Лев Толстой ничем не хуже Николая Гоголя в смысле памятников: в Москве он тоже явился в трёх лицах. Пионером и здесь выступил скульптор Меркуров. Я упоминал, что к началу «монументальной пропаганды» он уже изваял Достоевского и Толстого. Обе статуи заодно с лысым мужчиной по имени «Мысль» (в центре) должны были образовать единый триптих. Однако этим троим так никогда и не удалось побывать вместе (разве что в мастерской скульптора). У каждой составной триптиха – своя судьба.
Хотя по́перву комиссия наркомпроса во главе с Луначарским выкупила всех троих. «Мысль» вкупе с Достоевским сразу отправилась на Цветной бульвар (благо мастерская Меркурова была рядом). А вот у Толстого дела не заладились ещё до революции.
В 1913-м скульптуру собирались поставить на Миусской пощади. Но воспротивились православные: памятник недавно отлучённому от Церкви писателю оказывался рядом со строившимся тогда Александро-Невским собором. «Союз русского народа» и вовсе пригрозил взорвать изваяние, ежели оное водрузят на Миусах. Странное дело: почему-то творения Меркурова вызывали у людей именно такое желание. Вспомните о том «наслаждении», которое хотел испытать Фёдор Фёдорович Достоевский, взрывая «изуродованную» фигуру отца.
С Толстым же дело закончилось тем, что Городская дума не дала разрешения на установку памятника. Недаром говорил Репин:
«Москва не без просвещенных людей: большое счастье для искусства».
Потом была война, революции – не до памятников. Настали времена «монументальной пропаганды». Но и в неё Толстой не вписался. На этот раз воспротивились родственники писателя. В частности, им не понравилось, что Лев Николаевич стоит босым[1]. А босым он стоял потому, что на сей раз Меркурову позировал не Вертинский (как в случае с Достоевским), а сам Толстой со знаменитой картины Ильи Репина. В оно время писатель весьма иронически отреагировал на свой «босой» портрет (поскольку ходил босяком по усадьбе, но не в публичных местах):
«Благодарю вас, Илья Ефимович, что, разув меня, вы оставили на мне хотя бы панталоны».
И.Е. Репин. «Лев Николаевич Толстой босой» (1901)
С.Д. Меркуров. Памятник Льву Толстому (1913)
Меркурову же пришлось убирать и «панталоны», ампутировав великому романисту босые ноги чуть ниже колен, а оставшиеся конечности превратить в гранитную массу. Получилось нечто вроде кентавра. В остальном же – монументально шаржированная картина Репина: слегка беременный животик подпирается огромными ручищами, устремлёнными к паху. Надо отметить, что подобный момент с руками для Меркурова являлся фирменным. Например, обращают на себя внимание руки меркуровского Тимирязева у Никитских ворот (тоже «монументальная пропаганда»), которого москвичи сразу прозвали «Писающий мальчик».
Несмотря на все усилия скульптора и все перечисленные достоинства памятника, Толстой оставался невостребованным аж до 1928-го года. Но тут грянуло столетие писателя, надо было как-то отметить. Тогда и пригодилось меркуровское творение: его водрузили на Девичьем поле в Хамовниках. Так в Москве появился Толстой I.
Казалось, всё встало на свои места. Но в 1936-м началась рокировочная пляска памятников. На Цветном прокладывали трамвайные пути: статуи мешали. Достоевского-Вертинского упрятали на Божедомку. Там он красуется и поныне. «Мысль» же проследовала на Поварскую к так называемому «дому Ростовых», где находилось правление Союза писателей СССР – людей мыслящих.
