«Он был бесконечно добрым. С самого нежного возраста его прекрасная и благородная натура была полна совершенства. Он никогда не был похож на других детей. Всегда чуткий, внутренне добрый, с необычайной душой. Можно было бы сказать, что пришел он в мир ради людей и для того, чтобы пожертвовать собой», - так писал Петр Сергеевич Боткин о своём мученике-брате. Евгений был четвертым сыном в семье знаменитого русского врача, создателя учения об организме как о едином целом, лейб-медика Императоров Александра Второго и Александра Третьего, профессора Императорской Медико-хирургической академии Сергея Петровича Боткина. Мальчик получил прекрасное домашнее образование, окончил Петербургскую классическую гимназию и, несмотря на талант к музыке, пошёл по стезе отца, посвятив себя служению больным людям. По свидетельству брата, «это соответствовало его призванию: помогать, поддерживать в трудную минуту, облегчать боль, исцелять без конца».
«Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение — драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно. Так пойдем с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как ему быть полезным», - так в дальнейшем учил Евгений Сергеевич уже своих студентов. Занятие медициной было для него неотделимо от его веры и служило к укреплению оной. «Главный же восторг, который испытываешь в нашем деле, - писал доктор, - заключается в том, что мы должны всё глубже и глубже проникать в подробности и тайны творений Бога, причем невозможно не наслаждаться их целесообразностью и гармонией и Его высшей мудростью».
До 1904 года Боткин служил в Мариинской больнице для бедных, преподавал в Военно-медицинской академии. С 1897 года он стал врачом в Свято-Троицкой общине сестер милосердия, а с 1899 года - главным врачом Санкт-Петербургской общины сестер милосердия в честь святого Георгия. Главными пациентами последней были бедняки, но врачи и прочий персонал подбирались в ней с особенной тщательностью. Дамы высшего сословия трудились там простыми сестрами на общих основаниях. Для Георгиевской общины характерно было общее воодушевление и жажда помогать страждущим, за что её подчас сравнивали с первохристианской общиной.
С началом Русско-японской войны он, оставив жену и четверых детей, добровольцем отправился на фронт и был назначен заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста (РОКК) в Маньчжурской армии. «За отличия, оказанные в делах против японцев» был награждён офицерскими боевыми орденами — орденами Святого Владимира III и II степени с мечами, Св. Анны II степени, Св. Станислава III степени, сербским орденом Св. Саввы II степени и болгарским — «За гражданские заслуги». «За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает, а если пожелает – на то Его святая воля… Я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мое положение приятным», - вспоминал Евгений Сергеевич. На фронте доктору неоднократно приходилось рисковать своей жизнью. Вот, как описывал он один из боёв:
«Снаряды свистели уже надо мной и со злобой ударяли в близ лежащую гору, разрываясь совсем близко от всей удалявшейся по лощинке группы людей. Впоследствии я узнал, что тут моя лошадь получила удар над глазом камнем, отбитым шрапнелью.
Я собирался тоже спускаться, когда ко мне подошел солдатик и сказал, что он ранен. Я перевязал его и хотел приказать вести его на носилках (он был ранен в ногу шрапнельной пулей), но он решительно отказался, заявляя, что носилки могут понадобиться более тяжело раненым. Однако, он смущался, как он оставит батарею: он - единственный фельдшер ее, и без него некому будет перевязывать раненых. Это был перст Божий, который и решил мой день.
- Иди спокойно, - сказал я ему, - я останусь за тебя.
Я взял его санитарную сумку и пошел дальше на гору, где, на склоне ее, и сел около носилок. Санитаров не было - они находились в лощинке под горой. Наша батарея уже давно стреляла, и от каждого выстрела земля, на которой я сидел, покрытая мирными белыми цветочками вроде Эдельвейсса, сотрясалась, а та, на которую падали японские снаряды, буквально, стонала. В первый раз, когда я услыхал ее стон, я подумал, что стонет человек; я прислушался, и во втором стоне я уже заподозрил стон земли, на третьем - я в нем убедился.
Это не поэтический, а истинный был стон земли.
Снаряды продолжали свистеть надо мной, разрываясь на клочки, а иные, кроме того, выбрасывая множество пуль, большею частью далеко за нами. Другие падали на соседнюю горку, где стояла 4-ая, почему-то особенно ненавистная японцам, батарея. Они осыпали ее с остервенением, и часто я с ужасом думал, что, когда дым рассеется, я увижу разбитые орудия и всех людей ее убитыми. И этот страх за других, ужас перед разрушительным действием этой подлой шрапнели составлял действительную тяжесть моего сиденья. За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мерее силу своей веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает, - на то Его святая воля... Я не дразнил судьбы, не стоял около орудий, чтобы не мешать стрелявшим и чтобы не делать ненужного, но я сознавал, что нужен, и это сознание делало мне мое положение приятным. Когда сверху раздавался зов: "носилки!", я бежал наверх с фельдшерской сумкой и двумя санитарами, несшими носилки; я бежал, чтобы посмотреть, нет ли такого кровотечения, которое требует моментальной остановки, но перевязку мы делали пониже, у себя на склоне. Почти все ранены были в ноги и все, перевязанные, вернулись к своим орудиям, утверждая, что, лежа, они могут продолжать стрельбу, и что "перед таким поганцем" они не отступят. Люди все лежат в своих окопах около орудий, что их очень выручает, а офицеры сидят, и только мой Сидоренко чаще всех, всей своей стройной фигурой, подымался над батареей.
