Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15557/

Коллективизация сельского хозяйства была самой крупной репрессивной акцией сталинского режима, потребовавшей огромного количества беспощадных исполнителей политики раскрестьянивания. Подобных личностей власти выращивали специально с первых дней большевистской власти: ещё Ленин и Троцкий, считая свою диктатуру «киселём» и постоянно требуя усиления террора, настаивали на поисках людей «потвёрже»[1]. Освобождение социума от моральных запретов было важной задачей большевистских вождей, понимавших, что революцию сделает активное меньшинство, привлечённое возможностью стать правящей силой и освобождённое от «химеры совести». Использовался и чисто уголовный элемент. Организатор убийства великого князя Михаила Александровича старый большевик Г.И. Мясников, одержимый идеей «реабилитировать Смердяковых от гнусностей Достоевского», в мемуарах восторженно писал о том, как во время Гражданской войны «хулиганы, воры, бандиты перерождались... и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами»[2]. Интеллектуал и будущий писатель-фантаст А.А. Богданов провозглашал: «Кричат… против экспроприаторов, грабителей, против уголовных… А придет время восстания, и они будут с нами. На баррикадах взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова[3].

Рабочий Вано Стуруа на XII съезде РКП(б), при жизни основателя большевистской партии, восклицал: «Запомним слова т. Ленина, который наивным товарищам, когда они задали вопрос: „что такое коммунистическая мораль?“, – сказал: убивать, уничтожать, камня на камне не оставлять, когда это в пользу революции; но в другом случае гладьте по голове, называйте Александром Македонским, если это в пользу революции»[4]. Какое моральное разложение в ходе коммунистического эксперимента поразило общество, говорит отчёт цензурного ведомства за 1933 г., где упоминается факт задержки Главлитом уже свёрстанной Сельхозгизом книги, в которой предлагалось организовать «кладбищенские совхозы для извлечения из человеческих трупов сахара, мыла, соли и т.п.»[5].

Отношение большевиков к Сибири в целом изначально было как к завоеванной территории. Архивы и пресса говорят о многочисленности искренних жалоб новорожденных советских властей в зажиточных торговых сибирских районах на скверность доставшегося им народа, слабо облагороженного пролетарской прослойкой. Характерна недовольная реплика главы Черепановского исполкома Новониколаевской губернии Ильина, заявившего в 1920 г., что в городе «население плохое, все сплошь спекулянты». Аналогично и публично тогда же оценивали состав городского населения власти Новониколаевска – как мелкобуржуазный и спекулянтский[6]. По оценке местного ревкома, половину населения г. Павлодара Семипалатинской губернии в 1920 г. составляло «контрреволюционное казачество», а треть – буржуазия. Секретарь Алтайского губкома РКП (б) Я.Р. Елькович весной 1921 г. отмечал, что «большая часть населения губернии представляет из себя кулаческое крестьянство»[7], что не имело ничего общего с действительностью.

Ненависть советского режима к частным хозяевам была так велика, что они, приняв решение ликвидировать нэп, легко перешли к открытому террору. В начале коллективизации В.М. Молотов предельно откровенно объяснял руководящим местным работникам, как следует осуществлять «раскулачивание», применяя характерный для чекистского жаргона пренебрежительный глагол «пострелять»: «…Когда меня на ноябрьском пленуме [1929 г.] спрашивали отдельные товарищи, как быть с кулаком, я говорил, если есть подходящая речка – топите. Не везде есть речка, значит, ответ недостаточный. Но отсюда ясно – надо громить… придется нам пострелять». На это разъяснение раздался выкрик-поправка с места: «Повыселять!» Но Молотов твёрдо возразил, защищая свою точку зрения: «Первый номер – пострелять, второй номер – повыселять»[8]. После таких разъяснений местные власти края были уверены, что ссылка кулаков – фикция, их там, подальше от населённых мест, будут просто уничтожать, поэтому сознательно не давали им в дорогу еду и имущество, обрекая на голодную смерть. Относивший себя к «большевистской интеллигенции» комиссар, военный прокурор и дипломат Н.Н. Кузьмин, член Сибкрайкома ВКП(б), в своём выступлении перед работниками краевого наркомпроса 7 мая 1930 г. так изобразил политику по отношению к «кулаку»:

• Мы говорим кулаку: будь добр, ликвидируйся как класс.
• Не хочу.
• Ликвидируем силой.
• Буду сопротивляться.
• Посадим в тюрьму.
• Буду драться.

-  Убьём»[9]. А многолетний секретарь Запсибкрайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе, арестованный в 1938 г., в письме Сталину из тюрьмы заверял, что он всё время работы в Сибири «решительно и беспощадно проводил линию партии»[10].