Поехали дальше. В 1952-м опочил Меркуров. Здесь позволю себе небольшое отступление. В молодости скульптор присутствовал на открытии роденовского «Мыслителя» в парижском Пантеоне. По-видимому, тогда у него и зародилась идея «изваять» из самого себя «русского Родена». Как известно, большинство произведений французского скульптора представляют собой изображение обнажённого тела. Вот и его последователь тоже стал ваять своих персонажей голышом. По свидетельству Эрнста Неизвестного, служившего у Меркурова в подмастерьях, в студии мог стоять, например, совершенно голый одноглазый старик – фельдмаршал Кутузов. А рядом – истукан с вытянутой вперёд рукой, но без «панталонов» и с рельефными мужскими причиндалами – Владимир Ильич Ленин. Таким способом ваятель постигал «анатомический образ». Скульптуры потом всё-таки «одевались» (в отличие от роденовских), но лишь после «постижения». Единственным исключением был Иосиф Виссарионович – тот сразу лепился одетым. То ли из-за благоговения к «отцу народов», то ли из-за понимания, что постичь «отца» даже в голом виде не представляется возможным. Кто его знает… А скорее всего, из-за боязни распроститься со своими собственными причиндалами (как и со всем остальным). Хотя перед вождём Меркуров действительно «благоговел»: изготовил три самые колоссальные его статуи (в Ереване, Дубне и в Москве, на Сельхоз выставке). Мало того, скульптор собирался разместить кабинет товарища Сталина в голове товарища Ленина, гигантское изваяние которого должно было венчать собой проектируемый Дворец Советов на месте взорванного храма Христа Спасителя.
«Русский Роден» творит
Впрочем, я собирался говорить вовсе не о Сталине и Меркурове, а о Меркурове и Родене. Роденовский «Мыслитель» – голый и «сидячий». Меркуровская «Мысль» – одетая и «стоячая». Вот почти и вся разница.
Роден завещал:
«Я бы хотел одного: чтобы на моей могиле был установлен “Мыслитель”».
Меркуров завещал: «На могилу мою поставьте “Мысль”».
На могиле француза установили копию «Мыслителя». Меркурову повезло больше: ему достался сам подлинник. К моменту смерти автора «Мысль» так и торчала на Поварской – ни к селу, ни к городу. Вот её и определили на подобающее место – на кладбище, в надгробие создателя. Там и стоит.
Однако совписы, лишившись «Мысли», должны были чем-то заполнить образовавшуюся лакуну. На помощь пришли собратья по соцреалистическому перу – украинские письменники. Они подарили москвичам нового Толстого (работы Г.Н. Новокрещеновой) в ознаменование 300-летия воссоединения Украины с Россией (а причём здесь Лев Толстой?). Так в 1956-м появился на Поварской улице Толстой II. Украина, как известно, потом вновь рассоединилась, а Лев Николаевич сидит на прежнем месте, облачённый в крестьянскую одежду, но во вполне дворянском кресле, и наблюдает за работой ресторанов, разместившихся ныне в «доме Ростовых». Благо его самого с улицы не видно.
А Толстой I всё так же стоял на Девичке. Но ощущалось, что эта чудаковатая фигура не слишком соответствует масштабам писателя, не слишком подходит для всеобщего обозрения. Да и давно уж пора было выполнить завет вождя, ведь Владимир Ленин говаривал о Льве Толстом: «Какая глыба, а? Какой матерый человечище?» Меркуловский же беременный кентавр уж никак не походил ни на «глыбу», ни на «человечище». И в 1972-м, наконец, на его месте воздвигли настоящую «глыбу» в три человеческих роста – творение скульптора А.М. Портянко. Образовался Толстой III. И в этом случае писатель, одетый в какую-то хламиду, развалился в кресле.
