Марксистский погром, устроенный во всех городах империи, удобно сравнить с нашествием вандалов. Только эти вандалы в основном пришли с окраин России, возбуждённые светом открывшихся истин. Всё, что составляло достоинство и величие страны, подлежало беспощадному уничтожению. Марксисты бесчинствовали по праву тех, кто понимает ход истории, в отличие от всех остальных людей, которые ничего не понимают. Они вершили возмездие грозной империи за её отсталость, видели в ней преграду на пути дальнейшего общественного развития. Вершить возмездие спешили не только с окраин, и не только из подвалов Москвы и Петербурга, но и заграничная публика. Им тоже не терпелось поскорее утвердить самые передовые идеи. Превращение огромной страны в центр мировой энтропии и провозглашение пепелища страной светлого будущего воодушевляло передовых людей, сражающихся с реакционными силами и на других континентах.
Марксисты жаждали спалить Россию, но не себя вместе с ней: аналогии со страстотерпцами-старообрядцами здесь совершенно не уместны. Всеочистительный огонь пожара должен был разогнать мрак невежества и указать притесняемым всей планеты путь в будущее. Миссия освободителей всех угнетённых, униженных, слабых; роль просветителя прагматичной Европы, погрязшей в меркантильных заботах и снобизме; глобальная инициатива, провозглашённая вождями т.н. революции, склонными к гипертрофированно высокой самооценке своих потенций – всё это смущало и волновало «массы». Исключительность своей миссии, грандиозность замысла – такие цели русскому человеку были ближе и понятнее, нежели мечты об уютном домике и кругленьком счёте в банке.
Антирусский по своей сути марксизм, поражённый человеконенавистничеством, как и многие другие европоцентристские и модерноцентристские теории (вроде шовинизма, расизма, фашизма), везде затоптанный (в Пруссии, Баварии, Венгрии) восторжествовал на руинах православной империи, изначально признанной основоположниками радикального преобразования мира неперспективной для своего учения. Родоначальники нового мироустройства заблуждались во многих вещах и превратно истолковывали многие исторические и общественные явления. Но их подозрительное отношение к России было оправданно.
Вскоре Коминтерн, спровоцировавший в стране кровавую бойню, тоже пошел под нож. Страна отгородилась от мира тысячекилометровыми заграждениями с колючей проволокой. Ортодоксальные марксисты совершенно правильно расценили эти явления как отступление от идеалов революции.
Православная церковь уничтожена. Священники изгнаны из храмов, соборы и монастыри разрушены или заросли бурьяном. Императорская семья расстреляна. Дворянская культура выжжена каленым железом. Достоинство России втоптано в грязь. Само слово «русский» напоминает «диким тунгусам», «жидам», «друзьям степей» об их жалкой роли в истории страны. Поэтому истории нет, как нет и прежних названий. Все стали одинаковыми, советскими...
Но, тем не менее, русский стиль с середины 30-х годов заявил о себе с новой силой и в новой редакции. Святыни, конечно, изменились, перестали быть столь возвышенными, как в прежние эпохи. Однако новые святыни вновь определяли самосознание общества. «Идеология (миссия), вождь, держава», – вот что сплачивало людей, позволяло им распевать задорные песни, и снова упорно превозмогать тяготы и лишения. Первое в мире социалистическое государство, выстроенное на крови и кощунствах, благодаря усилиям агитпропа воодушевляло миллионы русских людей на трудовые и боевые подвиги. В чрезвычайных условиях, в неправдоподобно сжатые сроки прокладывали, строили, возводили, прорывали, пробивали, разрабатывали, внедряли, штурмовали, производили, осваивали. Но, увы, отличались не только этим.
Четырёхвековая миссия Святой Руси выпестовала у русских людей страстное, неутолимое стремление к недостижимому морально-этическому идеалу, желание отдать последнее, в том числе и жизнь свою ради его утверждения. Но этика православия не позволяла развиться гордыне и тщеславию. Православие на протяжении многих веков удивительным образом поддерживало и определяло шаткое равновесие между добродетельной жизнью отдельного человека и безграничными возможностями, которые открывались перед могуществом империи. Русские не повинны в акциях геноцида. Несколько раз строго наказывали беспокойных поляков. Но если посмотреть, как жестоко подавляли мятежи англичане в Египте или Индии, как обращались испанцы с местным населением Америки, или как турки расправились с греками и армянами, то политику царской России к Польше не назовёшь иначе, как сдержанной.
