Изначально в самом христианстве было заложено нечто, что можно назвать стремлением к избавлению от тягот, навязываемых бренным миром. Это стремление произрастало из неприятия к всесильному, изобильному Риму. Христианский аскет, отрекаясь от соблазнов, добровольно заточал себя в клетку жёстких правил и принципов. Аскетизм широко распространен и среди других вероисповеданий. Но христианин, прежде всего, был носителем бессмертной души. Смерть означала освобождение души из плена плоти и предоставление ей вечной жизни в райских кущах. Самые неугодные этому жестокому миру – больные, увечные, расслабленные и нищие были наименее отягощены связями с греховным, а значит, имели больше возможности сохранить незапятнанность своей души. Плоть была обречена на тлен. Поэтому телесное у христиан находилось в пренебрежении. Умерщвление плоти здоровыми и сильными означало подвиг для просветления души. Томясь в земляной норе, нечёсаный и немытый, покрытый язвами и струпьями пустынник египетский или насельник каппадокийской пещеры находились на путях обретения Божьей милости и спасения своей души.
«Братья» и «сестры» отрекались от своих родителей язычников, от своего имени, рода-племени и в обряде крещения возрождались с новым именем, с новыми родителями (крёстными) и с новой родиной (Градом Небесным). Они всемерно противились половому влечению, голоду и сну. Житие вопреки сменам дня и ночи, инстинктам размножения и самосохранения, бытие вопреки своей памяти и привычкам, привитым прошлой жизнью – все это требовало суровой самодисциплины и самоконтроля. И наполняла каждый миг ясным смыслом. Жизнь, как предназначение и призвание, – вопреки всесилию римского императора, игре слепого случая, в противовес неравенству и несправедливости, царящих в обществе.
Но христианство неизбежно подвергалось варваризации в западных провинциях империи, эллинизации – в восточных. Позднее рыцарский мусульманский орден заложил основы для возрождения аристократизма. Вот, три источника того удивительного явления, которое мы называем европейской культурой.
Христианство в своей незамутнённой ортодоксии пробыло целое тысячелетие. Ереси, конечно, возникали. Отклонения просто неизбежны во всяком живом деле, но они не приобретали монументальности и понемногу рассеивались. В русло христианства с каждым веком втекали всё новые народы. Склонность к обособлению выказывали немногие (монофизиты). Но в ХI в. западный епископат решился на схизму и отложился от православной пентархии (духовного союза пяти патриархатов).
Есть резон отметить одну особенность блистательной Византии. Все страны, входящие в её юрисдикцию, представляли собой всего лишь провинции, которые пестовала и «пасла» сдвоенная власть патриарха и императора. Короли и князья, имевшие в те времена весьма короткие родословные, воспринимали базилевса Константинопольского, как своего природного правителя и как помазанника Божьего. Такой же провинцией являлась и Русь после принятия христианства. За императором была сила традиции многовекового водительства огромным многосоставным государством. Его право править было освящено Апостольской Церковью, и незыблемость этого права опиралась на незыблемость церковных догматов.
С отложением западноевропейского епископата, короли и князья обеспечили себе полный политический суверенитет, а викарий Петра приобрел статус их единственного духовного Отца. По своей сути схизма была проявлением своеволия христиан-европейцев.
Принципиальное разделение духовной и светской власти в лоскутной Европе опиралось на библейское изречение: «Богу – богово, а Кесарю – кесарево». Однако не всё шло гладко. Споры католиков о том, кому всё же подчиняться, не утихнут и после раскола. Знаменитая вражда гвельфов и гиббелинов в этом отношении весьма показательна: одни жители Апеннин видели своим полноправным владыкой сицилийского короля, а другие – папу римского. Напряженно искали компромиссы, которые постепенно вырабатывались, закладывая основу этики, ныне называемой «двойным стандартом». Раздвоенность сознания станет особенностью мировосприятия европейцев. А жизнь, как мученическое служение, дополнится другим служением, - героическим и победным.
Через пять веков после той схизмы, следует новый раскол. Уже от римской курии отложились страны Северной Европы. Народы, стремившиеся быть заметными участниками исторического процесса, не хотели прозябать на периферии. Франция также была наполнена протестантами, и безжалостное истребление гугенотов лишь формально оставило народ этой страны в лоне католицизма. И вот здесь необходимо одно отступление.
Каждая культурная общность племён и народов обычно свивается вокруг некоей оси мироздания или является охранительницей и предержательницей первоначального места возникновения жизни – омфалоса. «Пуп земли» находился в Дельфийском храме, примерно такую же роль выполнял в храме Иерусалимском ковчег завета. Гора Арарат символизирует собой островок суши, с которого и стала разворачиваться картина всей земной жизни после всемирного потопа. И все монофизиты почитают её как священную. Центральная башня храма Байон в Камбодже также представляет собой мировую гору, центр мироздания. Такими же «пупами» являются мечеть Кааба для мусульман – хранительница Чёрного Камня, собор св. Петра в Риме, стоящий на костях распятого апостола. Троице-Сергиевская лавра, служащая выражением духа и воли её основателя Сергия Радонежского, является для русских главным оплотом православия.
Значение омфалоса огромно – он скрывает в себе тайну жизни, первопричину стихий, сгущает истину, разреженную в иных местах и потому недоступную многим. Нужно быть приближённым к омфалосу, допущенным к таинствам, приоткрывающим, но никогда в своей полноте, причины изменений и сущность неизменного. «Пуп земли» – это кладезь тайны тайн: к тайнам можно приблизиться, можно стать даже хранителем их печатей, можно быть посвящённым в некие частности, служащие оболочкой более глубоких тайн. Но знать тайну тайн, никому не позволено. Это прерогатива Бога. Наличие священного и жертвенного составляет основу всех религий. Изречения оракула, откровения, нисходящие на пророка, слагаются в Слово, которое задает направление жизни общности адептов.