Я всегда чувствую себя как-то неловко, когда вижу человека, пусть и каменного или бронзового, сидящего в кресле или на стуле посреди улицы. Исключение – памятник Александру Николаевичу Островскому у Малого театра. Там всё символично. О том, как русский театр (по происхождению – крепостной, то есть холопский) издевался над русскими драматургами, хоть целую сатирическую поэму пиши. Об этом многое мог бы рассказать Гоголь, например, или Чехов. А Булгаков даже и рассказал в «Театральном романе». Повезло, правда, Грибоедову, Пушкину, Лермонтову – над ними не издевались, так как никогда при жизни и не ставили их пьес. Островскому же досталось по полной программе. Это сейчас Малый театр гордо именует себя «Домом Островского», а живого драматурга не только не допускали на репетиции собственных пьес, но даже на их представление билет следовало покупать. Был такой эпизод. При ремонте театрального зала плафоны на потолке украсили портретами великих драматургов: Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Островского. Последний и пишет в дирекцию: как же вы с меня деньги требуете, я же в театре уже присутствую – на потолке; не бойтесь, те, кто там рядом со мной, у вас бесплатных билетиков не попросят, они все померли. Теперь понимаете глубокую символику памятника? Сидит себе бедный Александр Николаевич на улице у дверей театра: в здание не пустили, да хот кресло милосердно вынесли.
Ладно, толстовскую глыбу-то в хамовническом сквере поставили, но надо было пристроить и оставшегося не у дел кентавра. Пристроили: на Пречистенке, у музея Толстого. Тоже, к счастью, с улицы почти не видно. Итак, все три детища скульптора Меркурова обрели покой, скрылись от взглядов широкой публики. И стоят они надгробными памятниками «ленинской монументальной пропаганде».
Лев Николаевич Толстой
и Александра Львовна (1884–1979)
Пора переходить к потомкам. В контексте всего, о чём уже писалось, последний очерк будет относительно оптимистическим. Младшую дочь Льва Толстого – Сашу – не убили, не уморили голодом. Она более или менее благополучно дожила до 95 лет. Правда, вне России.
Есть одна схожая черта у Анны Григорьевны Достоевской и Александры Львовны Толстой: обе они полностью отдали себя великим писателям, рядом с которыми жили. На протяжении последних десяти лет Льва Николаевича рядом с ним всегда была младшая дочь: секретарём, машинисткой, стенографисткой. Толстой писал:
«И рад, что люблю её, и браню себя за то, что слишком исключительно».
Саша, единственная из членов семьи, разделяла взгляды отца. Она была посвящена в план ухода из Ясной Поляны, оставалась с Львом Николаевичем до его последнего вздоха. Согласно завещанию писателя, стала его душеприказчицей – получила все авторские права на литературное наследие с тем, чтобы деньги, вырученные за издания сочинений, были обращены на общественную пользу.
«Казалось, что оставленное отцом завещание на все его литературные права, посмертное издание трёх томов его неизданных сочинений, покупка у семьи земли Ясной Поляны на средства, вырученные от первого издания трёх томов, и передача этой земли крестьянам – всё это должно было заполнить мою жизнь. На самом деле этого не было».
Смерть отца перерубила прежнюю жизнь Александры Львовны:
«При нём – у меня не было своей жизни, интересов. Всё серьёзное, настоящее было связано с ним. И когда он ушёл, осталась зияющая пустота, заполнить которую я не умела».
Эту пустоту, в какой-то степени, заполнила начавшаяся Великая война. Толстая окончила курсы сестёр милосердия, собралась на фронт. Её упрекали, говоря, что идёт вопреки миротворческим заветам отца. Напрасно. Графиня была непреклонна:
«Родина в опасности!.. Я не могла сидеть дома, я должна была участвовать в общей беде».
Ей было 30 лет. Она разделяла взгляды отца. Но она не могла не знать про него и другое. Более полувека назад, когда Родина тоже была в опасности, батарея 27-летнего артиллерии поручика Льва Толстого до последнего защищала Малахов курган в Севастополе. Поручик удостоился ордена Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».
Александра за участие в Великой войне будет награждена Георгиевской медалью 4-й и 3-й степеней. Будет служить на Северо-Западном и Кавказском фронтах – сначала медсестрой, затем начальником военно-медицинского отряда, уполномоченной Земского Союза. Будет отравлена во время газовой атаки, получит ранение.
