Репрессивное сталинское колесо, набирая обороты с бешеной скоростью, не по дням, а по часам беспощадно подминало под себя не только зажиточных и крепких крестьян, не только тех, кто пытался защититься от вооруженного бандитского нападения, не только священнослужителей и бывших купцов, но и совсем не богатых крестьян, насильно загнанных в колхозы. Обманутые крестьяне-колхозники, лишённые своей земли и средств производства, лишённые свободы труда, вынуждены были, не разгибая спины, работать от зари до зари в колхозе, получая за свой нелёгкий, тяжёлый труд не заработанный хлеб и не деньги, а пресловутые палочки в трудовой книжке. Бедным колхозам, едва выживавшим и всегда находившимся на грани разорения от начала их сотворения в начале тридцатых годов прошлого века, платить было нечем – в их небогатых закромах, кроме семенного фонда, почти ничего не оставалось после выполнения плана так называемых обязательных государственных заготовок, представлявших собой завуалированную, скрытую форму ограбления подневольных колхозников. Каждый нищий, обездоленный колхозник, обязан был платить, кроме того, и другие грабительские и непосильные подати – налоги со своего личного хозяйства и приусадебного участка, включая натуральные поборы.

Прокормить свои многодетные семьи после выплаты тройственных поборов (один через государственные колхозные заготовки и два – со своего хозяйства и приусадебной земли) становилось очень и очень трудно, а иногда и просто невозможно. Налоговые поборы с индивидуальных хозяйств и земли колхозников нередко превышали их годовые доходы, хотя они и были щадящими в сравнении с чудовищными поборами с единоличных хозяйств, облагавшихся по так называемой прогрессивной шкале. Единоличные хозяйства не входили в колхозы, и их было совсем немного – не более трёх на всю деревню из ста дворов. Они чудом убереглись от колхозной стихии, но их беспощадно и бесцеремонно душили непосильные и безмерные налоги.

О безумном, умопомрачительном ограблении обездоленных крестьян свидетельствуют откровенные и печальные рассказы сельских жителей старших поколений, выживших и уцелевших в вихре враждебном большевицкой чумы. Кое-что сохранилось в архивных документах, которые не успели уничтожить партийные диктаторы, чтобы замести следы своих греховных деяний и уголовных преступлений, совершённых против русского и братских народов в эпоху строительства социализма на крови в отдельно взятой стране. А по своей сути и по большому счёту, тягчайших преступлений, совершённых большевицкими и партийными самозванцами против человечества…

Чтобы хоть как-то выжить и не умереть с голоду, нищие труженики-хлеборобы ранней весной, как только сходил снег, вынуждены были идти в поле и в холодной, сырой земле, ещё не совсем оттаявшей и не просохшей, выкапывать мороженые, полусгнившие картофелины, оставленные осенью при сборе урожая. Летом же после завершения жатвы, когда жито было сжато и все снопы были отвезены в гумно, в поисках хоть какого-то пропитания многие крестьяне шли на колхозное поле, чтобы собирать колоски, случайно упавшие на землю при жатве. Таких колосков на сжатом поле было совсем немного, и надо было внимательно приглядеться и хорошо постараться, чтобы их найти среди острых и колючих стерней и невысокой сорной травы, не захваченной серпом.

Бывали случаи, когда смелые и отчаянные колхозники пытались сами тем или иным способом взять в колхозе хотя бы небольшую долю того, что они заработали, что им по праву причиталось за их рабский, подневольный труд. И такая смелая попытка крестьян, конечно же, не нравилась партийным диктаторам и вершителям судеб народных, и она всячески и жестоко пресекалась. Не нравилось и то, что закабалённые крестьяне самостоятельно, вовсе не помышляя разбогатеть, всеми силами пытались спасти свои многодетные семьи от голодной смерти. И полуграмотные «мудрецы-правоведы» изобрели закон о трёх колосках, чтобы репрессивное, кровавое колесо, не останавливаясь ни на минуту, подминало под себя всё больше и больше беззащитных жертв большевицкой чумы.

Обо всех этих рукотворных, страшных трагедиях русского и братских народов хорошо помнят лишь немногие люди, попавшие под сталинское репрессивное колесо, но по воле Божией выжившие. Эти безвинно пострадавшие люди от большевицких и партийных диктаторов и их служак в погонах с горечью рассказывали совсем недавно своим потомкам (детям, внукам и правнукам) о своём несчастном, печальном прошлом. Рассказывали о страданиях и муках земного ада, в котором они оказались по злой воле партийных вожаков и самозванцев, совершавших преступления против беззащитного народа под лукавым лозунгом строительства «светлого будущего» сначала в одной стране, а потом и во всём мире.

