Подоплёка исторических потрясений неясна и для потомков. Каждая новая эпоха позволяет обнаруживать неведомые доселе взаимосвязи и сцепления, оказывающие конкретное воздействие на направленность событий. Причём новизна порой предстаёт настолько убедительной или удобной для данной эпохи, что претендует на истинность в ущерб всем предыдущим толкованиям. В связи с этим возникает подозрение, что каждое последующее поколение, как бы «обогащает» дополнительным смыслом жизнь своих предков или, наоборот, «обедняет» – в зависимости от ситуации. «Уроки истории» подразумевают внятные выводы, но их ясность неизменно искажается толщей времени. «Уроки» идут впрок только молодым государственным образованиям, и то лишь тем из них, кто ярко претендуют на конкретную миссию. Россия в ХХ веке – это «молодящаяся» страна, стыдливо прячущая седую старину. Может, подобная стыдливость вызвана тем, что в этом столетии старость и мудрость не в почете?
Если смута в XVII веке, несмотря на весь драматизм её протекания, означала поиски брода через стремительную реку времени, а точнее сказать, то была переправа с берега, где навсегда оставалась завязь варяжского правления с греческой церковью, на берег, где будет выстроено сугубо национальное государство, то смуты ХХ века представляются ударами судьбы, которые ждут любого пожилого человека. Смута в России возникает не потому, что власть переходит от одного рода к другому – меняется сам характер власти, происходит раскол в Церкви; тот институт, который освящает власть, становится иным, и подобные трансформации оказывают самое серьезное влияние на мироотношение народа, придерживающегося метафизических приоритетов. Десятку убедительных правд он предпочитает одну истину, пусть даже нелепую, но в которую верит со всей страстностью, на которую только способна человеческая душа. Русский не приверженец относительных ценностей, для него есть только одна страна, одна власть, одна вера.
Смута начинается не потому, что власть падает, а потому, что эту власть никто не может поднять, а, смельчаки, пытающиеся сделать это, встречают в обществе осуждение. Нужен некий порядок вхождения во власть, принципиально иной предыдущему, но этого порядка никто не знает. Причём, как было отмечено выше, обрушение власти происходит тогда, когда страна могущественна, как никогда прежде. Но в том-то и своеобразие русского народа, что своего военного, политического, экономического могущества он не ценит. Это беспечность сильного, для которого гораздо важнее правила протекания жизни, её направленность, а не атрибуты земного благополучия.
Русскую землю завоевать весьма непросто. За одиннадцать веков её истории это удалось сделать только татарам. Но татары слывут «первыми солдатами» Евразии ушедшего тысячелетия; только им было все позволено. И, тем не менее, даже в разоренной земле шведско-немецкие рыцари потерпели сокрушительное поражение, если вспомнить сороковые годы XIII века. И вот наступает период смуты, когда в страну можно беспрепятственно вторгнуться – открывается реальная перспектива для чуждых сил утвердить свою власть, не встречая серьёзного отпора. Как по мановению волшебной палочки, исчезают в стране границы, а на крепостных воротах – засовы, караульные посты остаются покинутыми. И вот сплочённое меньшинство (этническое, религиозное, разбойное), враждебное по духу и образу жизни, почти беспрепятственно продвигается по стране, от её окраин к самой столице. Победитель без победных битв чувствует себя хозяином положения, а на население страны взирает, как на существа низшей расы.
Но как же так получается, что необоримая для врагов страна вдруг, в одночасье, становится беспомощной, буквально валяется у ног незваных пришельцев? Поневоле складывается впечатление, что русский народ из-за опустошения чертогов власти начинает чувствовать себя кающимся грешником и как бы нуждается в очистительном уничижении, и у каждого встречного начинает просить прощения, и каждому непрошенному гостю воздаёт почести, точно кесарю.
Многие общественные деятели начала ХХ века признавали то, что, несмотря на пестроту оппозиционных течений, никто и не стремился к захвату власти. Упразднить самодержавие мечтали многие прекраснодушные идеалисты и материалисты, а вот править – никто, за исключением большевиков. После событий 1905-07 гг. вышел сборник «Вехи» – настоящий шедевр отечественной публицистики, авторы которого призывали все силы, оппозиционные царизму, к смирению и покаянию. Революционные выступления позволили увидеть авторам сборника будущее страны после падения самодержавия – и они ужаснулись и ударили в набат. Их призыв был услышан политически активными силами, но воспринят неоднозначно.
