс-эровского заговора, сам расстреливал, сажая свои жертвы в деревянный ящик и т.п. Проверить это, однако, не представляется возможным»[xx].
Деятельность Евпаторийской ЧК характеризовалась значительной степенью произвола.
С исполнительным комитетом «чрезвычайка» не считалась «и делала все, что хотела». Бывали случаи, когда при обысках ее сотрудники отбирали крупные суммы денег и присваивали их, не проводя по книгам.
«От такой их деятельности посыпались жалобы в центральные учреждения и после этого поступило распоряжение о том, чтобы чрезвычайка подчинялась исполкому и ни в коем случае не производила расстрелов, а если кого арестовала, то обязательно собирала бы материалы, на основании коих можно было бы написать обвинительный акт. Центральная власть требовала, чтобы всех арестованных передавали им в руки с таким собранным материалом»[xxi].
Это, однако, не положило конец злоупотреблениям местных чекистов.
Угрозы расстрелом у комиссаров «не сходили с уст. Таким образом, нет ничего удивительного, что над городом точно висела черная туча, постоянно готовая разразится молниями. Шпионы окружали каждого: и так называемого свободного гражданина, и советского служащего, и даже детей. <…> Все чувствовали себя так, что либеральный лозунг «о неприкосновенности личности» казался злой насмешкой»[xxii].
Жертвами репрессий, которые проводила «чрезвычайка», стали те, кто расследовал убийства начала 1918 г. 20 мая 1919 г. газета «Голос евпаторийского пролетариата», опубликовала заметку «К смертной казни», в которой сообщалось, что Евпаторийская уездная ЧК «совместно с представителями Партии и Военно-Революционного Комитета Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики приговорила к смертной казни через расстреляние: сыщика Надежду Сеславину, сыщика Момота Ивана, организатора контр-революционной шайки помещика Фридриха Фридриховича Белона и вора Соболева Филиппа. Приговор приведен в исполнение 17 мая»[xxiii].
Причиной ареста И.Момота стало то, что до второго прихода большевиков в качестве начальника сыскного отделения он занимался розыском и задерживал предполагаемых организаторов и участников первой волны террора.
«Я ему неоднократно говорила, - свидетельствовала супруга бывшего сыщика, Ксения Момот, - о том, чтобы он оставил свою службу, но он меня не слушал. В этом году весной, когда большевики по занятии Мелитополя двигались на Крым, а впоследствии заняли его, муж из Евпатории не выехал и продолжал жить. Как-то в мае месяце перед вечером, часов в 6, ко мне на квартиру приехали три неизвестных мне человека. Один был в матросском. Неизвестные стали спрашивать, где Момот. Дома его не было и он находился в это время на заседании домовладельцев. Произведя обыск и не найдя мужа, неизвестные направились на заседание. Побежала было и я с тем, чтобы предупредить мужа, что его отыскивают. В тот момент, когда я говорила с мужем и предупреждала его, что его отыскивают, как раз подошли эти неизвестные и объявили мужу, что он арестован. Муж попросился на короткое время отпустить его домой. Матрос на это вынул из кобуры револьвер и направляя его на мужа, сказал: «вот тебе дом». После этого на извозчике его увезли и я больше не видела мужа»[xxiv].
Попав в «чрезвычайку», бывший сыщик подвергся пыткам и истязаниям. Обругав его матерными словами, председатель ЧК Сидоров достал из кобуры револьвер, и произнес:
«Видишь! Что много крови нашей выпил, вот это тебе будет»[xxv].
Затем председатель ЧК вложил револьвер жертве в рот, и стал им там ковырять. Потом Момота увели в другую комнату, откуда он вернулся, закрывая платком правый глаз. После Сидоров велел арестанту сесть на стул и неподвижно провести на нем целые сутки. Рядом был приставлен немецкий интернационалист, которому было поручено все время следить за Момотом, и заколоть его штыком, если тот пошевелится[xxvi].
Расстрелянный впоследствии татарин Алипов в ходе допроса был также страшно избит рукояткой револьвера по голове, и когда ее потом ощупал сокамерник, то обнаружил «три больших шишки в куриное яйцо»[xxvii].