И сегодня эту горькую правду жизни продолжают рассказывать со слезами на глазах дожившие до нашего времени пожилые, состарившиеся люди, которых с каждым годом становится всё меньше и меньше. Как не были бы правдивы, как не были бы горьки их печальные, скорбные рассказы – живые свидетельства трагической судьбы каждого невинно пострадавшего человека, они почти ничего не говорят о гигантских, умопомрачительных масштабах трагедии русского и братского народов в суровую эпоху сталинского диктаторского режима.

В наше время мало кто знает о жестоких законах, изобретённых невежественными партийными бумагомарателями и «слугами народа» и каковы масштабы их трагических, скорбных последствий. Да и откуда знать о подобных законах «непросвещённому, тёмному» человеку, если совсем недавно его просвещали по-другому – в красиво изданных многочисленных учебниках по истории партии, да и в учебниках по отечественной истории, тщательно выверенных партийными диктаторами, излагались красивые мифы и байки о «светлом прошлом» нашего отечества. Подобные сказочные мифы встречаются и в современных книгах, переписанных с ошибками из ранее изданных учебников и называемых «историей России» либо «историей отечества», где отражены витиеватые мнения непросвещённых авторов, воспитанных на марксизме-ленинизме, а вовсе не правдивые исторические события в так называемое советское время.

Теперь же, спустя годы и десятилетия после падения партийного тоталитарного режима, истинную же картину ужасной трагедии русского и братского народов и её умопомрачительные масштабы способны представить правдиво и без прикрас лишь те немногие люди, которые работали и работают с документальными и архивными материалами. Они пытаются докопаться до исторической истины, долгие десятилетия спрятанной от любопытных глаз, чтобы без предубеждений и без всякой предвзятости дать объективную оценку событиям недалёкого прошлого нашего отечества.

К одному из таких искателей исторической правды относился профессор Иван Савельевич, историк-профессионал. И он охотно, с увлечением рассказывал о своих архивных находках студентам на лекциях в университете, а на досуге делился ими со своим коллегой Сергеем Корнеевичем, хотя многие из таких находок были отнюдь неутешительными и нерадостными, а скорбными и печальными. И при очередной встрече они договорились продолжить беседу о варварском разорении деревни и о бандитском уничтожении и лишении свободы десятков миллионов крестьян в тридцатые годы прошлого века.

– Вам, Сергей Корнеевич, наверно, не известно о чём же гласит «закон о трёх колосках», о котором вы упомянули прошлый раз, и почему он был принят? – спросил Иван Савельевич.

– Откуда мне знать про этот и подобные ему злосчастные законы советского самовластия, изобретённые в то смутное время партийными «мудрецами», если сначала в школе, а затем и в университете нам преподносили отечественную историю и историю партии через искривлённую идеологическую призму, искажающую реальные факты и исторические события. Кроме того, вся художественная литература, предписанная для изучения школьникам и студентам, выдерживалась в строгих рамках социалистического «реализма», весьма далёкого от реальной жизни. Соцреализм был похлеще всякой, даже самой жестокой цензуры, когда-либо существовавшей. И подноготная сущность его была понятна и очевидна любому здравомыслящему и благочестивому человеку.

Правду жизни не хотели знать зажравшиеся, скудоумные партийные самозванцы, бюрократы и чиновники. Она была не доступна и самым высоким вожакам преклонного возраста, пролезшим по вероломной лестнице, обагрённой кровью, на вершину власти и оказавшимся в царских палатах древнего Кремля. И, находясь за высокой кремлёвской стеной, они не видели жизни трудового народа и не знали горя народного, переполнявшего всю русскую землю от края и до края, но испытывали чувство глубокого удовлетворения от своих никем и ничем не ограниченных властных полномочий и от того, что «народ идёт правильным путём». Я хорошо помню, как в моём раннем детстве пресловутые колоски коснулись и меня...

– Это очень интересно, но не совсем понятно! Как же они могли вас коснуться? – спросил Иван Савельевич. – Ведь карательный закон о колосках, который не обошёл стороной великое множество беззащитных крестьян был изобретён и принят для неукоснительного исполнения в далёкие тридцатые годы, задолго до вашего рождения.