Многие из русских революционеров, отрекаясь от православия, по сути, отрекались от обязательств смирения, но продолжали сохранять психологию религиозных людей. Они не искали согласия с миром через обогащение, достижение славы и почёта, зачастую героически противостояли миру. Они стремились к конечным истинам, имеющим нематериальную сущность, поклонялись идеалам, которым было очень тесно в словах, слагающихся в конкретные образы и практические решения. Отнюдь не случайно родоначальниками мировых течений анархизма стал Бакунин, абстракционизма – Кандинский. Характерно и то, что никто из противников самодержавия не рассматривал США как страну, пригодную для проживания или для подражания. С точки зрения русской психологии североамериканский континент, вступивший в историю как прибежище каторжников и пиратов, преследуемых и разыскиваемых, превратился в царство «жёлтого дьявола», в гангстерскую страну, в отстойник для людей примитивных, исповедующих культ механизмов и грубой силы.
«Долой!» – крикнуть легче, нежели заявить: «Я тоже править могу!» В первом случае кричит простодушное негодование, во втором – отрицание святынь, которым поклонялись предыдущие поколения. Но для пришельцев «со стороны» сакральность этих святынь неочевидна. То, перед чем склоняется русский человек, пришелец легко пинает ногой, как ненужную вещь. Пришелец бесстрашен, в том смысле, что в нём нет трепетания и благоговения перед русскими святынями. Он сам тщится вызывать трепетание или благоговение, или хотя бы страх.
И вот вскоре после отречения Романовых в страну устремился идеологический орден – марксистский интернационал, спаянный партийной дисциплиной, вполне обычной для тоталитарных сект и тайных обществ. Адепты ордена громогласно выражали претензию на обладание истиной, для воплощения которой им требовалось лишь завладеть властью. Они были целеустремлённы, безжалостны, сплочённы. Для подавляющего числа русских, чтобы ворваться в чертоги власти, следовало истребить в себе всё святое. Члены марксистского ордена обладали таким свойством. Для них империя, Россия, русский народ, благодать были сродни ругательствам. Но как это парадоксально не прозвучит, именно русофобский экстремизм и позволил им стать наиболее реальными претендентами на власть. С отречением государя, та Россия, которую так хорошо знали, в которую верили и которую столь беззаветно любили миллионы русских людей, гибла на глазах. И вот пришли те, кто вызвался быть её палачом, разрушителем, осквернителем, пообещав за бездействие «хлеба» в виде мира и земли.
Коллективизм озлобленного меньшинства вкупе с верой в миссию раздувания «мирового пожара» – вот что такое марксизм. И адепты этого ордена не выпускали власть из рук, несмотря на междоусобицу, эпидемии, голод, террор. Они потому и большевики, что их ненавидело большинство населения. Они пытаются править, вымещая посредством насилия вековые обиды на общество, фактически полностью уничтожая это общество. Кто же мешал их приходу во власть? Всего лишь женский батальон в Петербурге да несколько групп юнкеров и кадетов в крупных городах.
Вслед за марксистами следовали «спонсоры», германские войска. Как всё это похоже на польскую интервенцию тремя веками ранее и на нашествие армии консультантов, экспертов, инвесторов из проамериканских валютных фондов уже в наше время. Но не будем сосредотачиваться на внешних совпадениях. С нравственной точки зрения, большевики были совершенно неуязвимы: их нельзя усовестить, устыдить. Они – вне сомнений. Они стремились править при любых условиях и в любой ситуации.
Миллионы гибнут в Гражданскую, миллионы спешат покинуть родные пределы, международные спекулянты вывозят вагонами и кораблями за сущие гроши произведения искусства, веками стекавшиеся в империю со всех концов света. Разграбляются церкви, разоряются имения. Всё, что идёт во вред «старой» России, только воодушевляет большевиков. Но «мировой пожар», так многообещающе начавшись, не разгорается. Пламенные революционеры стремятся пробраться во власть в Баварии, Венгрии, Германии, чтобы «всеочистительный» огонь прокатился от одного океана до другого. Однако возгорания быстро гасятся.
Одно дело - захватить власть, воспользовавшись всеобщей растерянностью, ободрать иконостасы, распихать алмазы по карманам и, шагая по трупам, смыться обратно в Швейцарию, а другое дело – власть удержать и распоряжаться ею. В России большевики власть удержали... Только в одной стране.