Когда находилась в госпитале, всех потрясло известие о Февральском перевороте:
«Болела рана. Я лежала в минском госпитале, мне только что делали операцию. К пиемии прибавилась тропическая лихорадка, которую я подхватила, работая на Турецком фронте. В голове было мутно от очень высокой температуры.
Но болезнь не волновала меня. Революция? Что-то будет? <…>
Мой любимый доктор, пожилой благообразный еврей, вошел в комнату, сел у кровати и взял мой пульс.
– Скажите, доктор, как дела?
– Хорошо, рана скоро заживет. Высокая температура от малярии.
– Я не об этом... Я о революции, что происходит? Есть ли какие-нибудь перемены?
– Да, Великий князь Михаил Александрович отрекся от престола.
– Боже мой!.. Значит... Пропала Россия...».
Графиня Александра Львовна Толстая
на Кавказском фронте, в Турецкой Армении
Вскоре пришла новая «общая беда» – совершился большевицкий переворот. Реакция Александры Львовны была предсказуемой: она не могла принять идеологию насилия, которой руководствовались большевики. Закономерной стала и ответная реакция: арест следовал за арестом (всего она их насчитала пять). До поры до времени всё как-то обходилось: вскоре освобождали. Но так не могло продолжаться долго. Весной 1920-го Александру Львовну арестовали уже всерьёз – по делу антибольшевицкой организации «Тактический центр»[2]. Толстая так излагает суть событий:
«Меня просил мой покойный друг Сергей Петрович Мельгунов[3], председатель “За́други”, предоставить им <«Тактическому центру»> квартиру для собраний. Но сами их собрания меня совершенно не интересовали, я, может быть, очень сочувствовала бы заговору и участвовала бы в нем, но как-то не пришлось. Я просто старалась, чтобы им было уютно у меня в квартире. Затем один из моих приятелей описал мою подпольную деятельность в юмористическом стихотворении:
Смиряйте свой гражданский жар
В стране, где смелую девицу
Сажают в тесную темницу
За то, что ставит самовар[4].
Это было единственное моё участие, я так и ответила прокурору Крылову[5] на суде, когда он меня спросил: “Понимаете ли вы, за что приговорены?” Я ответила: “За то, что ставила самовар”. В зале раздался хохот».
Хохот… Но смеётся тот, кто смеётся последним. А последним смеялся прокурор Крыленко: за самовар Толстая была приговорена к трём годам тюремного заключения. Приговор чудовищный: из 45 человек, осуждённых по этому делу, только 10 – руководители организации – получили более суровое наказание.
Последнее слово графиня произнесла вполне в духе своего отца:
«Я считаю, что все мы люди свободные и что этой свободы – внутри меня – никто меня лишить не может, ни стены Особого отдела, ни заключение в лагерь. Этот свободный дух – не та свобода, которая окружается штыками в свободной России, а это свобода моего духа, она останется при мне…».
Тоже – памятник изобразительного искусства
Свой срок дочь Толстого отбывала в концлагере, в который был превращён древнейший Новоспасский монастырь. В записках Александры Львовны о пребывании в заключении есть один примечательный эпизод:
«Среди ночи я проснулась. Где-то, казалось под самыми нашими окнами, стучали железом по камню, точно ломом пробивали каменную стену. Гулко раздавались удары среди тишины ночи, мешая спать. В смежной комнате кто-то заворочался.
– Что? Что? – спросила я.
Никто не ответил, все спали. А стук продолжался. Стучали ломами, слышно было, как визжали железные лопаты о камни. Мне чудилось, что происходит что-то жуткое, нехорошее, оно лезло в душу, томило...
Наутро я спросила старосту, что это был за стук, точно ломали что-то и копали.
– И ломали, и копали – всё было,– ответила она,– девчонки тут, всё больше из проституток, могилы разрывают, ищут драгоценности. Надзиратели обязаны гонять, днём неудобно, ну, так они по ночам. Должно быть, надзиратели тоже какой-нибудь интерес имеют, вот и смотрят на это сквозь пальцы...
Говорит спокойно, не волнуясь, как о чём-то привычном.