– Этот злосчастный закон, хотя и был принят в тридцатые годы, но его никто не отменял ни в сороковые, ни в пятидесятые годы. Его печальное и тревожное эхо ещё долго прямо или косвенно отзывалось и в более позднее советское время, когда любого крестьянина, не угодившего партийцам и их верным служакам в пагонах, могли ни за что выгнать из родного дома и посадить в тюрьму.

– Мы знаем, что в послевоенные годы жизнь в деревне постепенно налаживалась и восстанавливалась, и вряд ли была необходимость и крайняя нужда подбирать упавшие колоски, оставшиеся в поле после жатвы, зная, что за такое «преступление» можно было угодить в тюрьму, лишившись свободы на срок до пяти и более лет.

– Действительно, сельская жизнь во многих разрушенных и сожжённых немцами деревнях худо-бедно возрождалась, но возрождалась очень медленно и с большим трудом. Поднималась деревня из послевоенных руин руками убиенных горем вдов, впрягавшихся в плуг и телегу вместо коня. Поднималась деревня руками несовершеннолетних сирот, выполнявших непосильную мужицкую работу, и мозолистыми, непослушными руками согбенных и немощных мужиков и баб. После войны домой в деревню вернулся только каждый третий ушедший воевать. Многие из вернувшихся воинов были тяжело ранены. И они, конечно же, работать ни в поле, ни дома не могли. Кого-то считали пропавшим без вести, а подавляющее большинство солдат, вчерашних трудоспособных крестьян погибли, защищая отечество…

– Большое горе и непоправимая беда в послевоенное тяжёлое время свалились на деревни и сёла. Они не успели стать на ноги и оправиться ещё и до войны, после варварского их разорения в двадцатые и тридцатые годы, когда крепких крестьян расстреливали либо ссылали, а остальных насильно загоняли в колхозы. Больше других пострадали многие деревни и сёла на территориях, оккупированных немцами. Сильно пострадала и наша деревня Вязово, где более половины хат было сожжено отступавшими немцами. Обо всех этих ужасах сороковых годов со слезами на глазах рассказывала моя мать и старшие братья и сестра. Мне же запомнился один эпизод, случившийся в моей жизни спустя шесть лет после войны. Тогда её страшные следы ещё долго оставались везде и были видны и в лесу с многочисленными глубокими ямами-воронками от разорвавшихся снарядов, и на просёлочных дорогах с минами в виде разноцветных приманок-игрушек, и в поле, где в мягкой почве застревали огромные неразорвавшиеся снаряды, изрядно покрывшиеся ржавчиной…

– Этот эпизод, наверно, связан с трагическими и печальными последствиями войны? – полюбопытствовал Иван Савельевич.

– Он прямо не связан с войной, а с сельской жизнью в начале пятидесятых годов. Это было мирное время, но в нашей деревне ещё не зарубцевались раны варварского нашествия немцев. На одних пожарищах, где раньше стояли добротные, бревенчатые хаты, крытые соломой, с двумя или тремя окнами на улицу, не смогли либо не успели построить новые, и они зарастали репейником и бурьяном. На других же были наспех поставлены совсем небольшие, убогие хатки с одним окном, в которые перестраивались чудом уцелевшие от пожара прокопчённые дочерна бани и надворные амбары с глухими стенами. И в каждой такой крохотной хатке едва вмещались русская печь, дощатый настил – деревенская кровать с соломенным матрасом и небольшой столик с лавками, а вверху над ним в самом почётном углу находилась икона Спасителя…

Некоторые семьи, чьи хаты были сожжены немцами во время войны, вынуждены были переселиться к своим родственникам, как правило, многодетным семьям, состоящим из трёх поколений. И им самим едва хватало места в их тесной хате, но они по-братски делились своим кровом, помня о ближнем своём и зная, что в тесноте, да не в обиде. В хату моего дедушки Прокофия и бабушки Варвары по материнской линии во время войны попал снаряд, и её брёвна разбросало, а на её месте осталась глубокая обгоревшая воронка. Чей снаряд разбомбил хату, вражеский или свой – это так и осталось тайной. Да и если бы узнали об этой беде несчастные люди, потерявшие родной кров, то вряд ли им было бы легче. Из фронта не вернулись их три сына. Построить себе хату они были не в силах, поэтому и жили вместе с нами. Тяжёлые потрясения прошедших десятилетий, включая большевицкий переворот, гражданскую войну, бандитское раскулачивание, принудительную коллективизацию и ещё одну войну, изрядно надорвали их здоровье. Хлебнув горя, они тяжело заболели, а врачебная помощь им не оказывалась.