Отречение помазанника Божьего не могло не сказаться на антицерковных настроениях. Самодержавие падает вследствие ослабления национальной религии, и за падением светской власти меняется и русское православие. Как в бездну сыпались маковки, увенчанные крестами, духовные семинарии преобразовывались в казематы, а могилы - в отхожие места.
Русского человека как подменили. Без царя в голове и Христа в сердце, понукаемый марксистским орденом, он собственноручно уничтожал свою культуру, лучших людей, святыни. Отрекался и от России, стремился превратить её в выжженный пустырь или в ровную строительную площадку для возведения здания «светлого будущего». Воистину, горе от теорий!
Если в 1918 году лишь единицы из тысяч допускали мысль, что большевики удержатся у власти, то через десять лет число скептиков, из преобладающего стало незначительным. Почему так произошло? Трудно ответить уверенно-утвердительно в духе неизбежности победы учения марксизма-ленинизма. Это учение подобно эпидемии чумы в средние века, прокатившись по многим странам и везде оставив кровавый след, ныне неудержимо идёт на убыль. Но, тем не менее, какие-то объяснения необходимы. Попытаюсь дать своё.
Власть в России быстро трансформировалась. Идеология все очистительного «мирового пожара», уничтожение государственных границ, наций, героизация Иуды и других подлецов довольно быстро после смерти Ильича сменилась на идеологию построения мощной милитаристской державы. Для тотально пролетаризированных масс выпала честь стать авангардом всего передового человечества. И вот жизнь в условиях жесточайшей диктатуры, жизнь, строго регламентированная и регулируемая новыми силовыми структурами, оказалась более приемлемой и понятной «массам», нежели жизнь в условиях НЭПа. Ведь сколько было принесено жертв, сколько людей согнано с насиженных мест, сколько всего уничтожено, запрещено, исковеркано, забыто. И всё затем, чтобы вновь благоденствовали толстые лавочники и суетливые спекулянты?
Сама череда великих потрясений, пережитых страной с февраля 1917 года, требовала какого-то оправдания, заключающего в себе глубокий смысл, поражающий воображение рядового обывателя. Как?! И это всё?! После крушения богатейшей империи и могущественнейшей династии, после многолетней истребительной распри, стихийных бедствий, голода и болезней на поверхности жизни оказываются аферисты, уголовники, коммерсанты, тупые чиновники и скупщики золота из торгового синдиката. Власть должна была показать энергию созидания действительно нового общества, принципиально непохожего на все, доселе существовавшие в мире. Неисчислимость принесённых жертв, непрерывность многообразных тягот, придавивших население обезглавленной империи, требовали каких-то исключительных свершений. Нужен был некий ослепительный план (пятилетний), требовалось стереть «мещанскую плесень», выполоть всех разрушителей, глумившихся над русским народом на протяжении жизни целого поколения.
Странное время, во многом неправдоподобное. Вместо Хозяина земли русской и природного аристократа, появилось его извращённое подобие, тоже Хозяин (для узкого круга), Отец народов, в прошлом налётчик, сподвижник Ленина, в борьбе с троцкистами ставший державником. Православие заменилось «вечно живым учением», вместо первого служилого сословия скучковалась номенклатура, которая безуспешно пыталась выработать для своих представителей нравственный кодекс. В карикатурных формах сохранился культ гениев – к последним причисляли тех небесталанных деятелей искусства, которые соглашались сотрудничать с жестоким режимом; с санкции властей их творчество становилась «народным достоянием».
По сути дела, сталинизм превратился в новую оболочку для религиозных чувств русского народа. Но эта замена не может быть истолкована следующим образом: заставили-поверили, да так, что постоянно лбы расшибали. Скорее, власть большевиков при Сталине изменилась до своей противоположности. Деятели Коминтерна были преданы публичному и праведному суду, как «враги народа», расстреляны или нашли бесславную кончину на необъятных просторах Сибири и Крайнего Севера. Эти деятели действительно являлись врагами русского народа, составлявшего основу новой насильственной общности народов, прозванной «советской». Активисты Коминтерна затем и вошли в страну, чтобы уничтожить дворян и священнослужителей, купечество и промышленников, разказачить и раскулачить, организовать гетто (концентрационные лагеря) – заменить сословия на «массы», управляемые «вождями революции». Всеми силами они стремились выжечь культуру, ампутировать память о величие России, превратить её в некую территорию с неким населением.
