Ночь была безлунной. Нас разбудил стук в дверь. Вошел комендант, велел одеваться. Папа выглядел взволнованным, но не испуганным. Это успокаивало. На мой вопросительный взгляд он только шепнул: «Не бойся, Марьяшка».
И вот мы идем по длинному коридору. Старый дом Ипатьевых с неудовольствием встретил гул наших шагов. За то время, что мы живем здесь, я успела заметить: он не любил ночных хождений, словно они мешали его безмолвным раздумьям о бывших хозяевах, цветущей молодости и внезапно навалившейся старости. Я никогда не понимала этой безысходной тоски, но именно сегодня, сейчас, мое сердце сжалось от чего-то непонятного, гнетущего, чего-то непривычно-созвучного этому угрюмому молчанию стен. Но я постаралась отогнать это тяжелое предчувствие. В мою душу вдруг постучались воспоминания детства, и она с готовностью распахнулась навстречу прошлому…
Мне четыре года. Все на свете кажется чудесным, все люди – добрыми, а мир - прекрасным. Сестры, Оля и Таня, посмеивались над моей неуклюжестью, а я доверчиво на них обижалась, впрочем, тут же забывая об этом. Полная и розовощекая, я неизменно вызывала умиление у окружающих, что позволяло мне добродушно, без всякого умысла, пользоваться этим. С высоты пережитых событий мне теперь не сложно понять, насколько уже тогда действительность отличалась от нарисованных воображением детских грез.
На одном из званых вечеров (мне всегда казалось, что это скучнейшие моменты моей жизни) у нас обедали отставной ротмистр Александр Михайлович Безобразов и министр финансов Сергей Юльевич Витте. Разговор зашел о возможности начала войны с Японией.
- А я вам говорю, Ваше Величество, что Япония еще не готова к захвату Кореи, – взволнованно доказывал ротмистр, - ей сейчас не до нас. Самое время сконцентрировать наши силы в этом регионе.
- Александр Михайлович, - мягко остановил оратора Сергей Юльевич. Он вообще все делал мягко, плавно словно оставляя себе возможность, в случае необходимости, закончить начатое движение, - в данный момент Россия не может позволить себе действовать на горячую голову. Обстановка, так сказать, неподходящая. Манчжурия слаба и в любом случае скоро попадет в наше полное распоряжение. Тем более учитывая, что наши войска уже там.
- А как же США? – не унимался Безобразов, - Англия? Германия? Вы не можете не понимать, что они так же заинтересованы в усилении собственного влияния в Китае.
- Господи! - словно разговаривая сам с собой, продолжал ротмистр, - Дальний Восток - это выход к незамерзающим морям, ключ к процветанию и славе Российской империи! Чего же мы ждем?
- Благоприятной ситуации. Исторический ход не повернуть вспять, лучше довериться естественному течению событий.
Было видно, что Александр Михайлович уже набрал в грудь воздуха для новой тирады, как вдруг услышал спокойный голос императора:
- Господа, вчера я получил телеграмму от барона Розена, он всем вам хорошо известен как русский посланник в Токио. Барон утверждает, что риск столкновения существует, и он весьма велик. Япония вооружается, это не подлежит сомнению. К тому же - добавил Николай Александрович, – Лессар на последнем совещании неоднократно акцентировал внимание на новой политике китайского правительства: они начали поощрять колонизацию Манчжурии. Не угрожает ли это нашим интересам?
- Я уверен - опасности нет, однако если Вашему Величеству угодно, то и это может стать одной из причин, которые доказывают необходимость активизации политики самодержавия на Дальнем Востоке, - ответил Безобразов, довольный поддержкой государя.
Сергей Юльевич промолчал, но словно между прочим прошептал: «Это не Безобразов, а безобразие какое-то».
Я услышала это, и весело рассмеялась, однако, поймав строгий взгляд матери, сразу замолчала. Нужно ли говорить, что для нас, детей, мама была не просто другом, а настоящим примером. Красивая, всегда сдержанная, она умело подбирала ключи воздействия к душам самых разных людей. Болезнь сына, отречение мужа, ссылка - все испытания, которые судьба обрушила на ее хрупкие плечи, она переносила с неизменно прямой спиной, не опуская головы до самой последней минуты.