Н. Сеславину поместили «в самую плохую, сырую камеру», где женщина, «по-видимому, подвергалась всевозможным нравственным пыткам», и, как отмечает осматривавший ее врач, «была близка к помешательству». Над несчастной постоянно издевались и все время держали ее под страхом смерти[xxviii]. Однажды, оставшись наедине с тюремным врачом, женщина рассказала, что к ней в камеру впустили оставшуюся в живых одну из сестер Немич (участники террора начала 1918 г.; в марте 1919 г. расстреляны белыми), которая все время над ней издевалась.
Дочери Сеславиной также были арестованы и подвергнуты всевозможным нравственным пыткам. Когда одна из них пришла в «чрезвычайку», чтобы узнать о судьбе матери, Сидоров ей сказал, что она должна теперь радоваться, что ее «избавили от такой ужасной» родительницы[xxix].
В качестве мест для содержания арестованных использовались два помещения: кухня и сушильня для белья. Здесь трое суток провел под арестом штабс-капитан-инвалид Антон Питишкин[xxx]. Потом офицера перевели в городскую тюрьму, где узников «два-три раза в неделю посещали какие-то банды. Были и в матросской форме. Грозили чуть ли не каждому расстрелом. Меня так же пригрозили расстрелом и один матрос, фамилии его не знаю, также сунул револьвер в рот и поставил крест на моей фамилии». Сидевший вместе с Питишкиным служащий земской управы Джигит был избит[xxxi].
Кормили в тюрьме очень плохо. Утром и вечером узникам приносили бутылку жидкого кофе без сахара, на обед давали похлебку из галушек или щи с кислой капустой. «Мяса не видели. Хлеба давали ломтик, который не хватал до обеда»[xxxii].
В результате после месячного пребывания в заточении Питишкин «так отощал, что с трудом вставал с постели»[xxxiii].
Арестам, пыткам и издевательствам подверглись и отдельные духовные лица. Так, в селе Бий-Орлюк (ныне - Орловка) Агайской волости Евпаторийского уезда арестован священник Петр Безабава, которому вменялось в вину то, что он одобрительно отозвался в частной беседе о Добровольческой армии. Батюшку привезли в Евпаторию, где несколько дней держали в ЧК, избивая и всячески глумясь (в том числе, вырывали из бороды волосы). При переводе в тюрьму священника облачили в рваный халат и остригли[xxxiv].
Расстрелы происходили в помещениях (преимущественно в погребе) дома, который занимала ЧК.
«Иногда по ночам в больницу доносились выстрелы и с несомненностью шедшие из дома Мангуби. <…> Все убийства чрезвычайка производила с большими предосторожностями, скрытно»[xxxv].
Как показал смотритель евпаторийской земской больницы, Юлиан Кржижевский, когда в ЧК производились расстрелы, на улице «были поставлены столбы с проволокой и тогда нужно было обходить»[xxxvi].
Арестованный чекистами житель Евпатории Хаим Крущанский стал свидетелем расстрела Алипова:
«…это было около 10 вечера – Алипова вызвали, и я стал смотреть, что будет дальше. Глядя в окно, я видел, что каких-то четыре неизвестных мне человека завели Алипова в каретный сарай. У одного из них в руках был электрический фонарик. Дверь в каретный сарай была отперта, но было темно. Я слышал команду – раз, два и три и затем последовал выстрел. После выстрела небольшие крики и снова выстрел. Потом через несколько минут появились люди с носилками и убрали тело Алипова»[xxxvii].