 Однако, когда Церковь перестала вызывать у русских чувство благоговения, когда к власти пришли люди «дна», непоправимо ожесточённые в ходе нелёгкой классовой борьбы; осознание себя в качестве «авангарда всего прогрессивного человечества» всколыхнуло в русских людях древние, жуткие инстинкты. Жестокость и подлость стали нормами бытия. Нетерпимость к «чуждым элементам» приобрела фантасмагорический характер. Развенчивали, расказачивали, раскулачивали, изгоняли целые народы с насиженных земель. Дурно обращались с самими собой. Метрополия буквально обескровливалась ради приобщения других стран к правильному учению – марксизму.
Те, кто значились в «авангарде», искренне верили и убеждали своё поколение в том, что им повезло жить в такое переломное, судьбоносное время. Став ортодоксальными прогрессистами, русские люди полагали, что их отцы и деды жили плохо, но жизнь племени «молодого – зелёного» непременно окажется лучше, чем сейчас. Каждое поколение искало признаки своей исключительности. Экстремальный модерноцентризм стал как бы негласным, но неумолчным требованием «эпохи перемен». Свою исключительную роль ощущали те, кто раздувал пожар мировой революции. Ещё при жизни увековечивали имена своих соратников, кумиров, подельников. А строители первых пятилеток? А поколение, сгоревшее в горниле Великой Отечественной? А. Вознесенский искренне считал 60-е гг. «хребтом ХХ века». На меньшую роль, чем жить в «самое главное время», русские люди уже не соглашались. Из-за высокого градуса самомнения жили как в горячке, как в лихорадке: постоянно куда-то торопились, спешили что-то начать, поднять целину или покорить космические высоты.
«Русский стиль», действительно, особый стиль, как и у России – особый путь. «Русское одиночество» в прежние века, также требовало от всех сословий высочайшего напряжения всех сил, воли, каждодневной борьбы за сохранение своих истин. Русский человек охотно соглашается с обвинениями и даже оскорблениями в свой адрес: «Ты – плох... дурён... в вечном заблуждении...». Многие поколения были уверены в своём несовершенстве, в своей «малости». Но вера, правители, страна – эти реалии были безупречны и неподсудны.
Защищая эти истины, добродушный медведь становился ужасен. Обывательскому уюту, сытости и комфорту православный, а затем и советский человек предпочитал жизнь героическую, полную лишений, страданий. Русский стиль полновластно доминирует при теократии, самодержавии, тоталитаризме. Его жизнестойкость поразительна. Но сможет ли этот стиль сохраниться при торжестве демократии? Трудный вопрос. Скорее даже трагический.
«С нами что-то происходит неладное», – тревожился на рубеже 70-х годов прошлого века совестливо-требовательный Шукшин. Проживая в Москве, он упорно противопоставлял себя столичному истеблишменту: разгуливал по улицам в сапогах, с «Беломором» в зубах. Его наивный «антидендизм» служил упрёком всем тем, кто стал испытывать неловкость от особого пути России. А число последних стремительно росло. Слишком непохожими на всех остальных были советские люди, оказываясь за границей. Эта инаковость была вызвана отнюдь не цветом кожи или особым покроем одежды. Иностранцы – любезны, обеспечены, раскованны в своём поведении и суждениях. Советские люди  настороженны, излишне серьёзны, неловки в движениях, бедны. В обществе возрастала усталость от советского образа жизни.
Статус сверхдержавы постоянно требовал высочайшего напряжения сил. На международные спортивные соревнования ехали как «на последний и решительный бой». Но на великие стройки коммунизма уже никто не мчался по одному лишь «зову партии», а ехали туда «за длинным рублём». Тысячи литераторов, кинематографистов, артистов, художников, композиторов, скульпторов скрупулёзно сравнивали свои гонорары с доходами коллег, проживающих «за бугром», и находили себя обобранными. Десятки тысяч учёных жаловались на бесконечных конференциях и симпозиумах и просто в курилках институтов на скверные условия работы. Советские люди, особенно из тех, кто относил себя к передовым и прогрессивно мыслящим, всё очевиднее хотели изменить фон своей жизни. Шукшин же мечтал о возвращении утраченных национальных особенностей, звал к «русскости». Его поведение воспринималось большинством как эпатажное. Его любили и «жалели», но сценический образ сермяжного чудаковатого мужика служил примером для подражания лишь для считанных единиц.