Я не помню, чем закончился тот разговор в гостиной. Однако, после, я еще долго не видела Витте у нас в доме. Кто-то поговаривал об его отставке и опале, кто-то о повышении, упоминали должность Председателя Кабинета Министров, его неудачи в экономической политике. Меня это не интересовало, однако его отсутствие все равно немного огорчало: я любила Сергея Юльевича за то, что он разрешал звать его «дядей Сережей» и всегда приносил нам с сестрами вкусные пряники.
А между тем вступил в права 1904 год.
26 января я проснулась от шума внизу. Мы жили в небольшом дворцовом флигеле в Царском селе. Сестры и я на втором этаже, а родители – на первом. Сколько себя помню, нас никогда не приучали к роскоши, что очень помогло нам в дальнейшем. То утро ознаменовалось началом русско-японской войны, которой суждено было стать прелюдией к будущему краху не только нашей счастливой семейной жизни, но и империи. Тогда я не сразу поняла, в чем дело. На все мои вопросы о причине утренней суеты, мама отвечала молчанием, а скоро и мне самой эта «тайна» перестала казаться такой уж интересной. К тому же, одно событие заставило меня на какое-то время забыть об утренней неразберихе.
Все считали меня «папиной дочкой». Только научившись ходить, я постоянно сбегала от нянек. Врываясь на совещания с криком: «Хочу к папа́!», я срывала ответственные приемы. И папа́ меня всегда прощал.
В тот вечер я направилась в комнату отца. Рождество еще не успело раствориться в водовороте повседневности. Время от времени я задевала взглядом то еловую ветку, то бумажную гирлянду, которую по традиции мы делали всей семьей перед праздниками. У самой двери я вдруг услышала голоса и остановилась, прислушиваясь.
- Что делать, Аликс? Последнее время я чувствую себя зайцем, загнанным в угол. На фронте нас преследуют одно поражение за другим, а между тем мы должны бороться, назад пути нет.
- Помнишь, - я сразу узнала интонацию матери, - ты мне говорил про вторую эскадру, будто находящуюся на Балтийском море? Может быть, есть смысл переправить ее ближе к Японии?
- Именно это я и собираюсь сделать. Победа нам необходима, только она способна успокоить народные волнения, – голос Николая чуть дрогнул. – Ах, Аликс, не могу избавиться от ощущения, что то страшное воскресенье уже предопределило судьбу России.
- А все-таки, кто этот странный Гапон?
- Священник. Служил в церкви при Пересыльной тюрьме. Я услышал о нем впервые три года назад от Зубатова. Он тогда носился с идеей создания подконтрольных полиции легальных союзов и нуждался в поддержке со стороны популярных в рабочей среде лиц. Это был риск. Если бы не поддержка и уговоры брата, я никогда не решился бы на эту авантюру.
- Да, насколько я помню, она не принесла ожидаемых результатов?
- Более того, он лишь усугубил ситуацию! Волнения усилились. На одном из заседаний Сергей Юльевич представил жалобу московских фабрикантов на якобы поощрявшую забастовки полицию. Разумеется, Зубатов был сразу же отправлен в отставку. А Гапон остался. Кто бы мог подумать, что этот демагог окажется способен на столь радикальные действия!
- Ты видел текст петиции?
- Конечно, мне представил его еще восьмого января министр финансов Коковцов. Весь ее ужас состоит в том, что рабочие уже не довольствуются простыми экономическими требованиям. Им теперь подавай Учредительное собрание, ограничение монархии, политическую амнистию, снижение косвенных налогов. А на что Россия войну будет вести?! Признаться, я до последнего надеялся, что все обойдется, – Николай Александрович горько вздохнул, - стрелять в свой народ… Господь никогда не простит мне этого… Последние слова были сказаны почти шепотом.
После этого какое-то время было тихо. Затем послышался шорох маминого платья. Вероятно, она подошла и нежно обняла мужа.
- Николя, я понимаю, тебе тяжело, но все что не убивает - делает нас сильнее. Обратись к народу. Народ – наша единственная опора.