Костяком этого человеконенавистнического ордена служили местечковые евреи, видную роль играли поляки, прибалты, выходцы с Кавказа и других национальных окраин. «Дети Арбата», народившиеся от этих легионеров, их воинственных подруг и случайных наложниц, всю жизнь будут стонать о несправедливости и беззаконии. Выросшие в домах, оставленных прежними хозяевами, они будут писать толстые гневные романы и длинные обличительные пьесы о партийных чистках, завершивших смуту в стране.
Но жестокий режим, несмотря на бандитские замашки правителей, вернул в общество почитание некоторых русских героев: Минина, Суворова, Нестерова. Пышно отметили 100-летнюю дату памяти Пушкина. Эти и многие другие фигуры славного прошлого, выступившие из мрака забвения, были чем-то вроде отдельных колонн, которые вздымаются над руинами эллинских храмов: колонны не сохраняют очертания храмов, а указывают всего лишь на возможную высоту и красоту, некогда достигнутых национальным греческим духом.
Грандиозные планы первых пятилеток осуществлялись – непосильные, изнурительные планы. Но жертвенности русским не занимать. Выполняемость этих планов была следствием не только страха – в фантастических по своему размаху стройках проявлялось стремление противопоставить коммунистический энтузиазм нового общества мещанским добродетелям Запада.
Сталин радикализировал «русское одиночество», отгородил страну железным занавесом, а самое любопытное заключается в том, что многие его действия встречали сочувственный отклик и у представителей белой эмиграции. Они не одобряли методы правления, но стратегически соглашались с тем, что у России должен быть свой особый путь, свой голос, свой облик – у неё мало общего с буржуазными странами. Это – особая цивилизация, а точнее – целый мир.
Пафос сталинской державности заключался в убеждении кучки правителей, что ради выполнения своей великой миссии Россия должна идти на жертвы, и в своём поступательном движении страна способна смести все преграды; никто её не может остановить, как нельзя отменить восход солнца. С определёнными натяжками можно утверждать, что политика Сталина была уродливым (сказывалось каторжное прошлое диктатора и его соратников) продолжением традиции славянофильства. Неприязнь к западному образу жизни, настойчиво и тревожно высказываемая Герценом, Леонтьевым, Достоевским и многими другими выдающимися русскими мыслителями, приобрела своеобразное политическое воплощение или точнее гримасу. О неприятии русскими меркантилизма неустанно писал и Бердяев. Вот одна из его многочисленных сентенций по этому поводу: «Душа России – не буржуазная душа, душа не склоняющаяся перед золотым тельцом. И уже за одно это её можно любить бесконечно».
Сталин примитивизировал славянофильские идеи до крайности. Он не только освятил отказ от «золотого тельца», уничтожил пришлый марксистский орден и восстановил память о целом ряде выдающихся личностей прошлого, но и своими пятилетними планами объявил о великой миссии России как освободительнице всех трудящихся от эксплуатации – и в ответ получил беззаветную любовь абсолютно нищих масс. Ему удалось подогнать подавляющую часть общества под свой нравственный и культурный уровень, ставший неприемлемым лишь для единиц. Но «масса» и не может быть ничем иным, как материалом для лепки.
Каждый последующий советский правитель будет ниспровергать деяния предыдущего, что вполне соответствует революционной традиции. Будучи атеистами, все эти правители жаждали бессмертия; каждый мечтал после своей кончины быть положенным рядом с Лениным. В результате, в центре столицы образовался целый некрополь из отъявленных безбожников – символическая шеренга на «вечном марше», следующая за мумией.
Что представляли собой люди, влияющие на ход исторических событий во времена империи? То были аристократы, отягощенные множеством табу и запретов, которые ныне кажутся смешными предрассудками. Являясь представителями древних родов, аристократы неизбежно ощущали себя звеньями той цепи, которая пронизывает века и целые эпохи, которая, благодаря брачным союзам, соединяет с достижениями других знатных родов. Они знали, что последующие поколения обязательно будут оценивать их поступки. Выказывая уважение к потомкам, испытывая определённое опасение перед ними, «власть лучших» всё же уповала на ответное уважение грядущих поколений, и поэтому не могла быть безответственной. Будучи православной, знать много хлопотала о бессмертии своей души, взыскуя благодати и нуждаясь в прощении за неизбежные свои грехи.