Единственная больница на весь большой район, всегда переполненная больными, находилась в районном центре, в двенадцати километрах от дома, да и не всякий заболевший смог преодолеть такое расстояние. Она была срублена из просторных бревенчатых изб, перевезённых из ближайших деревень и принадлежавших до бандитского раскулачивания крепким крестьянам, сосланным на Соловки. Врачей, профессионально владевших своим делом, в больнице не было – лучшие врачи, направленные по распределению после окончания медицинских институтов и училищ, долго в ней не задерживались и уезжали в город, чтобы не испытывать всех прелестей сельской жизни. Поэтому крестьяне, крепко привязанные к дому своим хозяйством и каждодневной неотложной работой, лечились сами, как могли. Часто использовались разные лекарственные травы, собранные во время цветения в лесу либо на лугу. Да и такими и другими народными средствами, включая прогревание на хорошо протопленной русской печи, когда во дворе буйствовал сильный мороз, далеко не всегда удавалось побороть тот или иной недуг…

В невыносимых муках и тяжёлых страданиях, не дожив и пятидесяти пяти лет, умерли сначала через три года после войны мой дедушка Прокофий, а потом, спустя четыре года и моя бабушка Варвара. Дедушка покинул сей мир земной поздней осенью, когда грачи улетели ушедшее лето искать, и когда оставалась не сжатой полоска одна. Смерть его настигла после изнурительной работы в поле, которая была уже не под силу больному, когда-то крепкому и сильному мужику, вспахавшему не одну десятину земли. От тяжёлой работы он преждевременно угас, не по годам состарился и заболел…

Заболела и бабушка, и убиенная горем и прикованная последние годы к постели, она каждый день до самой смерти с горькими слезами на глазах вспоминала о своих трёх сыновьях, не вернувшихся из фронта. И до последнего вздоха верила и надеялась, что они все-таки вернутся домой, несмотря на то, что ещё во время войны поочерёдно приходили печальные и скорбные вести об их гибели…

В каждой семье во многих деревнях и сёлах на русской земле случилась непоправимая беда – из фронта не вернулись многие родные и близкие: родители не дождались своих сыновей, а дети – своих отцов. У кого-то погиб отец, а кто-то потерял сыновей. Горе и несчастья у всех были разные. Но каждому казалось, что его горе самое большое и что он самый несчастный человек на свете. И каждый человек, убиенный горем, по-своему был прав: разве можно измерить горе, если оно безгранично. В деревнях и сёлах в то страшное время, как и до войны, было ещё одно общее горе, была ещё одна общая беда – крестьяне еле-еле выживали и с большим трудом сводили концы с концами. За работу в колхозе от зари до зари им почти ничего не платили, а собранного из своего приусадебного участка хлеба – самого необходимого продукта питания, далеко не всегда хватало до нового урожая, чтобы прокормить многодетные семьи...

В сельские лавки основные продукты питания, включая хлеб, не завозились – партийные диктаторы и их верные служаки считали, что деревня сама себя прокормит. Любая деревенская лавка была похожа не на городской магазин с широкими, длинными прилавками и полками, худо-бедно заполненными никому не нужными товарами, а на крохотную хатку с перекошенной крышей, на курьих ножках, без окон, но с одной глухой дверью, небрежно сколоченной из толстых досок, и с большим амбарным замком. В таких лавках всегда были в избытке залежалые сигареты, папиросы и махорка. Курите себе на здоровье – именно так, хотя и не явно и не открыто призывали партийные властители, не хотевшие поведать обездоленному и «забитому» народу сущую правду – на самом деле курение вредит здоровью…

Были всегда в продаже и никогда не переводились ни водка, ни вино. В деревне предпочитали покупать водку, и это случалось весьма редко – здоровых мужиков, пристрастившихся к зелёному змию, в послевоенной деревне почти не было. Вино же, мутное на вид и с густым осадком, неизвестно с чего сделанное и разлитое в бутылки с красивой этикеткой, годилось разве что для покраски заборов. Пейте себе до отвала, а закусить было нечем. Так что было чем заливать горе при любом несчастье, которое случалось каждый день в каждой семье, и об этом «заботились» партийные «слуги народа». Однако такая лукавая забота оставалась без особого внимания – бутылки с горячительными напитками годами застаивались на полках сельских лавок, покрываясь серым слоем пыли, и на них подолгу засиживались проворные, вездесущие мухи, оставляя после себя тёмные, трудно смываемые пятна. Да и покупать такие «товары первой необходимости» было не на что – заработанные деньги в колхозе не платили. Обеспечить же честных сельских тружеников хлебом, который они добывали своими мозолистыми руками, партийные вожаки не хотели и не могли.