– Но надо это как-нибудь прекратить, сказать коменданту...
Она насмешливо улыбнулась.
– Да, надо бы... А впрочем, не стоит, обозлятся уголовные...
– Разве находят что-нибудь?
– Как же, находят. Золотые кольца, браслеты, кресты. Богатое ведь кладбище, старинное.
Я вышла во двор. Почти всё свободное от построек место занимало кладбище. Должно быть, прежде оно действительно было очень богатое, теперь оно представляло из себя страшный вид разрушения и грязи. Недалеко от входа в монастырь, слева, могила княжны Таракановой, дальше простой, каменный склеп первых Романовых. На мраморной чёрной плите, разложив деньги, две женщины играли в карты, тут же рядом развороченная могила – куски дерева, человеческие кости, перемешанные со свежей землёй и камнями.
Девчонки ночью разворочали,– просто сказала мне одна из женщин на мой вопросительный взгляд.
Здесь ко всему привыкли, ничем не удивишь.
– А грех?– сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
– Какой грех? Им теперь этого ничего не нужно,– и она ткнула пальцем в кости,– а девчонки погуляют. Да сегодня, кажись, ничего и не нашли,– добавила она с деловитым сожалением».
В том очерке, где речь шла о перенесении праха Гоголя из Данилова монастыря в Новодевичий, я не стал останавливаться на слухах вокруг вскрытия гроба. А слухов ходило множество – с момента эксгумации и до сегодняшнего дня: Гоголь лежал на боку; не было черепа; гроб был пуст; в гробу лежал скелет младенца и т.д. И объяснения давались многочисленные, большей частью мистические. В свете рассказа Толстой мне представляется, что дело обстояло гораздо проще и прозаичнее. В Даниловом монастыре содержались малолетние преступники. Чем они хуже проституток из Новоспасского? Наверняка, разрывали могилы в поисках драгоценностей. Понятно, что при эксгумации останки были в беспорядке.
Грабили монастырь не только заключённые. Благодаря показаниям Толстой был уволен комендант лагеря, разорявший историческую ризницу. Из представления военному следователю Верховного трибунала:
«При новом Коменданте лагеря, тов. СКУДРЕВИЧЕ были обнаружены еще преступления, выразившиеся в хищении и изготовлении для своей жены, заключенной Н. Спасского лагеря, гр. НИКИТЦЕВОЙ, платьев из церковных принадлежностей Н. Спасского монастыря».
Графиня пыталась отстаивать права заключённых. Кое-что даже удавалось. Тем не менее, находиться в неволе, в бездействии свободолюбивой Александре Львовне было тяжело. Сохранился черновик письма, адресованного В.И. Ленину:
«Мой отец, взглядов которого я придерживаюсь, открыто обличал царское правительство и всё же даже тогда оставался свободным. <…> Не скрываю, что я не сторонница большевизма, я высказала свои взгляды открыто и прямо на суде, но я никогда не выступала и не выступлю активно против советского правительства, никогда не занималась политикой и ни в каких партиях не состояла. Что же дает право советскому правительству запирать меня в четыре стены, как вредное животное, лишая меня возможности работать с народом и для народа, который для меня дороже всего? Неужели этот факт, что два года тому назад на моей квартире происходили собрания, названия и цели которых я даже не знала?.. Я узнала только на допросе, что это были заседания Тактического центра.
Владимир Ильич! Если я вредна России, вышлите меня за границу. Если я вредна и там, то, признавая право одного человека лишать жизни другого, расстреляйте меня как вредного члена Советской республики. Но не заставляйте же меня влачить жизнь паразита, запертого в четырёх стенах с проститутками, воровками, бандитками…»
Неизвестно, было ли отправлено это письмо и дошло ли до адресата[6].
Об освобождении графини ходатайствовали многие: от яснополянских крестьян до большевички А.М. Коллонтай. В феврале 1921-го Александра Львовна, отсидев 8 месяцев, вышла из заключения по амнистии, которая коснулась всех приговорённых по делу «Тактического центра». Реабилитирована лишь в 1992-м по закону «О реабилитации жертв политических репрессий».