О чём думает узурпатор власти, пришедший из ниоткуда, зачастую неизвестно от кого рождённый, никогда не уверенный в том, что сможет долго удерживать власть? О чём думает современный диктатор, убеждённый в конечности своего бытия и мифичности души? Он изначально раздавлен своей жалкой участью: ведь выйдя из слизи, он, после своего свержения и последующей кончины, станет грудой костей в гробу, кучей грязи. И даже против своей воли, неизбежно ожесточаясь от неумолимости времени, он стремится, как можно больше людей испачкать – кого в крови, кого в пороках.
Гибель Российской империи влекла за собой и утеснение любви к «ближнему». Во времена православной империи члены марксистского ордена числились в инородцах, иноверцах. Их безмерная жестокость  как раз и проистекала из-за того, что у русских были «своя» земля, «свой» государь, «своя» вера, «свой» дом. Кем был русский без Царя, Веры, Рода, Земли? Изгой?… Человек без свойств?... Может быть, нигилист...? А позже – марксист. Смута, начавшаяся после отречения государя и длившаяся более двадцати лет – это выжигание, истребление или длительная казнь любви к своему и замещение её тягой к «дальнему», к безоговорочной солидарности со всеми трудящимися.
Во имя солидарности, построения, освобождения можно и даже нужно и от близких отказаться, и на родных донести, отдать всё «своё» в «общак» или порушить «своё», испытать очистительный катарсис и возродиться новым человеком, уже не подданным империи, а интернационалистом. И в этой ситуации возрождающийся в стране патриотизм оказывается проявлением любви к стране как хранительнице некой удивительной идеи, становится проявлением любви и к земле, как вместилищу, предержащему истинное звучание жизни. И от того-то, так страстно припадает к этой земле русский человек после длительной разлуки, уподобляется Антею. Но эта любовь к стране вообще, к обобщённому образу нового человека – строителя светлого будущего. Она не обращена к конкретным людям, к «осоветченным» очагам. Любовь к советской России – это уже очень специфический вид веры, храмом для которой служит вся страна, но ни одна конкретная деталь этого храма не может стать предметом истинного восхищения. Таков парадокс атеизма, материализма, коммунизма в нашей стране.
В Великую Отечественную войну советские люди самоотверженно защищали не столь свой дом, край, правителя; они твёрдо были убеждены в том, что падёт страна – и весь мир покорится «коричневой чуме», и народы останутся без своего отца-освободителя. Они сражались за всех, включая эскимосов и зулусов.
Любовь к «дальнему» вдохновляла советских людей на освоение вечной мерзлоты, и на поддержку развивающихся стран, и на возведение пирамид коммунизма. Раздробленность монолита общих устремлений, локализация целей жизни до вполне конкретных и обыденных вещей (квартира, дача, автомобиль) началась с 70-х годов. Высоцкий крепко вошёл в образ бесшабашного парня, но размеры гонораров за выступления назначал как «звезда» шоу-бизнеса первой величины. И у олимпийских героев друзья вопрошали не только: Что? и Как? А ещё: «Сколько ты получил за медаль?» - И, услышав ответ, завистливо-восхищённо ахали.
Пролетаризированные массы всё настойчивее стали проявлять склонность к имущественному расслоению. А затем «светлое будущее» у самых обеспеченных стало ассоциироваться с возможностью потребления товаров и услуг в «цивилизованных странах».
На протяжении жизни трёх поколений коммунистический режим исчерпал в народе все остатки религиозных чувств и привил во всех слоях общества короткий набор незамысловатых желаний. Страна, располагавшая армией учёных, тысячами огромных предприятий, осуществлявшая грандиозные проекты, стала постоянно испытывать досадную нехватку разных мелочей: то хлеба не хватало, то бумаги для книг, то женских колготок или детских игрушек. Экономические успехи западных стран, благодаря развитию телекоммуникаций, туризма, международных, деловых контактов, заставили советских людей скептично относиться к успехам развитого социализма и к достигнутому уровню материального благосостояния. Престарелые генсеки, невыполненные обещания, стенания художников и учёных о препятствиях творческого самовыражения, о трудностях, возникающих на путях к общению с коллегами из других стран; тотальное ощущение стеснённости желаний, невостребованности интеллектуальных возможностей ставили правителей страны перед трудной дилеммой: прибегнуть к испытанным приёмам (закрутить «гайки»), но тогда и самим придётся вспомнить постреволюционную аскезу, или смягчить режим, сделать социализм с «человеческим лицом».