Я изо всех сил старалась не дышать. Мне сразу представилась огромная толпа, которая идет к Зимнему дворцу требовать смерти моего отца! Но скорее всего я так и не выдала бы своего присутствия, если бы вдруг не услышала:
- Знаешь, дорогая, мне всегда казалось, что я не должен был родиться наследником. Спокойная жизнь помещика где-нибудь в небольшой деревне на берегу реки ближе моему сердцу, чем любая власть. Раньше это были просто мысли. Теперь я все больше убеждаюсь, что и Провидению не угодно мое царствование.
И тут я не выдержала. Рыдая, я ворвалась в комнату. Родители очень испугались. На глазах у отца в первый раз в жизни я увидела слезы. Прижавшись к папе крепко-крепко, я что-то шептала. Он целовал меня, пытался успокоить. Этот момент резко изменил мое детское восприятие жизни.
Я стала беспокойной. Меня не оставляло ощущение, чего-то приближающегося и я, сама того не ведая, ждала его, тяготясь неизвестностью.
Через несколько дней папа выступил перед рабочими. Он говорил четко, искренне от всей души, перекрикивая свист январской вьюги.
- Не верьте врагам Родины! Мятежи вызывают лишь смуту и беспорядки, которые неминуемо становятся причиной невинных жертв. Знаю, тяжела жизнь рабочего. Многое нужно исправить, доделать, изменить. Но я - ваш Государь, и только единство царя и народа могут обеспечить процветание страны! Я верю всем. Мне дорог каждый из вас!
Речь летела над Царским Селом. Кто-то плакал, кто-то поглядывал с недоверием, кто-то напряженно морщил лоб. Я смотрела на отца из окна и гордость переполняла мою душу, а снег все кружил и кружил над садом, сутулыми деревьями, над плохо одетыми, несмотря на холод, людьми.
Эта зима была трудной. Гемофилия, страшная болезнь маленького Алексея, нависла над нашим семейным гнездышком. Когда случались приступы, казалось, что мир теряет краски. Мы с сестрами еще не вполне понимали высокого предназначения малыша - единственного наследника престола, и просто сочувствовали любимому братишке.
Однако однажды, во время важного приема, я вышла в коридор и уловила стоны Алеши. Сначала я рванулась к нему, но потом решила позвать маму. В этот момент послышались ее легкие шаги. Не зная почему, я спряталась за колонну. Мама быстро вошла в комнату. Через минуту она вышла, и ее легкий силуэт пролетел мимо меня. Я побежала за ней в зал. Там ничего не изменилось: только родители обменялись обеспокоенными взглядами да исчез доктор Раухвус. Александра Федоровна улыбалась всем, как ни в чем не бывало. И тут я осознала весь ужас трагедии: мама всей душой хотела быть рядом со своим сыном, но сейчас она не имела на это право. Никто не должен был знать о нашем несчастье. Это была государственная тайна, от которой зависела судьба династии Романовых.
Шел 1905-й год. Где-то далеко гудела война. При дворе вслух говорили об этом мало и, может быть, я никогда бы и не узнала подробностей, если бы не письмо, забытое папой на столе в гостиной. Не будучи еще в состоянии его прочесть самостоятельно, я побежала в детскую.
- Что, Марьяшка? – Оля сидела, поджав под себя ноги, и листала какой-то альбом.
- Вот, - выдохнула я, протягивая конверт, – прочти.
- Что это? Где ты его взяла?
Я лишь неопределенно повела плечами.
- А ты знаешь, что читать чужие письма нехорошо? – строго спросила сестра, а ее пальцы между тем уже доставали сложный вчетверо лист бумаги.
Писал вице-адмирал З.П. Рожественский: «Ваше Величество! С прискорбием сообщаю, что последние дни лишь усугубили и без того тяжелое положение. По вашему указу я возглавил эскадру, которая должна была еще в апреле направиться к театру военных действий на Дальнем Востоке через пролив Цусима. Однако по обстоятельствам, от меня не зависящим, достройка кораблей заняла непростительно долгое время, и мы смогли выйти из Либавы только второго октября. Нужно ли говорить, что мы торопились. Но, верно, рок преследует нас. Мы проходили остров Мадагаскар, когда нами было получено известие о сдаче Порт-Артура. Я ушел в каюту и час не мог заставить себя что-либо предпринять, настолько неожиданной была эта ужасная новость.