После освобождения Толстая была принята председателем ВЦИК М.И. Калининым. Тот вполне серьёзно хотел услышать от бывшей узницы восхваление большевицких тюрем. Между ними произошёл такой разговор:
«– Ну, расскажите, как наши заключения? Хороши Дома отдыха, правда?
– Нет...
– Ну, вы избалованы очень! Привыкли жить в роскоши, по-барски... А представьте себе, как себя чувствует рабочий, пролетарий в такой обстановке с театром, библиотекой...
– Плохо, Михаил Иванович! Кормят впроголодь, камеры не отапливаются, обращаются жестоко... Да позвольте, я вам расскажу...
– Но вы же сами, кажется, занимались просвещением в лагере, устраивали школу, лекции. Ничего подобного ведь не было в старых тюрьмах! Мы заботимся о том, чтобы из наших мест заключения выходили сознательные, грамотные люди...
Я пыталась возражать, рассказать всероссийскому старосте о тюремных порядках, но это было совершенно бесполезно. <…>
– Ну, конечно, если и есть некоторые недочёты, то всё же в общем и целом наши места заключения нельзя сравнить ни с какими другими в мире!
”Ни с какими другими в мире по жестокости, бесчеловечности”,– думала я, но молчала. <…> – Вот, говорят, люди голодают, продовольствия нет,– продолжал староста,– на днях я решил сам проверить, пошёл в столовую, тут же на Моховой, инкогнито, конечно. Так знаете ли, что мне подали? Расстегаи, осетрину под белым соусом, и недорого...
Я засмеялась.
Опять неуверенный взгляд.
– Чему же вы смеётесь?
– Неужели вы серьёзно думаете, Михаил Иванович, что вас не узнали? Ведь портреты ваши висят решительно всюду.
– Не думаю,– пробормотал он недовольно,– ну вот, скажите, чем вы сами питаетесь? Что у вас на обед сегодня?
– Жареная картошка на рыбьем жире[7].
– А ещё?
– Сегодня больше ничего, а иногда бывают щи, пшённая каша.
Я видела, что Калинину было неловко, что я вру».
А правдой «всесоюзный староста» считал, что люди в Советской России питались расстегаями и осетриной под белым соусом…
Графиня вернулась в Ясную Поляну: готовила Полное собрание сочинений отца, возглавила музей-усадьбу, культурно-просветительный центр, открыла школу имени Л.Н. Толстого. Всеми силами пыталась бороться с коммунистической и антирелигиозной пропагандой среди детей, с использованием имени отца в антицерковной кампании. Однако к концу 20-х годов становилось всё очевиднее, что любая борьба бесполезна:
«Во мне росло убеждение, что дальше я бороться не в силах и не в силах больше притворяться, лгать, лучше тюрьма, ссылка, даже смерть!».
В 1929-м г. Александра Львовна уехала в Японию для чтения лекций. Потом перебралась в США. В Россию не вернулась.
Она писала книги о жизни и трагедии Толстого, читала лекции, выступала с протестами против репрессий, гонений на Церковь, преследования инакомыслия в Советской России. Александра Львовна жила не за счёт великого отца, а воплощала его идею: жить только своим трудом. Графиня поселилась на заброшенной ферме, разводила коров, кур, обрабатывала землю, научилась водить трактор. В 1934-м году она писала сестре Татьяне о начальном этапе своей жизни в США:
«Я работаю с 6 утра и до 10 вечера ежедневно страшным, нечеловеческим трудом, стараясь не только просуществовать, но и помогать другим. Живу до сих пор без ванны, в бараке в одну доску и зиму и лето, не могу купить себе чулок и смену белья. Никогда никого не прошу о помощи. Занимаю деньги в банке и отдаю в срок, никаких „богатых“ американцев не знаю и знать не хочу».