Поколение, входившее в общественную жизнь в те годы, было молчаливым и не искало признаков своей исключительности. Бессребреники-шестидесятники им казались жизнерадостными идиотами; ветераны войны, требовавшие почитания, вызывали у них сдержанно-ироничные усмешки; одряхлевшие строители первых пятилеток выглядели в их глазах обманутыми стариками: ведь так ничего и не заработали за свою жизнь эти «строители», кроме болезней. Обилие памятников вождям мировой революции вызывало у них только раздражение: лучше бы этот металл направить на изготовление кастрюль, а гранит – на ремонт набережных.
Близилось время подведения итогов строительства коммунизма. И молодые люди, благодаря неудержимому развитию телекоммуникационных систем, вольно или невольно сличали, как мы «развиваемся» и как там «загнивают». «Вечно живое учение» вызывало неоднозначные оценки. Но если сравнение на уровне стран по масштабам производства было зачастую в пользу державы с самой передовой идеологией, то сравнения конкретного «совка» с конкретным «капиталистом» вызывали серьёзные смущения и скепсис.
«Капиталисты» ездили на более быстрых автомашинах, жили в более просторных домах, располагали возможностями отдыха на знаменитых курортах. Даже безработные получали больше тех, кого в Союзе считали «высокооплачиваемыми».
«Где свобода творчества?» – вопрошала на многолетних пьяных посиделках столичная богема. «Где обмен идеями и концепциями на международном уровне?» – взывали к престарелым генсекам представители армии учёных. «Где же всё-таки платят больше?» – любопытствовали те, кто надрывался из-за «длинного рубля» на Крайнем Севере и Дальнем Востоке. «Разве «там» – в «хрущобах» живут?» – негодовали домохозяйки, судача на тесных скамейках возле многоквартирных подъездов.
В 70-е годы появилось поколение, которое, не называя себя таковым, действительно, принципиально отличалось от предыдущих поколений. Оно игнорировало «русский стиль». Оно искало сбалансированные соответствия, предпочитало умеренность чрезвычайному, не верило высоким истинам, удовлетворяясь поисками частных правд. Оно считало, что раз выросло в самой передовой стране, в самой могущественной державе, то и уровень комфортности проживания должен быть соответствующим. В их ответном молчании тонули призывы партфункционеров идти «навстречу героическим будням». Они не понимали и не принимали дорогостоящей борьбы за «мир во всё мире». Они хотели быть сытыми, хорошо одетыми, чтобы государство не ограничивало их свободу передвижения, самовыражения и т.д.
Вновь, как и сто лет назад, появились люди с «передовыми взглядами». Ругать страну стало признаком хорошего тона. Фарцовщики и валютные спекулянты гордились тем, что экономическими методами сражаются с тоталитарным режимом. Их ловили и сажали в тюрьмы, некоторых, наиболее преуспевших в этих делах, расстреливали. Но им на смену приходили другие. Их снова сажали. Но «твёрдую валюту», хранимую под нижним бельём, матрацами и в прочих укромных местах, уже бережно пересчитывали сами партаппаратчики, а также пользующиеся международным признанием спортсмены, артисты, диссиденты. Новая правда о мире и жизни прокладывала себе путь к сердцам советских людей.
Третью волну эмиграции не случайно назвали «колбасной». Бежали за кордон не оттого, что им угрожали репрессиями. Просто уровень комфортности беглецам казался невыносимо низким на родных просторах. Как правило, это были весьма обеспеченные по советским меркам люди. Но происходили парадоксальные вещи. Чем выше был их уровень материальной обеспеченности, тем невыносимее им казались условия проживания в стране советов. Эти люди публично демонстрировали своё отвращении к царящим в ней порядкам, потому что действительно страдали и чувствовали себя несчастными от того, что не могут купить какие-то товары, воспользоваться какими-то услугами или просто посмотреть какие-то кинофильмы и спектакли. Уровень потребления материальных благ и продуктов масскультуры постепенно становился мерилом благополучия и состоятельности для тысяч и тысяч людей, особенно среди тех, кто считал себя более развитым, нежели непритязательные «совки». Взглянув на жизнь с этой стороны, многие люди с ужасом обнаруживали многовековую отсталость и ущербность страны.