Мне вспомнилось начало войны. Нападение Японии, не в открытую, а исподтишка, словно задало тон всему этому странному действию. Правда, надобно заметить, что на этот подлый удар мы ответили очередным подвигом: в жестоком бою канонерская лодка «Кореец» и крейсер «Варяг» были затоплены, но не опустили флага перед врагом. После этих трагических событий новым командующим стал С.О. Макаров. Казалось бы, что же лучше? Благодаря энергии и выдающемуся таланту Степана Осиповича, боеспособность эскадры возрастала с каждым днем. Но неудачи ни на миг не оставляли нас. Во время одного из маневров корабль «Петропавловск» наскочил на японскую мину. Вместе с Макаровым погиб весь штаб.
Не буду разбирать здесь все наши ошибки, скажу только, что последующее назначение А.М. Стесселя комендантом крепости было одной из них. И это накануне очевидного наступления японцев на Порт-Артур! Если бы не усилия начальника сухопутный обороны Р.И. Кондратенко, Бог знает, что могло бы случиться…
Как бы то ни было, натиск был отбит, несмотря на численное превосходство войск генерала Ноги. Последовала методичная осада. Четвертый штурм стал последним. Кондратенко погиб, а вместе с ним и шансы на победу. Формально Стессель подписал акт о капитуляции крепости, а фактически - позорный приговор России.
Невозможно забыть Ляодунское и Мукденское сражения, безрезультатное контрнаступление в районе реки Шахэ… Я слышал, во всех поражениях обвинили генерала Куропаткина, но это уже не может ничего изменить.
Однако цель моего письма состоит не в том, чтобы жаловаться на нашу горькую участь. Нет! Я пытаюсь доказать, что и этот поход заранее обречен на неудачу. Наша главная задача – во что бы то ни стало сохранить вторую Тихоокеанскую эскадру. Она - наш последний шанс выйти из войны достойно.
Ваше Величество, задумайтесь о России! В стране пылает революция, а жалкие остатки войск сосредоточены на Дальнем Востоке.»
Рожественский был прав. Но папа еще надеялся на чудо. Чуда не произошло. Цусимское сражение погребло эскадру, а в августе начались переговоры о мире. После нескольких дней метаний Николай Александрович решился назначить главой русской делегации Витте. Он оправдал надежды, сумел установить дружеские отношения с американской общественностью, который согласился стать посредником между Россией и Японией. Грабительские условия Портсмутского договора были сглажены с помощью дипломатии. Сергей Юльевич снова встал у штурвала большой политики, а у нас дома опять появились любимые пряники…
Надо заметить, что одним из самых привлекательных мест в доме для меня была кухня. Там всегда что-то скворчало, кипело, убегало, куда-то спешило, было очень жарко и весело. Я знала всех поваров, поварих и поварят, а они знали и любили меня. Хотя, признаюсь, я им часто мешала.
Уже наступил октябрь. Осень укутала в золотую парчу сонные клены, накинула алые шали на плечи озябших берез, легкой походкой прошлась по аллеям Царского села. Я всей душой любила это удивительное время года - лебединую песню природы. Вот уже несколько дней дождь ворошил в парках опавшую листву, мешая в полной мере насладиться гордой красотой леса. Не зная, чем себя занять, я спустилась вниз. Авдотья Никитична, пожилая, но еще не старая кухарка, допрашивала только что вернувшуюся с рынка молоденькую зеленщицу.
- Я чуть со страха умерла, когда увидела! - восклицала девушка. - Вышла я, значит, ой, а там… Шуму-то, шуму! И зачем? Грех-то какой…- Она суеверно перекрестилась.
- Ты не мельтеши! – нетерпеливо прикрикнула Никитична. - Говори толком, что случилось?
- Беда, матушка, рабочие бунтуют. Главное, друг против друга встали, вот-вот сцепятся. Одни кричат: «Не позволим царя хаить! Мы теперь за цареву милость землю зубами грызть будем!» А другие: «Пора расправиться с самодержавием! Оно больше не может защитить себя! Долой буржуев! Да здравствует власть пролетариата!» И чего им всем не хватает? Государь-то, наш батюшка, уже и свободу всякую дал, а они, окаянные, все чем-то недовольны!