В ходе политики раскрестьянивания сталинский режим в начале 1930-х гг. фактически вёл необъявленную квазигражданскую войну против деревни[11], применяя отработанные в первую Гражданскую модели террористической политики. Эта война весьма широко затрагивала и городское население. Были созданы специальные внесудебные органы – тройки при полномочных представительствах ОГПУ, были и нередкие самовольные расстрелы ссыльных крестьян комендантами и даже представителями местных партийно-советских органов. Самая жестокая политика проводилась в Сибири, где сопротивление раскрестьяниванию оказалось особенно сильным.

Разрушение привычного жизненного уклада, постоянные массовые репрессии, маргинализация огромной части сельского населения и голод, доходивший в целом ряде районов Сибири до степени голодомора, вызвали множественные вспышки крестьянских восстаний и бунтов. Их пик концентрировался на первых месяцах 1930 г., причём наибольшая повстанческая активность была заметна на Алтае и в Забайкалье. В Сибирском регионе в конце 1929 г. и в 1930 г. было два десятка только крупных восстаний. Все они вспыхивали стихийно и поэтому чекистам обычно было не под силу их предотвратить. Зато стихийность обусловливала и сравнительную лёгкость подавления таких выступлений властями, которые в ответ на широкий народный протест реформировали в 1930 г. и местную ступень управления, укрепив районы за счёт создания там чекистско-милицейских и судебно-прокурорских органов, и усилили органы ОГПУ, образовав в виде Особого отдела специализированную мощную карательную структуру, занимавшуюся репрессированием повстанцев, хотя и преимущественно потенциальных. Весной 1930 г. полпредом ОГПУ по Сибири Л.М. Заковским был даже выделен лимит на расстрел 10 % всех священнослужителей Сибири, ибо они считались активными организаторами протеста[12].

После повстанческой вспышки 1930 г., сопровождавшейся бешеным террором властей (более 5 000 расстрелянных тройками по Сибири, что означало в четыре раза больше казнённых на 1000 человек населения, чем в среднем по стране) восстания не прекратились, хотя в 1931 г. в Западной Сибири их было только два, и оба – в тайге, на территории Нарыма и его окрестностей. Это объясняется тем, что если поначалу крестьяне восставали повсюду, то после террористического усмирения очаги повстанческой активности сохранялись только среди определённых категорий крестьян, чьи традиционные связи и противопоставление себя остальному населению ещё не успели исчезнуть под давлением государства: казачества, старообрядцев, бывших красных партизан, а также некоторых спецпереселенцев; значительную активность сохраняло и аборигенное население края.

В ходе первого из западносибирских восстаний 1931 г. (Чумаковского, оно же Крещенское, на севере современной Новосибирской области) восставшие в течение нескольких дней стремительно захватили 24 села, посёлка и хутора, где разогнали сельсоветы и выбрали старшин. Эти посёлки, насчитывавшие в общей сложности 750 дворов, располагались в глухой урманной и приурманной полосе и являлись самовольными: часть из них была основана десятью годами ранее беглыми крестьянами Колыванского района – участниками большого антисоветского восстания, жестоко подавленного в 1920 г., а в 1930–1931 гг. пополнилась «кулаками», бежавшими из нарымской ссылки. Один из представителей местной власти откровенно выразил своё мнение об этих свободолюбивых людях: «Указанное население не только не имеет никакого экономического значения, а даже само мешает проведению в жизнь каких-либо мероприятий Соввласти» и там «совершенно отсутствует рост колхозов».

 Чумаковское восстание началось 6 июля 1931 г. в качестве ответа на очередную волну арестов и высылок и разгорелось в течение нескольких дней. К руководителям-мятежникам присоединилось свыше 200 человек и администрация ряда сельских советов. Лозунги были обычными для антиправительственных выступлений начала 1930-х гг.: «Долой коммунистов, активистов и коллективы!», «За трудовое крестьянство, за восстановление народных прав, вольной торговли и против лишения прав»[13]. Власти, дождавшись помощи из краевого центра, собрали все окрестные партийные отряды из Чумаково, Каргата, Барабинска и Каинска и 19 июля повели наступление на мятежные посёлки. Основной ударной силой наступавших стал конный взвод 9-го полка ОГПУ из 35 всадников под командованием оперуполномоченного Особого отдела СибВО Г.С. Сыроежкина, присланный из Новосибирска. После первого же боя под Урочищем Чёрный мыс восставшие, потеряв 45 человек убитыми, семерых – ранеными и 15 – пленными, рассыпались. Столь небольшое число раненых говорит о том, что их просто добивали на месте. С 20 июля по 1 августа отрядовцы вылавливали и расправлялись с оставшимися, уничтожив ещё 38 человек, а более 200 – арестовав. Помимо того, властям удалось задержать 120 крестьян, бежавших из ссылки. В течение первых пяти дней после разгрома восстания было арестовано до 400 человек, то есть примерно втрое больше, чем оставалось в живых участников бунта. В следственном деле также перечислено не менее 20 погибших сторонников властей, с которыми крестьяне жестоко и публично расправлялись[14].