Не хватало хлеба в городах и посёлках. За ним с раннего утра ещё до восхода солнца выстраивались длинные многочасовые очереди, а иногда проголодавшиеся покупатели вынуждены были брать штурмом полупустые магазины, чтобы купить хотя бы одну буханку чёрного хлеба на всю семью. Поставлять же хлеб в сельские лавки – эту «архиважную» задачу партийные властители даже не ставили. Гвозди бы делать из этих людей, то, по меткому слову поэта, не было бы крепче в мире гвоздей. И к этому образному выражению следовало бы добавить: такими несгибаемыми гвоздями вполне возможно забивать всё и всегда и в любую погоду.

Главным же для многих партийных вожаков, закалённых в огне и буре революционного дурмана и по своей натуре похожих на крепкие гвозди, было совсем другое – разделять и грабить, чтобы поскорее оказаться у горнила власти и безраздельно властвовать до скончания веков. Освободившись от совести, они не стремились проявлять хоть какую-то малейшую заботу о трудовом народе, который, испытывая каждый день нужду самого жизненно необходимого, кормил и поил их от пуза. Поэтому бедные, нищие люди спасались от голода, кто как мог. Кто-то добавлял в хлебное тесто измельчённый картофель, что было вполне приемлемо, и испечённый хлеб получался вполне съедобным и даже вкусным, но беда заключалась в том, что запасы картошки, как и ржаной либо пшеничной муки тоже кончались. Кто-то примешивал в тесто картофельные очистки, что было вовсе не безвредно и даже опасно для здоровья. Кто-то выпекал хлеб с лебедой или крапивой, или сосновой корой, а кто-то вынужден был идти в поле собирать ржаные либо пшеничные колоски, случайно опавшие на землю во время жатвы, и оставшиеся на земле они всё равно сгнили бы...

Оба собеседника призадумались. По притихшему голосу, едва слышному, и выражению бледнеющего лица Сергея Корнеевича было видно, что он сильно переживает и волнуется, погрузившись в свои воспоминания о безрадостном детстве. И Иван Савельевич хотел перевести разговор на другую тему, чтобы как-то успокоить своего коллегу. Не дождавшись реакции своего собеседника, Сергей Корнеевич тихо, еле слышно  промолвил:

– Я ещё не рассказал о главном, о своих печальных колосках.

– Мы сегодня слишком много говорили о печальном прошлом. Может быть, разговор о самом главном мы продолжим в следующий раз.

– Мне бы хотелось сделать это сегодня, если не возражаешь, Иван Савельевич.

– Слушать печальные истории всегда легче, чем их рассказывать. Особенно горьки до слёз воспоминания о детских годах, лишённых радости… Но мне нужно ещё сегодня, поздно вечером готовиться к завтрашней лекции, которая начнётся в девять часов утра.

И коллеги, решив продолжить беседу при следующей встрече, разъехались по домам, ведь им предстояла напряжённая и ответственная работа в аудитории со студентами, многие из которых стремились прилежно учиться, дабы поведать тайны человеческого бытия и в совершенстве знать не вымышленную, а истинную, подлинную историю своего отечества.

Библиографические ссылки

Карпенков С.Х. К истории одного преступления // Уничтоженные как класс. М.: ООО «Традиция», 2020. С. 3 – 65.

Карпенков С.Х. Русский богатырь на троне. М.: ООО «Традиция», 2019. – 144 с.

Карпенков С.Х. Стратегия спасения. Из бездны большевизма к великой

России. М.: ООО «Традиция», 2018. – 416 с.

Карпенков С.Х. Незабытое прошлое. М.: Директ-Медиа, 2015. – 483 с.    

Карпенков С.Х. Воробьёвы кручи. М.: Директ-Медиа, 2015. – 443 с.

Карпенков С.Х. Экология: учебник  в 2-х кн. Кн. 1 – 431 с. Кн. 2 – 521 с. М.: Директ-Медиа, 2017.

Степан Харланович Карпенков

Русская Стратегия