Авдотья Никитична лишь покачала головой. «Трудные времена настали, – думала она, - что будет дальше? Бог весть…»
- Теть Дусь, - мой звонкий голос вырвал ее из глубокой задумчивости, - что случилось, теть Дусь?
- Ничего, барышня, идите отсюда, вам здесь не место!
- Ну теть Дусь, расскажи! - клянчила я.
- Ах ты, баловница!
И она объяснила мне то, что произошло, как поняла сама. Оказывается, то воскресенье (кухарка упорно называла его «кровавым»), о котором еще в январе говорили родители, не прошло бесследно. Страна запылала в огне революции. В городах, в армии, в деревне, на национальных окраинах - везде бунтовали миллионы рабочих, солдат, крестьян. В Иваново-Вознесенске забастовали текстильщики. В июле восстали моряки броненосца «Князь Потемкин-Таврический». Летом была предпринята попытка успокоить народные волнения. Новый министр внутренних дел Булыгин составил проект Манифеста об учреждении Государственной Думы.
- Это тот кислый дядя, что пару раз обедал у нас? - перебила я рассказчицу.
- Он самый. Да только булыгинская дума-то вводилась для отвода глаз: она могла только законы обсуждать, выборы были далеко не для всех, к тому же, вроде, говорили, за них платить было нужно. А народ-то нынче ученый! В раз раскусили, что к чему, и признать ее отказались. А не далее как недели три назад московские железнодорожники бросили клич: давайте, мол, заблокируем пути, по которым поезда ходят. Так стачка в Москве переросла во всеобщую. На каждом шагу появились Советы рабочих депутатов: соберутся и начнут языки чесать, судьбу России решают. Понял Николай Александрович, батюшка ваш, дело плохо, ну и решил уступить, благодетель наш. Витте текст составил и, как сейчас помню, семнадцатого октября был обнародован Манифест. Да вот листовка, мне ее знакомая дала, но так я-то читать не умею…
Я развернула клочок смятой и грязной бумаги. Текст размок, где-то и вовсе был замазан сажей: «Волнения в столице… скорбью наполнили Наше сердце… Великий обет Царского служения…повелевает нам… к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты… возлагаем выполнение Нашей воли… даровать населению основы гражданские свободы… слова, союзов… привлечь к участию в Думе…были лишены избирательных прав… установить… никакой закон не мог воспринять в силу без согласования с Думой… свой долг по восстановлению мира и спокойствия на родной земле».
- И теперь вот, - вздохнула Никитична, - одни ликуют и радуются, а другим все мало, так что свои на своих идут. Чувствую, конец света близится.
Спустя короткое время я задумчиво спросила:
- Теть Дусь, скажи, а почему они не любят папу?
- Что ты, деточка, твоего папу любят, а это все лукавый сердцами людей овладел.
Ты молись, Марьюшка, о них, об отце, Господь не оставит нас.
Помню, после этого, я убежала в комнату и долго стояла на коленях перед иконой Спасителя.
- Боженька, – шептала я, – прости этих злых людей! И папочку помилуй. Я его очень люблю. И мамочку, и Олю, и Настенку с Алешей, и даже Таньку, хотя она жуткая вредина.
Прошло еще несколько лет. Была и декабрьская стачка, ознаменованная жестокими боями за Пресню, и «Основные государственные законы», были три созыва Государственной Думы и третьеиюньская система. Одно время к нам часто заходил Петр Аркадьевич Столыпин. Папа обсуждал с ним проект какой-то аграрной реформы. Потом уже, во время ссылки в Тобольске, я узнала, что в ходе ее реализации крестьяне получили право свободного выхода из общины, были отменены выкупные платежи, началось активное заселение Сибири.
Но все эти события обошли меня. Я начала учиться, наш преподаватель Жильяр искренне любил меня, но науки давались мне сложно: я быстро все схватывала, и еще быстрее все забывала.
А потом началась Первая Мировая война.