Мятежников погибло 83 человека, но эта цифра, вероятно, занижена. Но даже по официальным данным погиб примерно каждый десятый из взрослого мужского населения восставших посёлков. Всего же после новой волны «раскулачивания», а также убийств и арестов в северной части Чумаковского района исчезло до трети работников. Каратели производили «самовольные без суда расстрелы, причём одна группа перед таким расстрелом учинила допрос посредством пыток (кололи вилками), после такого “допроса” участники банды (три человека) были расстреляны». Секретарь РИКа Стакановский «на глазах публики избивал арестованных наганом», а заведующий райземотделом Непомнящий по приказу чекиста Сыроежкина сжёг посёлок в 10 дворов, причём, как отмечалось, без ведома райкома партии. При подавлении восстания также были сожжены два хутора. Власти во внесудебном порядке осудили 225 повстанцев, из них 33 были расстреляны. Из числа остальных 40 человек получили по 10 лет, 105 – по пять лет, 1 – шесть лет, 20 – по три года лагерей, остальным дали ссылку или зачли срок предварительного заключения[15].

Для Чумаковского выступления было характерно не только планомерное истребление партийно-советского актива, но и создание мятежниками собственных органов власти. Обращает внимание факт достаточно долгого сопротивления – две недели, хотя обычно подобные мятежи подавлялись в течение считанных дней. Через три недели в нарымской тайге вспыхнуло еще одно восстание – в Парбигской комендатуре Чаинского района Нарымского округа. Это был стихийный бунт ссыльных крестьян, которые отчаянно голодали и именно поэтому взялись за оружие. В данном случае достаточно организованно выступить им помогла случайность – в нарымской ссылке рядом оказалось много односельчан из Кузбасса, которым удалось договориться о выступлении.

Это восстание, насчитывавшее от полутора до двух тысяч участников, не принесло заметных жертв властям, было подавлено в течение недели и сопровождалось многочисленными бессудными расправами. Так, уполномоченный Нарымского оперсектора ПП ОГПУ ЗСК по Чаинскому району К.О. Гладких организовал отряд для ликвидации «кулацкой банды», который совершил ряд убийств, в т. ч. 8-летнего мальчика. В 1932 г. по этим фактам было проведено следствие, Гладких арестовали за допущение и скрытие преступления, но через семь месяцев он был освобождён с зачётом отбытого срока в качестве наказания. Исключение его из компартии произошло с формулировкой «за притупление классовой бдительности». Впоследствии Гладких был восстановлен на работе в НКВД и в партии: в 1938 г. он являлся поселковым комендантом Подгорненской комендатуры Чаинского района[16]. Вместе с тем спецификой отношения властей к захваченным участникам Парбигского бунта было отсутствие расстрельных приговоров по решению тройки при полпредстве ОГПУ[17].

В восточной части Сибири повстанческая активность сохранялась гораздо дольше, а сами восстания отличались большей продолжительностью и ожесточённостью. Целый ряд особенностей Восточной Сибири способствовал обилию мятежей: множество мест с непроходимой тайгой и горами, относительная слабость карательных органов, которые в начале 1930-х гг. имелись ещё не в каждом районе, а также обилие казачества и старообрядцев, ненавидевших большевиков и охотно укрывавших не только повстанцев, но и такие шайки, что занимались в основном грабежом и разбоями. В первой половине 1930 гг. по всей территории Восточно-Сибирского края прокатилась волна стихийных крестьянских восстаний. Причём в ряде районов эти восстания неоднократно повторялись, что красноречиво говорит о степени недовольства аграрной политикой ВКП(б) значительной части крестьян, в ответ на террористическое подавление своей повстанческой активности выступавших снова и снова.

Недавно нам удалось выявить документы о крупном антиправительственном восстании в Братском районе Восточно-Сибирского края в мае 1933 г. Оно было последним крупным вооружённым выступлением русского населения Сибири и, возможно, всей страны. И если в Западной Сибири после августа 1931 г. серьёзные восстания прекратились (при сохранении повстанческой активности хакасов и ханты в 1933 – начале 1934 гг.), то в Восточной Сибири насчитывалось несколько очагов повстанчества. Так, весной 1933 г. чекисты отмечали, что, например, с. Бичура Малетинского района является «одним из очагов почти ежегодных выступлений». Основной причиной Братского восстания в Приангарье в 1933 г. стал голод, вызванный непосильными хлебозаготовками. Играл роль и беспощадный террор: с 1 декабря 1932 г. по 15 марта 1933 г. в крае было арестовано свыше 8 тыс. человек; чекисты отчитались перед Лубянкой о ликвидации сфабрикованных ими за этот период 14 повстанческих организаций и около 200 «кулацких групп», занимавшихся «разложением колхозов». Тройкой при ПП ОГПУ ВСК с декабря 1932 г. по середину марта 1933 г. было осуждено: к расстрелу – 1 712 человек, к заключению в концлагеря – 758, к ссылке – 158[18], что означало преобладание среди расправ крайней меры – смертной казни.