В 1939-м был создан Толстовский фонд помощи эмигрантам из России – главное детище Александры Львовны. Среди учредителей и спонсоров Фонда были такие люди, как композитор Сергей Рахманинов, авиаконструктор Игорь Сикорский, лётчик Борис Сергиевский. На ферме в Вэлли Коттедж построили Центр для беженцев с храмом прп. Сергия Радонежского, больницей, детским домом, приютом для престарелых, библиотекой, летним детским лагерем. Среди тех, кому помог Толстовский фонд, были, в частности, писатели Бунин, Зайцев, Мережковский, Ремизов, Шмелёв.
Особенно актуальной деятельность Фонда стала после окончания Второй мировой войны, когда развернулась массовая репатриация в СССР военнопленных и гражданских лиц. Официально под неё подпадали только советские подданные (на 1939-й год). Однако очень часто «союзники» усердствовали, вылавливая и белоэмигрантов, никогда не имевших гражданства СССР. Таковых, например, была значительная часть среди 60 тысяч казаков, насильственно выданных англичанами и американцами в Лиенце и Юденбурге. На родине их ожидали лагеря (в лучшем случае).
Толстовскому фонду в 1947–1952 гг. удалось спасти более 213 000 человек. Спасение сотен тысяч русских людей и стало тем «памятником нерукотворным», который дочь воздвигла отцу, ставившему милосердие и помощь ближним в центр своего мировоззрения.
Естественно, такого рода деятельность вызвала пропагандистскую истерию в СССР. Фонд не называли иначе как «белогвардейским притоном», «разбойничьим гнездом». Было состряпано письмо, обливающее грязью Александру Львовну, которое вынуждены были подписать шестеро потомков Толстого, оставшихся в СССР. От имени людей, половина которых даже в глаза не видела своего великого предка, «отлучалась от Толстого» его душеприказчица:
«Звериная ненависть к советскому народу заставила изменницу Родины А. Толстую, бежавшую из Советского союза, прикрыться именем великого писателя. <…> Мы призываем всех честных людей мира вместе с нами осудить и заклеймить позором грязный притон Александры Толстой, опозорившей имя своего великого отца. <…> Имя Льва Толстого не может стоять рядом с именами фашистских подонков, американских гангстеров, линчевателей негров, убийц, душителей демократии, врагов свободолюбивых народов».
Александра Львовна
в Вэлли Коттедж
Долгие годы само имя Александры Толстой было запрещено в СССР. Лишь в 1978-м, в год празднования 150-летия со дня рождения писателя, ей прислали приглашение посетить Ясную Поляну. Поздно: девяносточетырёхлетняя женщина была прикована к постели. Но она всё же смогла направить письмо в Россию:
«Все мои мысли и чувства с вами. Мне тяжело, что в эти драгоценные для меня дни я не могу быть с вами, с моим народом на русской земле. Мысленно я никогда с вами не расстаюсь.
29 марта, 1978.
Александра Толстая».
Через полтора года её отпевали. Лишь в этом дочь отступила от взглядов отца: стала церковной православной христианкой. Недаром первоиерарх Русской Православной Церкви заграницей митрополит Филарет (Вознесенский) в надгробном слове сказал: Церковь скорбит вместе с Александрой Львовной и членами семьи Льва Толстого о том, что с ним случилось.
На родине о графине Александре Львовне Толстой надолго забыли (стали вспоминать сравнительно недавно), а вот за границей России вся её жизнь воспринималась как «памятник» русской культуре. Выражая соболезнования Толстовскому фонду, президент США Джеймс Эрл Картер писал:
«С её кончиной оборвалась одна из последних живых нитей, связывавших нас с великим веком русской культуры. Нас может утешать лишь то, что она оставила после себя. Я думаю не только о её усилиях представить нам литературное наследие её отца, но и о том вечном памятнике, который она воздвигла сама себе, создав примерно сорок лет назад “Толстовский фонд”».