За несколько дней до этого я почувствовала смутную тревогу. Папа ходил озабоченный, молчал, а когда я после завтрака подбежала к нему, лишь рассеяно приобнял и отошел в сторону. Что-то творилось в его душе, какая-то внутренняя борьба.
Вечером, когда родители пришли со всенощной, Николай Александрович зашел к себе в кабинет. Мы с мамой и сестрам ждали его в столовой. Наконец, отец, очень бледный, вошел и, тщетно пытаясь скрыть волнение, сказал, что война объявлена. Мама разрыдалась. Я, еще ничего не понимая, тоже заплакала.
С тех пор папу я почти не видела. Снова, как и десять лет назад, слуги перешептывались по углам, говорили о поражениях, о безнадежности положения. Из разговоров я поняла, что папа решил сам принять командование, взять всю ответственность на себя. Мама осталась одна в Петрограде.
Однажды утром, вопреки запрету, я решила погулять по городу. Мне было уже восемнадцать лет. На дворе стояла зима. Мороз сковал ставни трактиров, сосульками повис на крышах домов. Все было серым: и эти дома, и лица прохожих, и грязный, квакающий под ногами снег.
У магазина я увидела длинную очередь. Она тянулась от угла, по мосту, и, казалось, не было ей ни конца и ни края. Мне было даже страшно представить, сколько стоят здесь эти несчастные люди.
Я подошла ближе.
- Как думаешь, получится сегодня отоварить карточки? – спросила старушка.
- А кто его знает. Бабы вон ночью пришли и только сейчас уходят.
- Устала я от этой собачьей жизни. А царю хоть бы что! Он сидит себе в ставке, рукой водит. Министры меняются как перчатки. С тех пор как Гришку Распутина убили, так вообще, говорят, Алиска у себя заперлась, слезки льет.
Послышался смех.
- Мужья на фронте. Чувствуется, придется скоро нам на площадь выходить, мира требовать.
Уже уходя, я заметила маленького худенького мальчика, одетого в телогрейку. Он смотрел на витрину, где лежал последний, еще не тронутый батон хлеба. Потом мальчонка оглянулся, наши взгляды встретились. Недетская грусть застыла в его лихорадочно горящих глазах…
Я вздрогнула. Реальность снова навалилась на меня. Мы уже прошли коридор, спустились по каменной лестнице вниз, в сырой подвал. Никто еще ничего не понимал, вроде, говорили о какой-то тревоге в городе. Конвоиры остались стоять в дверях.
- Что же, стульев нету? – сопровождавший нас до последнего доктор Боткин недовольно огляделся.
- Будут, - усмехнулся комендант. – Принеси!
А шепотом добавил:
– Изволят умереть сидя.
Повисло молчание.
- Вам не холодно? – заботливо спросила нас Анна Степановна, горничная, так же не покинувшая нашу семью.
Тут принесли стулья. Было очень тихо, как вдруг люди в дверях подняли пистолеты. Я как-то сразу все поняла. Мама побледнела. Сестры закричали. Папа подался вперед. Прозвучали первые выстрелы.
За одну секунду перед моими глазами пронеслись события последних месяцев. Забастовка, женщины с транспарантами, революция, отречение отца, арест в Царском селе, ссылка в Тобольске, где мы ставили «Гамлета», потом Октябрьский переворот, большевики, лозунги «Вся власть Советам!», поезд, Екатеринбург, дом Ипатьевых, замазанные известкой окна…
Кровь пульсировала в висках. Я зажмурилась, готова была заплакать, но тут услышала слова мамы.
- Господь решил, что пришла пора нам нести свой крест, будем же достойны этой великой милости.
Я твердо посмотрела в глаза палачам… и вдруг увидела поле. Июль. День неторопливо тает на горизонте. Надо идти домой.
- Ну, еще чуть-чуть, - прошу я папу. Он улыбается, берет меня за руку, и мы бежим с ним навстречу последним лучам заходящего солнца. Над нами раскинулось бескрайнее небо. Душа тянется в эту безоблачную ввысь. Мне очень хорошо. Я чувствую, как за спиной вырастают крылья…
Арина Грин
Род. в 2004 г.
Ученица 10 класса МОУ «Лицей №1»
(г. Павловский Посада Московской обл.)
|