«По приблизительному подсчету, - показывал Ф.Заикин, - пока обнаружено 9 человек убитых большевиками. Эти лица были обнаружены на Новом христианском кладбище в нескольких ямах, куда они были сброшены. <…> Я лично не присутствовал при этих раскопках, но мною был командирован на эти раскопки мой помощник Чуев. Он же мне говорил, что жертвы террора, обнаруженные в яме, были изуродованы, у некоторых были отрезаны уши, говорил о том, что тела в беспорядке были свалены в яму и что некоторые тела были в сидячем и даже в стоячем положении. <…> Другой мой помощник Хох был арестован большевиками, содержался в тюрьме и был ими приговорен к смертной казни.<…> До меня дошли слухи, что в доме Мангуби имеются в подвалах следы кровяных пятен, а если это так, то с несомненностью указывает на то, что в этом подвале производились при большевиках расстрелы и казни. Чрезвычайка потом по имеющимся у меня сведениям выехала на дачу Ефимова, а потом на дачу Брауна. Производились ли на этих дачах расстрелы, я не знаю»[xxxviii].
Подробное описание страшных находок в ходе раскопок захоронений расстрелянных местной ЧК приводит допрошенный в качестве свидетеля околоточный надзиратель Николай Чуев.
«Кто указал могилы, я сейчас не припомню. По-видимому, это сделали родственники убитых, кои это могли узнать со слов кладбищенского сторожа. Могилы представляли из себя ямы глубиною в полтора аршина в глубину. В каждой яме было по четыре человека, в беспорядке брошенных в могилу. Помню только, что убитая жена полковника Сеславина (казнен большевиками в январе 1918 г. – Д.С.) находилась на дне ямы. Лицо ее было покрыто кровоподтеками и синяками, а на теле следы от сильных побоев. Были ли где на теле огнестрельные раны, не припомню. Среди извлеченных из этих могил были опознаны тела: бывшего начальника розыска по г. Евпатории – Ивана Момота, его помощника прапорщика Попова и другого помощника Поляницы, татарина Али Смаилова, который служил в сыскном отделении, помещика евпаторийского уезда Фридриха Белона. Других не припомню. При осмотре тела убитого Поляницы было установлено, что у него отрезаны были уши. Огнестрельные раны были обнаружены на нескольких трупах»[xxxix].
Сам Чуев был арестован по доносу прислуги, когда находился на излечении в земской больнице. Вместе с околоточным надзирателем в руки большевиков попал шофер Фищук, которого потом расстреляли.
«По дошедшим до меня сведениям, Фищук был перед смертью подвергнут истязаниям и мучениям. Ему при жизни отрубили пальцы на руках и отрезали уши»[xl].
Также опрошенный выразил сомнения относительно цифры расстрелянных местной ЧК.
«Трудно допустить, - делился размышлениями Чуев, - что она за все время своего существования расстреляла только 8 или 10 человек. Мне думается, что убитых было гораздо больше. Куда чрезвычайка девала тела убитых, неизвестно. Были при большевиках такие периоды, что запрещалось под страхом расстрела выходить на улицу после 6 или 8 часов.<…>Начальником чрезвычайки был какой-то Сидоров, по виду уголовный тип. Он держал весь город в страхе и от него зависело положительно все. Было в чрезвычайке много матросов, но кто именно, не знаю»[xli].
При осмотре трупа И.Момота «оказалась рана от огнестрельного ранения в затылок, нос был поврежден и согнут в правую сторону, в области левой половины груди повыше соска был сгусток крови и большой кровоподтек, а помимо этого половой член был разрезан на четыре части. Покойный находился в согнутом виде и видно было, что его бросили. Был он в одном нижнем белье, тогда как в момент ареста на нем было пальто, на ногах теплые брюки и сапоги и была на нем хорошая суконная тужурка»[xlii].
Жена поручика Василия Иванова, Наталья, при осмотре тела мужа обратила внимание, что на голове у него были «три или четыре огнестрельных раны. Покойный был в одном нижнем белье»[xliii].
По мнению присутствовавшего при эксгумации тел санитарного врача Сергея Троицкого, Н. Сеславина «не могла пережить в виду болезни сердца всех нравственных страданий и очевидно упала в глубокий обморок и в таком обморочном состоянии и была брошена в могилу». К такому выводу Троицкий пришел потому, что «при осмотре у нее нигде на теле не было обнаружено никаких следов насилий»[xliv].