«Экономическое мышление» неизменно осуждали выдающиеся мыслители русского общества. Вот как характеризует «человека экономического» С.Н.Булгаков: «Это тот, который не ест, не спит, а всё считает интересы, стремясь к наибольшей выгоде с наименьшими издержками; это счётная линейка, с математической правильностью реагирующая на внешний механизм распределения и производства, который управляется собственными железными законами». Созданный Чеховым «Вишнёвый сад» станет одним из самых ярких и значительных символов трудного спора достойного образа жизни с жизнью мелочной и низкой. Старинный сад, идущий под топоры, чтобы на расчищенной территории новоявленные предприниматели построили высокодоходный дачный участок – этот чеховский мотив несмолкаемо будет слышаться в «Шуме и ярости» Фолкнера, фильмах Занусси, Иоселиани, сотнях романов и пьес.
Противоречивое отношение к деньгам у русского человека было обострено до предела. Православные праведники чурались денег как заразы, аристократы относились к ним небрежно, но испытывали возрастающие неудобства от их постоянной нехватки. Железную хватку денег ощущали многие возвышенные натуры. Мамонизация олицетворяла собой неизвестную доселе, чуждую, противную силу, которая вызывала в душе русского человека гнев и возмущение. Деньги предоставляли комфорт, множили соблазны, давали власть над людьми; власть, завоёванную не собственной храбростью или благочестием, не полученную по наследству, в качестве продолжения благородных традиций рода, а выменянную за определённое количество золотых или серебряных монет.
Помещики, получившие выкуп за свои земли в ходе реформ Александра II, буквально сорили деньгами, выказывая тем самым пренебрежение к «эквиваленту». Но когда карманы оказывались пусты, а остатки имений распроданы – негодовали на судьбу. Деньги исподволь меняли направленность жизни. Одно дело – служение вере, царю, отечеству, музам, другое дело – материальный интерес, как подоплёка поступка, действия или хотя бы движения чувств. Одно дело – гордость за своих достославных предков или за геройский подвиг, другое дело – значимость человека, определяемая толщиной мошны.
Отношение в России к людям, которые ставили своей целью наживу, всегда было чуть ли не тотально отрицательным. Во всей русской литературе не сыскать ни одного приличного человека, который бы стяжал деньги. Чичиковых, Карамазовых-старших, Гордеевых – сколько угодно. Да и сами «денежные династии» не складывались. Если отец или дед и сколачивал немалый капитал, то сын или внук его обязательно проматывал за несколько лет, как бы стыдясь такого наследства. Рукавишников-младший не усматривал большой драмы в том, что стал после революции беден. Толстой отказался от Нобелевской премии, а Бунин, получив эту премию, незамедлительно «спустил» ее на разные благоглупости. Автор прекрасных мемуаров о жизни в эмиграции в 40-е гг. ХХ века княжна Васильчикова всего лишь вскользь упоминает, как о досадном факте то обстоятельство, что, у её брата украли в Венеции все фамильные драгоценности. Вот оказаться на чужбине, где совсем иной стиль жизни, для русского человека, бедного или богатого, было подлинной трагедией. Весьма характерно, что из дореволюционной России в богатую уже в те годы Северную Америку уезжали только маргиналы, которых общество отторгало: баптисты, иудеи, молокане, духоборы, беглые каторжники и аферисты.
Марксизм во многом утвердился в России благодаря тому, что люди не хотели принимать власть денег. Русские люди никак не могли относить к передовым и прогрессивным странам и США, где эта власть являлась абсолютной. Строители социализма работали практически бесплатно. Империя, рухнув, сумела возродиться в качестве пролетарской державы, жители которой считали себя нравственно чище, нежели загнивающие европейцы и мещане-североамериканцы. Авангард всего прогрессивного человечества оставил далеко позади все буржуазные ценности.
Но прошло всего лишь полвека после начала революционно-радикальных преобразований, как экономическое мышление получило широкое распространение в советском обществе. И с каждым последующим пятилетием всё настойчивее выявляло для обывателей ущербность и неприглядность их повседневной жизни. Экономическое мышление, отвергая русский стиль, позволило увидеть свободное общество как среду, где решаются все проблемы. И еще помогло обнаружить советским людям всю глубину своей несчастливости. Тотальный дефицит стал вызывать тотальное возмущение. Мало товаров, мало услуг, недостаток информации, ограничения в свободе передвижений. Многие просто переставали понимать, как можно жить дальше в «этой стране». О какой миссии вообще может идти речь, когда отсутствуют «элементарные удобства»?
Мамонизация общества является антитезой русскому стилю. Ценности жизни такого общества представляют собой полную противоположность ценностям жизни, которых придерживались давние поколения русских людей, приступивших к строительству мировой империи.