Я благоговел перед этими доблестными защитниками своей родины и радовался, что подвергаюсь одной с ними опасности. "Почему - думал я - я должен быть в лучших условиях, чем они? Ведь и у них у всех есть семьи, для которых смерть их родного будет 14 тяжким горем, а для иных - и разорением". Санитары, разбежавшиеся-было по нижним склонам горы, видя меня на их месте, все подобрались ко мне и расположились около носилок, но когда осколком шрапнели и камнями у меня опрокинуло ведро с водой, прорвало носилки и забросило их на одного из санитаров, они окончательно спустились вниз, и только из-под горы посматривали, цел ли я, после особенно сильных и близких ударов. Между ними был и санитар Кононовича, Рахаев, упросивший отпустить его со мной, так как он хотел "совершить подвиг", и казак Семен Гакинаев, сопровождавший меня в поездке в Лян-шан-гуань и с тех пор считающийся моим казаком. Он не оставлял меня ни на шаг ни 1-го, ни 2-го июня. Гакинаев потом много рассказывал про мою "храбрость", особенно поразившую его потому, что, по его мнению, все врачи должны быть почему-то трусами.
- Сидит, - говорил он про меня, - курит и смеется.
Смеяться, положим, было нечему, но я улыбался им, когда они "петрушками" снизу посматривали на меня.
Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или мое место ему казалось заколдованным, - уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией».
Боткинская летопись Русско-японской войны в виде многочисленных писем, отправленных с фронта жене, была издана отдельной книгой - «Свет и тени Русско-японской войны». Книга попала в руки Императрицы Александры Фёдоровны, и она пожелала, чтобы отважный врач стал лейб-медиком Царской семьи. А.А. Вырубова вспоминала: «Помню, как я была рада, когда выбор Ее остановился на Е.С. Боткине, враче Георгиевской общины, которого Она знала с Японской войны, о знаменитости Она и слышать не хотела. Императрица приказала мне позвать его к себе и передать ее волю. Доктор Боткин был очень скромный врач и не без смущения выслушал мои слова». Несомненно, праведную Государыню не могли не тронуть, к примеру, следующие размышления Евгения Сергеевича: «Я удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и не потому только, что мы столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога».
Отсутствие всего перечисленного Боткину вскоре пришлось познать в собственной семье. Его жена увлеклась молодым революционером и оставила семью. С той поры Евгений Сергеевич был для своих детей и отцом, и матерью… Дети лейб-медика сдружились с детьми царскими. По воспоминаниям дочери Боткина «Государыня и Великие Княжны всегда расспрашивали о нашей семье, так что, в конце концов, Они знали весь наш образ жизни и привычки…» Доктор в свою очередь всецело отдавал себя служению Августейшим пациентам. В 1913 году, вылечив от тифа Великую Княжну Татьяну Николаевну, Евгений Сергеевич сам заразился и едва не умер. «Он нас напугал, - сказал Император срочно приехавшему из-за границы брату Боткина, Петру Сергеевичу. – Когда вас уведомили телеграммой, я был в большой тревоге… Ваш брат для меня больше, чем друг. Он всё принимает близко к сердцу, что с нами случается».
Так оно и было. Евгений Сергеевич ночи напролёт проводил подле постели больного Алексея, а позже стал для него не только врачом, но и преподавателем русской литературы, под его влиянием Цесаревич увлёкся творчеством Лермонтова. «Я вас люблю всем моим маленьким сердцем», - писал Наследник Боткину. А Великая Княжна Ольга Николаевна однажды сказала ему: «Когда я вас слушаю, мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду».
Единственный раз доктор выразил желание покинуть Царскую семью – с началом Великой войны он просил Государя дозволить ему снова отправиться на фронт. Но Государь дозволения не дал. На фронт в итоге отправились два сына Боткина - Юрий и Дмитрий. Юрий дослужился до звания капитана лейб-гвардии, а Дмитрий погиб уже в самом начале войны. 20-летний офицер, попав в окружение, не пожелал сдаться в плен, и пал, сражаясь с неприятелем. Несмотря на горе, Евгений Сергеевич писал в те скорбные дни: «Решительно я счастлив тем на этой земле, что имел такого сына, как мой любимый Митя. Я счастлив, так как проникся священным восхищением этим мальчиком, который без колебаний, с прекрасным порывом отдал свою совсем молодую жизнь во имя чести своего полка, армии, Отечества».