С большой вероятностью можно утверждать, что убитые были ограблены. Так, присутствовавшие при осмотре дочери Сеславиной искали бывшие у матери золотой крестик и кольцо, но этих вещей обнаружено не было. Не отыскали кольца и родственники Белона[xlv].
Добычей евпаторийских чекистов становились разные люди. Так, среди попавших в их поле зрения, оказался сам владелец дома, который она занимала, - Яков Мангуби. Накануне прихода красных он вместе с семьей выехал в Севастополь, где после установления советской власти был обнаружен и под конвоем доставлен в Евпаторию на парусном судне. По прибытии в город домовладельца допросил лично Сидоров, который требовал объяснить, на каком основании Мангуби бежал от советской власти. Удовлетворившись объяснением, что бегство было вызвано паникой, председатель ЧК обязал Якова Борисовича внести 3 000 рублей в счет наложенной на него контрибуции и 20 000 рублей за попытку уйти. Около суток домовладелец провел под арестом, затем стал просить, чтобы его освободили с тем, чтобы он смог раздобыть денег.
С большим трудом Мангуби достал и уплатил 10 000 рублей, а остальная сумма штрафа была с него сложена. Принадлежащий ему дом был разграблен, общий ущерб составил 500 тыс. рублей[xlvi].
Среди арестованных также оказались работники советских учреждений: помощник военкома Кучеренко (за якобы распространение слухов об успехах Добровольческой армии); инструктор всеобуча Степанов (как бывший офицер); коммунист Нерослов[xlvii].
15 августа 1919 г. члены Особой комиссии провели визуальный осмотр дома, в котором располагалась евпаторийская «чрезвычайка», составив его детальное описание.
Особняк занимал площадь «приблизительно в 300 квадратных саженей. Фасад дома обращен на Лазаревскую улицу, куда выходят и ворота черного дворика. <…> В черном дворике, как раз против ворот расположен квадратный сарай, а рядом конюшня, летняя кухня и др. службы. Под жилым домом находится подвал, где, по-видимому, была прачечная и кладовая. Ход в этот подвал со стороны черного двора по небольшой цементированной лестнице ступенек 15 вниз. Подвальное помещение состоит из трех отдельных комнат, расположенных по прямой линии и сообщающихся. При входе в подвал по правую руку расположена небольшая комната с цементным полом, на коем местами видны следы замытой крови, следы кровяных пятен, также затертых, были обнаружены и на лестнице, ведущей из подвала во двор. Присутствовавший при осмотре сторож Евпаторийской Земской Больницы – Петр Иванович Коврига удостоверил, что как-то поздно вечером, часов около 12 его позвали в «чрезвычайку» и приказали ему доставить в покойницкую четыре трупа, кои в то время находились в каретном сарае дома Мангуби»[xlviii].
Прибыв в «чрезвычайку», Коврига и еще двое больничных служащих, увидели в каретном сарае мертвое тело расстрелянного татарина, которое находилось в лежачем положении.
«На трупе, - вспоминал П.Коврига, - было только одно нижнее белье. В левой руке была зажата шапка. В противоположном углу находился труп Поляницы. На трупе было тоже только нижнее белье. Два других неизвестных мне трупа находились, можно сказать, посреди каретного сарая. Во многих местах стояли лужи крови и видно было, что все эти лица были убиты в этом же сарае. Дня через три или четыре после уборки этих трупов я был вызван снова в помещение чрезвычайки и там мне довелось забрать еще один труп и перенести его в покойницкую при Земской больнице. Мне известно, что бывший сторож (он раньше вместе со мною служил в Земской больнице) также убрал один труп из того же сарая. Словом, всех трупов, кои были взяты из сарая Мангуби, было 6. Во время уборки трупов никто из служивших в чрезвычайке не говорил о том, кого именно и за что убили»[xlix].
Деятельность местной ЧК привлекала к себе нежелательное внимание и вызвала недовольство со стороны горожан. Евпаторийские женщины возмущались звуками выстрелов, которые доносились из дома. Рабочие протестовали против арестов, издевательств и расстрелов. С большим трудом им удалось «вырвать из рук большевиков несколько десятков лиц, кои томились в заключении и были приговорены к смерти»[l].