Если в 60-е годы критика режима героем войны генералом Григоренко, писателем Солженицыным, академиком Сахаровым вызывала у обывателей волны праведного гнева, то в 70-е гг. это возмущение поведением «обожравшихся смутьянов» пошло на убыль, а точнее – получило переадресацию. Многих обывателей уже не столько сердил сам факт критики, сколько то, что никак не удаётся толком узнать суть претензий к власти со стороны этих неординарных людей. Гул взволнованных голосов, взыскующих своё право знать правду о событиях, происходящих в стране и в мире, стал заполнять необъятные просторы страны. Следует отметить, что жажда правды отлична от стремления к истине. У истины – духовная подкладка. У правды – материальный интерес.
Но против чего восставали единичные смельчаки, всей своей судьбой заставлявшие власть считаться с собой? Против того, что в «совдепии» трудно быть порядочным. Порой только ценой своей жизни творческому человеку удаётся отстоять свою индивидуальность. Они протестовали против искажений официальных историков, против лжи пропагандистов. Это было движение за сострадание к человеку униженному властью, за восстановление попранной чести, за возрождение достоинства личности. Короче говоря, это был протест против духовной опустошённости, приходящей вслед за истощением религиозных чувств. Они ратовали за общество, состоящее из ярких, независимых личностей. Смелость протестантов (их ещё звали «подписантами») питало убеждение, что всякий человек может возвыситься до личности: вот только отсутствуют необходимые условия. Тоталитаризм как раз и препятствует возникновению подобных условий. Трагизм положения этих смельчаков заключался в том, что им многие сочувствовали, многие даже относили себя к «соратникам», «единомышленникам», но мечтали при этом о другом.
Борьба многочисленных представителей творческой интеллигенции за самовыражение в конечном итоге завершилась обретением возможности перебраться в страны, с более высоким уровнем потребления товаров и услуг. Об этом хлопотали и многие учёные, нарываясь на «опалу». Бежали по-разному, бежали как из зоны, как преследуемые за «убеждения». Многие затем кормились тем, что писали пасквили на советский образ жизни. Перебежчики из КГБ выдавали агентуру, учёные - военные секреты. Любовь к себе и только к себе вела этих людей. К сожалению, в условиях духовной нищеты, расширение прав и свобод для проявления личности ведёт лишь к оголтелому эгоцентризму. Коммунистический режим отнюдь не сокрушила критика прекраснодушных нобелевских лауреатов, сражавшихся с косной властью за образ человеческий, а подточила мораль, идущая с «низу», которую можно кратко выразить так: «Выжить, во чтобы это ни стало, и взять для себя как можно больше».
Православие воспитывает в человеке такое личностное начало, при котором жизнь, растворяясь в потоке истории, совпадает с высшей волей. Смирение же есть способ противостояния соблазнам и тяготам бренного мира во имя спасения бессмертной души. Смирение как раз и предполагает гармонию единого со множественным, неразрывность связи Абсолюта с «тварью дрожащей», в которой благодаря неустанным нравственным усилиям проступает образ Божий... Но по истечении веков, периодов подобной гармонии никто назвать не может. Есть только краткие эпизоды взлётов любви «к ближнему», примеры поразительной самоотверженности и жертвенности. Изначально заданная высота действительно оказалась недостижимой для подавляющего числа людей. И, тем не менее, любовь к «своему» роду, «своему» царю», «своей» вере, и создала огромную православную империю. Но гармонии не было. Периоды общественного согласия были кратки, как мимолетны счастливые мгновения в жизни человеческой.
А после реализации тоталитарных утопий померкли обобщенные образы освобождённого человека, светлого будущего, гармоничного общества.  Любовь к «дальнему», бескорыстная, безоглядная, оказалась без взаимности. Будущее перестали рисовать в радужных красках. Наоборот, современные фантасты не жалеют мрачных красок, живописуя века грядущие. Поэтому для обывателя второй половины ХХ в. оказался ясен всего лишь очень маленький и вполне конкретный отрезок времени – собственная жизнь, которую необходимо заполнить какими-то действиями, ощущениями, впечатлениями, переживаниями. И более ничего. Простые желания достигают предельной ясности. А идея суда Божьего или народного гнева как выразителя истины в последней инстанции уже как бы распыляется и совсем пропадает на правовом поле. На этом поле неуместны различия между верностью и изменой, низким и высоким, но весомы законодательные ограничения и ухищрения изворотливых адвокатов.

Юрий Покровский

Русская Стратегия