После ареста Царской семьи Боткин пожелал до конца разделить её судьбу. В Тобольске он преподавал младшим детям русскую словесность и биологию. Живя в отличие от Августейших узников «на вольном положении», в отдельной квартире, Евгений Сергеевич открыл бесплатную медицинскую практику для местных жителей. «Крестьянские пациенты, — вспоминал он, — постоянно пытались платить, но я, разумеется, никогда ничего с них не брал. Тогда они, пока я был занят в избе с больным, спешили платить моему извозчику. Это удивительное внимание, к которому мы в больших городах совершенно не привыкли, бывало иногда в высокой степени уместным, так как в иные периоды я не в состоянии был навещать больных вследствие отсутствия денег и быстро возрастающей дороговизны извозчиков. Поэтому в наших обоюдных интересах я широко пользовался другим местным обычаем и просил тех, у кого есть, пусть присылают за мной лошадь. Таким образом, улицы Тобольска видели меня едущим и в широких архиерейских санях, и на прекрасных купеческих рысаках, но еще чаще потонувшим в сене на самых обыкновенных розвальнях». Со свойственным ему христианским смирением Боткин писал брату: «Бог помог мне оказаться полезным… Обращались ко мне всё больше хронические больные, уже лечившиеся и перелечившиеся, иногда, конечно, и совсем безнадежные. Это давало мне возможность вести им запись, и время мое было расписано за неделю и за две вперед по часам, так как больше шести-семи, в экстренных случаях, восьми больных в день я не в состоянии был навестить: все ведь это были случаи, в которых нужно было очень подробно разобраться и над которыми приходилось очень и очень подумать. К кому только меня не звали, кроме больных по моей специальности?! К сумасшедшим, просили лечить от запоя, возили в тюрьму пользовать клептомана… Я никому не отказывал, если только просившие не хотели принять в соображение, что та или другая болезнь совершенно выходит за пределы моих знаний».
Праведный доктор мог бы и дальше продолжать свою практику, но он предпочёл отправиться вместе Государем в Екатеринбург. При прощании с собственными детьми он перекрестил дочь и сына, поцеловал их и сказал: «В этот час я должен быть с Их Величествами… Может быть, мы больше никогда не увидимся… Да благословит вас Бог, дети мои!» Дочь Боткина, Татьяна, вспоминала, как в последний раз провожала отца: «Был теплый весенний день, и я смотрела, как он осторожно на каблуках переходил грязную улицу в своем штатском пальто и в фетровой шляпе. Мой отец носил форму: генеральское пальто и погоны с вензелями государя и в Тобольске всё время, даже с приходом большевиков, когда ходили уже вообще без погон, пока, наконец, отрядный комитет не заявил, что они, собственно говоря, ничего против не имеют, но красногвардейцы несколько раз спрашивали, что тут за генерал ходит, поэтому, во избежание недоразумений, попросили моего отца снять погоны. На это он им ответил, что погон не снимет, но если это событие действительно грозит какими-нибудь неприятностями, просто переоденется в штатское».
В Екатеринбурге Евгений Сергеевич стремился всячески облегчить участь Августейших узников, выступая ходатаем об их нуждах перед большевиками. Как вспоминал палач Яков Юровский, «доктор Боткин был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьей Романовых тяжесть их жизни».
В последние недели заточения Евгений Сергеевич болел, и Императрица с дочерями ухаживали за ним. В своей участи доктор не сомневался, осознанно избирая крест. В своём последнем письме брату он писал: «Мое добровольное заточение здесь настолько временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела... Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен – все равно, последствия практически одинаковы…
Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза… Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца спасется“ и сознание, что я остаюсь верным принципам выпуска 1889-го года. Если вера без дел мертва, то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединится и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей…
Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына».
Большевики, впрочем, успели предложить Боткину отвергнуть избранный крест, покинуть Царскую семью. Иоганн Мейер, член Совета Уральского Управления, вспоминал об этом предложении: «Слушайте, доктор, революционный штаб решил вас отпустить. Вы врач… Вы можете в Москве взять управление больницей или открыть собственную практику. Мы вам дадим рекомендации…». В ответ прозвучал спокойный, исполненный высокого достоинства отказ: «…Я дал Царю мое честное слово оставаться при Нем до тех пор, пока Он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не смогу оставить Наследника. Как я могу совместить это со своей совестью? Вы все должны это понять. …Там, в этом доме, цветут великие души России… Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с Царем!»
В ночь на 17 июля праведный доктор был убит вместе с Царской семьёй в подвале Ипатьевского дома. Мученик умер не сразу. «Выстрелом в голову я прикончил его», - не преминул «похвалиться» Юровский…
Архиерейский собор Русской Православной Церкви Заграницей прославил Евгения Боткина в лике святых в 1981 году вместе с Августейшими мучениками и всеми убиенными с ними верными слугами. За несколько лет до гибели происходивший из купеческого рода доктор был пожалован дворянством. Его девизом было три слова: «Верой, верностью, трудом». Девиз этот он оправдал и жизнью, и смертью.
Е. Фёдорова
Русская Стратегия |