Переехав на дачу Ефимова, «чрезвычайка» продолжила «борьбу против контрреволюции». Здесь арестованных тоже держали под замком, заставляли выполнять разную тяжелую работу. Погреб дачи был превращен в пыточный застенок. Как свидетельствовал арестованный за участие в расследовании преступлений периода первого большевизма врач Марк Шарогородский, здесь «происходили издевательства и избиение» узников; время от времени доносились выстрелы.
«Бывало и так, что по ночам нас будили и заставляли принимать участие в разгрузке подвод, на коих привозили награбленные вещи. Я с другими заключенными содержался в небольшом флигеле, окна из которого выходили на пляж. Сам я как-то перед вечером слышал доносившиеся из погреба крики, а потом выяснилось, что в то время избивали какого-то капитана парохода и его служащих за то, что они будто бы с мукой из Евпатории думали ехать в Новороссийск»[li].
О пытках и избиениях, которым подвергали арестованных в погребе, сообщает и работавшая на даче кухаркой Наталья Кулибабова. Велев им прислуживать, чекисты уничтожили все продовольственные запасы, а находящееся на даче имущество – разграбили. Неоднократно женщине приходилось видеть, как в погреб либо в специальное помещение во флигеле помещали все новые партии арестованных.
«Приходилось слышать душу раздирающие крики, которые доносились из погреба. Несомненно, арестованных избивали и мучили. Сама я видела, как бывший сторож дачи – Михаил Романюк, избивал одного из арестованных, который находился в подвале под домом. <…> Этот арестованный был связан по рукам и ногам. Однажды как-то мне пришлось увидеть, как к нам на дачу привезли четырех молодых офицеров, завели их в подвал, а через некоторое время услышала я крики, кои доносились из того же подвала. В тот же день поздно вечером слышала выстрел, а на утро следующего дня сторож Михаил Романюк говорил мне, что вчера он расстрелял во флигеле четырех арестованных офицеров»[lii].
Соседи показали, что видели, как под покровом ночи с дачи Ефимова выносили трупы расстрелянных, которые погружали на лодку, отвозили подальше от берега и топили в море[liii].
С дачи Ефимова чекисты переместились на дачу Брауна, которую Сидоров с самого начала избрал своей резиденцией. Вместе с ним в доме жили его подельники – Неволик и Белоярцев. Здесь председатель ЧК сотоварищи «все время устраивал оргии, приводил много женщин» и несколько раз пытался застрелить прислугу, 31-летнюю Юлию Катал, за то, что та противилась исполнять его приказания[liv].
Сюда же привели и двух дочерей убитой Н.Сеславиной, однако неизвестно, подверглись ли они насилию.
Убегая, чекисты ограбили дачу, увезя с собой одежду, белье и даже мебель[lv].
Конечно, расправы не были исключительно делом рук органов ВЧК. Так, 29 марта 1919 г. на хутор Кокей (ныне не существует) прибыли трое верховых большевиков, которые начали розыски мелитопольских колонистов-немцев, состоявших при белых в отряде самообороны. В результате во дворе местного жителя Евгения Динцера были обнаружены двое скрывающихся самооборонцев: Август Буш и Николай Кефер. Арестовав, красные намеревались доставить пленников в штаб, но по дороге завезли в деревню Сая (ныне – Сизовка) и там во дворе колониста Якова Бишлера убили.
При судебно-медицинском осмотре трупа Буша было установлено, что «правая лобная и теменная кости переломаныво многих местах, височная правая размозжена, на правом боку в области 6 и 7 ребер по подмышечной линии на два пальца ниже сосковой линии находится кожная рана в ширину 8 сантиметров и в длину 12 сантиметров. При вскрытии грудной полости были обнаружены – переломы грудной кости, 5,6 и 7 правых ребер и 6, 7 и 8 левых ребер; в полости правой плевры обильное кровоизлияние. По мнению врача, производившего вскрытие трупа, смерть покойного Буша последовала от разрушения мозговых центров и внутреннего кровоизлияния»[lvi].