Таким образом, на фоне голода и массового террора в Братском районе неожиданно для властей 2 мая 1933 г. вспыхнуло очередное восстание из 600 участников, имевшее определённую специфику. Из находившихся в районе 600 адмссыльных, 600 судебных ссыльных и 300 тылоополченцев (военнообязанных детей лиц, лишённых избирательных прав), составлявших до четверти взрослого мужского населения района, около половины примкнула к восстанию. О том, насколько сильно голодали крестьяне, говорит тот факт, что захваченный у колхозников хлеб был отдан единоличникам и тут же размолот на муку. Наибольшие потери власти понесли в с. Громы, где местное население уничтожило 17 активистов; всего от рук мятежников погибло 33 представителя властей и партийно-советского актива. Обычно повстанческие отряды не выдерживали крупных потерь и рассыпались; в случае же с Братским восстанием видна значительная стойкость его участников. Прибывшие в Приангарье 90 чекистов и 425 бойцов районных партийных отрядов имели огромное военное превосходство и 10 мая нанесли решающий удар, разгромив основные силы повстанцев. Но бои продолжались до 15 мая. Из 604 восставших 74 было убито (12 %), 372 – взято в плен (61 %), явились добровольно – 143 (24 %), остальные скрылись. Из числа пленных 165 человек были арестованы[19].

Удивляет, что современный исследователь И.В. Наумов вполне одобрительно описывает меры властей по борьбе с повстанчеством в Восточной Сибири, отмечая как положительный факт, что при полпредстве ОГПУ и его оперативных секторах формировались специальные оперативные группы, которые направлялись в те районы края, откуда приходили сообщения о недовольстве населения и где возникала опасность восстаний. В задачу этих групп входили быстрое выявление недовольных, повстанчески настроенных лиц и их изоляция. Наумов пишет, что следствие по делам заподозренных в повстанческих намерениях проводилось в кратчайшие сроки, после чего дела передавались в тройку при ПП ОГПУ по Восточно-Сибирскому краю, причём в 1932 г. для ускорения рассмотрения дел число заседаний тройки было увеличено до трёх раз в месяц. Иркутский историк хладнокровно пишет: «Деятельность оперативных групп позволила предотвратить немало крестьянских восстаний и тем самым сохранить многие человеческие жизни»[20]. Жизни тех многих и многих тысяч расстрелянных и отправленных в концлагеря на медленную смерть по ложным обвинениям в намерении восстать, Наумов не считает. Между тем, за 1930–1932 гг. власти Восточно-Сибирского края выселили 72,2 тыс. «кулаков», и столько же подвергли репрессиям иного рода: выселению из режимных районов по закону о паспортизации (30,3 тыс.) и арестам «по оперативной ликвидации контрреволюционного элемента» в сельской местности – 39,9 тыс. человек[21].

А Братское восстание было уже не чисто крестьянским, хотя и поддержанным местным населением – его основу составили, насколько можно судить, ссыльные, в том числе уголовные, и военнообязанные дети лишенцев. Для хода восстаний и их подавления характерны крайняя жестокость с обеих сторон, часто не уступавшая кропопролитиям периода Гражданской войны. Но в отличие от огромных мятежей начала 20-х годов, вооружённые крестьянские выступления 1930–1933 гг. редко насчитывали более 1 000 участников и нечасто держались долее нескольких дней (активные противники власти были уже репрессированы на несколько раз, а органы госбезопасности и милиции сильно укрепились). Сказались послойное уничтожение, изоляция и запугивание активного элемента деревни на протяжении всех советских лет, поэтому даже суммарное число сибирских повстанцев начала 30-х годов далеко не доходило до численности Западносибирского мятежа 1921 г., насчитывавшего до 100 тыс. участников.

Часть крестьянских восстаний носила национальный характер (у хакасов, бурят, якутов, ханты), часть были партизанскими, в некоторых участвовал и уголовный элемент. Подавление всех этих восстаний привело к окончательному уничтожению активного антиправительственного слоя в деревне и сопровождалось массовыми репрессивными акциями не только на селе, но и в городах. После 1933 г. повстанческое движение терроризированных советских крестьян практически прекратилось, периодически давая вспышки в национальных районах, особенно на Северном Кавказе.