Начал я эти очерки с разговора о большевицком декрете 1918-го года «О памятниках Республики». Напомню, что в нём было две части. Первая – «разрушительная» – для руководства к действию. А вторая – «созидательная» – для агитационных и представительских целей.
Первая большевиками была выполнена и перевыполнена. Дело тут не столько в памятниках-монументах, сколько в людях. Судьбы потомков писателей – исковерканные и переломанные – лишь зеркало, в котором отразилась вся трагедия русского общества. Большевикам важно было уничтожить и материальную оболочку прежней культуры, и тех, кто (вне зависимости от степени вредности для новой власти) являлся хранителем этой культуры. Льются скорбные слёзы «грустного» Гоголя…
А вот вторая, связанная с памятниками-монументами, возводимыми для маскировки, напоказ, по указанию сверху, предстала карикатурной бесовской комедией. Со сменой обличий и местоположений, подменой, кощунством, кривляньем. Гремит язвительный смех «весёлого» Гоголя…
Никаких особых выводов и умозаключений делать не буду. Мне просто хотелось собрать воедино, казалось бы, разрозненные эпизоды, говорящие о судьбах человеческих, судьбах скульптур, о трагедии эпохи. Пусть будет ещё один «памятник» – мозаический.
Лето 2020 года
Глеб Анищенко
Русская Стратегия
[1] Напомню, что босым теперь стоит Достоевский в городе Баден-Бадене: всё-таки разули русского писателя.
[2] «Тактический центр» – орган, созданный в 1919-м году для координации действий различных подпольных антибольшевицких организаций. Одной из них был «Национальный центр»; его руководитель Николай Николаевич Щепкин расстрелян (в числе 67 лиц) в сентябре 1919-го. К теме моих очерков: Николай Николаевич – внук знаменитого актёра Михаила Семёновича Щепкина.
[3] Сергей Петрович Мельгунов (1880–1956) – историк, один из руководителей партии народных социалистов, основатель кооперативного издательства «Задруга». После революции боролся с большевиками, входил в «Тактический центр». Приговорён к смертной казни, заменённой 10 годами тюрьмы. Освобождён, как и Александра Толстая, в 1921-м. В 1922-м принудительно выслан за границу. В эмиграции – автор многих книг, прежде всего, по истории революции и Гражданской войны. Наиболее известный труд Мельгунова – «Красный террор в России».
[4] Отрывок из юмористической поэмы писателя-толстовца А. М. Хирьякова «Страшный заговор, или Торжество советской власти».
[5] Мемуаристка ошиблась в написании фамилии. Имеется в виду Н.В. Крыленко, в эти годы занимавший пост председателя Верховного трибунала при ВЦИК; выступал обвинителем по делу «Тактического центра».
[6] В ленинском фонде РГАСПИ никаких писем Толстой нет.
[7] Позволю себе личное воспоминание. Когда я в детстве кочевряжился и отказывался пить (в качестве лекарства) отвратительный рыбий жир, бабушка уговаривала, рассказывая, каким счастьем было в постреволюционные годы достать эту вонючую гадость и поджарить на ней картошку или морковь.
[8] Не подписали письмо двое из внуков писателя, оставшихся в СССР: Анна Ильинична Толстая-Попова и Сергей Сергеевич Толстой.
Не все к этому времени были и живы. Внуки Льва Николаевича – Михаил и Андрей сложили свои головы, сражаясь в Белой армии. Один из них – лейб-гвардии Драгунского полка штабс-ротмистр, Георгиевский кавалер граф Андрей Ильич Толстой был смертельно ранен в живот во время ночного боя на Перекопе, пытаясь остановить наступающие цепи красных. Похоронен на кладбище немецкой колонии Коктейн-Берлин, где базировался полуэскадрон, которым он командовал. Эта колония входила в приход храма, построенного в 1862-м году Л.Н. Толстым для своих крестьян из деревни Покровка. Ныне найдена могила штабс-ротмистра гвардии графа Андрея Толстого, поставлен крест. | 