Осмотр трупа Кефера выявил у него на черепе перелом лобной, скуловой и височной костей. Лицо представляло собой «бесформенную сплюснутую массу. Вскрытие грудной клетки обнаружило распад легких, мышц сердца и целость грудо-брюшной преграды; в правой половине брюшной полости обильно выступившая желчь вперемежку с распадом желчных тканей». По мнению врача, производившего вскрытие, смерть Кефера последовала от разрушения мозга, «что покойному было причинено повреждение каким-либо огнестрельным оружием в голову на близком расстоянии», а изменение в области брюшной полости произошли от удара тупым предметом по правой половине живота[lvii].
Перед уходом из города большевики хотели устроить красный террор. Председатель ЧК Сидоров решительно требовал, чтобы ему на два часа передали всю полноту власти, однако заведующий продовольственным отделом Мирошниченко «с пеной у рта спорил и возражал против этого, а потом даже получил паралич и его в таком состоянии и увезли»[lviii].
Недолгое пребывание Евпатории под властью сторонников «диктатуры пролетариата» оставило у местных жителей тяжелое впечатление. Не было забыто то, что в советских и партийных структурах в тот краткий период преобладали евреи. Как следствие, среди населения усилились антисемитские настроения, и после ухода большевиков новым властям пришлось приложить немало усилий, чтобы не допустить еврейских погромов[lix].
Всего, по свидетельству жителя города Валентина Тернавцева, случаев расстрелов в Евпатории в апреле-июне 1919 г. «известно около 30», при этом «нет сомнения, что их на самом деле было больше, так как многое делалось секретно в Чрезвычайке»[lx].
Д.В. Соколов
Русская Стратегия
[i]Владимирский М.В. Красный Крым 1919 года. — М.: Издательство Олега Пахмутова, 2016. – С.21
[ii]ГА РФ, ф. р470, Оп. 2, д. 92. – Л.55
[iii] Владимирский М.В. Указ. соч. – С.131
[iv] Там же. – С.227
[v]ГА РФ, ф. р470, Оп. 2, д. 92. – Л.55
[vi] Там же.
[vii]Там же. – Л.32
[viii] Там же.
[ix] Там же. – Л.60
[x] Там же. – Л.54
[xi] Там же. – Л.56
[xii] Там же. – Л.43-44
[xiii] Там же. – Л.44
[xiv] Там же. – Л.59
[xv] Там же. – Л.60
[xvi] Там же.
[xvii] Там же. – Л.33
[xviii] Там же. – Л.48
[xix] Там же. – Л.31
[xx] Там же. – Л.61
[xxi] Там же. – Л.48
[xxii] Там же. – Л.61
[xxiii]Там же. – Л.31
[xxiv] Там же. – Л.35-36
[xxv] Там же. – Л.75
[xxvi] Там же. – Л.37,70
[xxvii] Там же. – Л.65
[xxviii] Там же. – Л.49
[xxix] Там же. – Л.50
[xxx] Там же. – Л.75
[xxxi] Там же. – Л.76
[xxxii] Там же.
[xxxiii] Там же.
[xxxiv] Там же. – Л.44
[xxxv] Там же. – Л.34-35
[xxxvi] Там же. – Л.42
[xxxvii] Там же. – Л.65
[xxxviii] Там же. – Л.33
[xxxix] Там же. – Л.34
[xl] Там же.
[xli]Там же. – Л.35
[xlii] Там же. – Л.30
[xliii] Там же. – Л.66
[xliv] Там же. – Л.50
[xlv] Там же.
[xlvi] Там же. – Л.51
[xlvii] Там же. – Л.60
[xlviii] Там же. – Л.41
[xlix] Там же. – Л.42-43
[l] Там же. – Л.47
[li] Там же. – Л.53
[lii] Там же. – Л.62-63
[liii] Там же. – Л.61
[liv] Там же. – Л.64
[lv] Там же.
[lvi] Там же. – Л.29
[lvii] Там же. – Л.29-30
[lviii] Там же. – Л.48
[lix] Там же.
[lx] Там же. – Л.61 |