Протестантский мир такого «пупа» не имел и тем самым был обречён на отрицание тайны. Да и сам факт Реформации, конечно же, нуждался во вразумительном истолковании.
Свобода волеизъявления выступила основополагающим правом, на которое мог опереться человек в обустройстве своей земной жизни. Протестантизм разбудил дух познания и определил меру ответственности человека за свою судьбу. Протестант не отказывался от молитвы, но материальные ценности предпочитал нести не в храм, а пускать в «дело» или отдавать в «рост».
Дух познания – противник всего сакрального, неустанно ширил границы, оттесняя неизведанное на обочины жизни. Влекомые духом познания вступали в героическое противоборство со стихиями и тайнами мира сего, дабы овладеть всеми секретами истины и красоты. Учёные обнаруживали механизмы вечных законов. На смену богословию шла философия, тем самым окончательно восстановив весь спектр деятельности человека времён античности. Но о свободе в античные времена мечтал только раб, все прочие социальные группы воспринимали свою жизнь, как служение родному городу или государству (империи). Идеей же свободы в эпоху Реформации были проникнуты буквально все сословия протестантских стран. А точнее будет сказать, протестанты были воодушевлены идеей избавления от духовного влияния Ватикана, от политического могущества Испании и от своей вторичности и периферийности. И потому эта заманчива идея незамедлительно откликнулась в среде народов Северной Европы мечтой о свободном человеке. Такой человек может самостоятельно выбирать свой жизненный путь и будет нести персональную ответственность за своё благосостояние. Тема свободы подтачивала непреложность служения. А носители веры и научного знания оказались в весьма трудных подчас антагонистических взаимоотношениях.
Непросто представить себе ромеев или испанцев, португальцев или итальянцев, занятых разбойным промыслом на море. Они умели делать прекрасные корабли, изготавливать навигационные приборы; они – мужественные путешественники, опытные флотоводцы. Морские пространства для них – опасная преграда, преодолеваемая с молитвой на устах; тяжёлое испытание, которое нужно выдержать; а еще - торговые пути или места сражений... Но для протестанта море приобретает другое качество. Это – никому не подвластная стихия, символ вольности, где возможна жизнь без правил и условностей. «Джентльмены удачи» не отягощены соблюдением канонов христианской морали: им неведомы сострадание и жалость. Ни перед кем они не несут никаких обязанностей и беспрекословно подчиняются только своему вожаку.
Мечом и огнём добывали сокровища в Америке испанцы. Но они находились на службе у короля и являлись солдатами Церкви. Быть изгнанным с королевской службы и отлучённым от Церкви означало для испанца обессмысливание жизни. Шайки грабителей действовали и на дорогах испанской империи, но то были «последние люди», для которых нет ничего святого. Таких нечестивцев излавливали и предавали жестоким казням.
Протестантский мир привнёс в пантеон культуры образ благородного разбойника, устанавливающего свои правила в присвоении и распределении материальных ценностей. Этакий кентавр, помесь аристократизма (красоты, отваги, презрения к ремеслу и торговле) и высвобожденных инстинктов, прежде томившихся в клетке религиозных ограничений. Корабль, мчащийся на всех парусах по кудряво-седым волнам, как нельзя лучше соответствовал образу свободолюбия. На мачте нет никакого флага, члены команды одеты в соответствии со своими вкусами, все законы устанавливает «капитан».
Автономность морали, проявившаяся как в деяниях инквизиции, так и в разбойных бесчинствах, завершает необратимость размыкания христианского слова и реального дела. Выгодное дельце, с точки зрения прироста прибыли, становится богоугодным. Слово приобретает демонический характер. Любуясь сатаной, Мильтон соглашается с потерей рая.
В протестантском мире человек сам творит своё благополучие. Он не стыдится корыстолюбия, тщеславия и других, некогда запретных желаний. Предприимчивый, самодеятельный, он стремится приобрести разнообразные навыки и умения. Куда бы его не забросило Провидение, он постарается выжить и обустроить свою жизнь. Но непрерывно расширяя границы своей результативной деятельности, такой индивидуум обязательно сталкивается со схожими стремлениями со стороны других самостоятельных людей. Война всех против всех кажется неотвратимой. Однако на помощь приходят правила и процедуры, регламентирующие разрешение конфликтов. Эти правила устанавливает юридическое право, оно же и определяет справедливость решений. Человек, не подчиняющийся таким решениям, оказывается вне закона. Законы множатся, уточняются, пересматриваются. Их пишут конкретные люди. По своей сути, эти законы представляют собой набор условностей, несоблюдение которых чревато хаосом там, где божественные заповеди утратили значение абсолютных истин.
Конечно же, дух свободы начинает томиться в усложняющемся лабиринте законов. К тому же Реформация, будучи по своим целям первой антиклерикальной волной, почтительно огибала все горделивые утёсы аристократической культуры. А аристократизм – это торжество чеканных форм, это обнаружение и утверждение прекрасного в жизни, это всепроникающие градации и всевластие иерархии, это первенство церемонии над пользой, искусственного над естественным (даже в париках ходили, стыдясь своей шевелюры). Свобода же всё яснее виделась многим деятельным умам, как всевластие инстинктов, как торжество стихии. Отпадение от римской курии (протестантизм, атеизм) ещё не означало обретение свободы. Пираты и разбойники, чьи руки были по локоть в крови, несмотря на поэтизацию столь вольной деятельности, не могли служить образцом для подражаний. Требовался иной канонический образ – подлинный выразитель идеи свободы.
Ю.Н. Покровский
Русская Стратегия |