Русский стиль – наступательный, взрывоопасный, страдательный и героический, культивирующий строгие ограничения и обязательства – ничего не сумел противопоставить нарастающему приливу удобств и свобод. По мнению мирового сообщества, от лица которого обычно выступают самые передовые и продвинутые страны, Россия давно живет не так, как нужно бы. Нет, и не может быть альтернативы гражданскому обществу, бесконечному росту уровня потребления товаров и услуг. От России так и веет экстремизмом, что является дурным тоном в эпоху компромиссов и сбалансированности интересов. Русским пора признать, что их «стиль» – это тупиковый путь. Прошлое их страны – кошмарно, настоящее – неприглядно. Русские олицетворяют собой народ, который наглядно иллюстрирует своими терзаниями и метаниями лишь одно: как он живёт, так жить нельзя.
На протяжении всего ХХ века окружающий мир меняет жизнь в России, а вовсе не наоборот. Россия слабеет, и люди в растерянности. Каждое поколение на своём «излёте» понимает, что жило не так, как надо бы. Здесь уместно привести пассаж из статьи известного писателя Даниила Гранина «Перестал быть советским», напечатанной в газете «Труд» на исходе 1998 года.
«Я многое узнал. Я понял свои заблуждения. Я осознал, как много во мне было предрассудков, иллюзий, глупостей... Кругом меня люди тоже стали свободны. И это – самое большое приобретение прошедшего десятилетия. Я стал писать, что хочу, говорить, что хочу, я стал понимать жизнь без иллюзий. Я уяснил, к примеру, что мы, Россия, не являемся мессией для остального мира, мы – обыкновенная несчастная страна. Несчастная – потому что не можем умно и с пользой для самих себя распорядиться своим богатством. Я понял, что Красная площадь – это не главная площадь мира, есть и другие великолепные площади. Я с удивлением обнаружил, что немцы, голландцы, французы и американцы умеют жить счастливо. Я убедился, что народ может процветать, руководимый и королями, и парламентами, и президентами...»
Люди в растерянности. Они отказываются понимать, зачем их прадеды гибли на далёком Ляодуне, в Силезии и на Шипке?. Зачем упрямо возводили православные храмы в Прибалтике, Финляндии и даже на Аляске? Зачем гибли на строительстве великих строек коммунизма и поддерживали «революционные» режимы на всех континентах? Нужно было здесь, у себя дома, заниматься обустройством жизни, неустанно думать о соблюдении прав человека, о производстве товаров народного потребления. Зачем были нужны все эти бесчисленные жертвы, страдания, лишения?
Очевидная бессмысленность усилий ест людям глаза, как дым пепелища. Цинизм чёрной сажей покрывает все прошлые победы и свершения. Цинизм – это неспособность к усилию. И сам факт поиска власть предержащими так называемой «национальной идеи» воспринимается политиками как проверенный временем способ отвлечения населения от сиюминутных невзгод.
Люди растеряны не только потому, что шли «тупиковым путём», но им становится не по себе и от будущего. Они прекрасно понимают, что на таких огромных пространствах и в столь суровом климате вряд ли когда-то можно достичь комфортности проживания того уровня, который уже достигнут некоторыми странами. Они чувствуют себя несчастными от того, что родились в «этой стране». Им кажется совершенно непривлекательной и бесперспективной жизнь, лишённая многих радостей и удовольствий, которые можно получить за кордоном.
Элиты – того общества в обществе, которое бы задавало созидательный тон в государстве, играло бы роль нравственного авторитета, тоже нет. Есть политическая верхушка, которая входит в рейтинги влиятельности. Но, исходя из существующих представлений о влиятельности, элиту можно отыскать и в лагерном бараке. Присутствие талантливых, высоконравственных людей в подобных рейтингах – большая редкость. Лучшие люди не идут во власть, а те, кто власти добиваются, только приумножают негативные свойства своего характера: в результате, избиратели начинают путать политиков с преступниками, а преступников с политиками.
Русские разучились воевать. Неудачи в Афганистане и Чечне – тому подтверждение. Зато они постигают науку переговоров и не очень почётных уступок и соглашений. Чиновники учатся оценивать свои услуги для частных лиц и поддерживают упорные слухи о том, что в России всегда воровали.
Империя уходит в прошлое, как Атлантида на дно моря. Поиски нравственных опор в «народном духе», «аристократическом прошлом», «соборности и православии» заглушаются истеричными воплями о косной стране, неспособной развернуться к сугубо мещанским ценностям жизни. Но подобный разворот сродни крушению.

Юрий Покровский

Русская Стратегия