Если Иисус Христос стоит в «глубине мира» (воспользуемся удачной формулой И.Шаховского), то мастер пребывает в весьма сумрачных слоях московской жизни, где царит полное безмолвие. Впрочем, пациенты «дома скорби» иногда громко негодуют и даже буянят, но каждый такой возмутитель спокойствия клиники, незамедлительно получает укол, дозировка которого соответствует тяжести душевного расстройства конкретного больного.
Из текста «трагедии» явствует, что Иешуа – всего лишь литературный персонаж, который по возрасту отличается от Христа, а после казни не воскресает и не возносится на небеса. Но благодаря второстепенным персонажам «трагедии» (Пилату, Каифе, Иуде) мы понимаем, что Иешуа перенял у Христа много черт и свойств, в том числе такое важнейшее свойство, как врачевание душ посредством проповедей. Ведь не случайно Пилат в разговоре с арестантом думает о том, как бы перевести этого странного галилеянина к себе в резиденцию в Кесарию: тогда бы у него появился умный собеседник, способный вести диалоги о «тонких материях» и ставить точные диагнозы, как физическим недугам, так и социальным болезням. Догадываемся и о том, что мастер в какой-то мере является прототипом Булгакова, но никак не двойником. Хотя бы потому, что мастер написал всего лишь текст «трагедии», по объему не более новеллы, а Булгаков создал большой роман с «двойным дном». Да, роман сильно перенаселен персонажами, как были перенаселены во времена писателя все московские коммунальные квартиры, но именно наложение «трагедии» на «фарс» и порождает эффект наличия в литературном произведении высшей реальности из всех возможных. Да, мастер похож на Булгакова, но не копия. Однако между Иешуа и мастером также нетрудно обнаружить определенные сходства. В частности, оба этих литературных персонажа не имеют социального статуса. Чтобы отвести угрозу казни от Иешуа, Пилат собирается объявить арестанта душевнобольным. Мастер также является псевдо-душевнобольным, спасаясь в клинике от жестокостей кнуто-казарменного режима. Иешуа обращается к людям с искренними проповедями, а мастер – с рукописью «трагедии», чтобы та обрела множество копий и достигла читательских глаз. Как-то исподволь, писатель построил квадрат, угловыми точками которого являются Христос - Иешуа – мастер – Булгаков. Это не только люди или персонажи легенд и литературного произведения, сколько личности одного круга. Точнее, он задает задачу, типа квадратуры круга: кто есть кто в этом мире?
Вспомним знаменитую фреску в Сикстинской капелле, где Адам протягивает руку к своему Создателю, но не дотягивается до длани Творца. Между ними Микеланджело оставил небольшой зазор. Этот зазор преодолел Христос в качестве Нового Адама. Но между Христом и Иешуа также наличествует определенная дистанция, отделяющая божественное от человеческого. Иешуа – человек, который никогда не воскреснет. Кроме того, и мастер, отличается от Иешуа, хотя бы склонностью к аффектации и неприятием окружающей действительности. А сам Булгаков также отнюдь не тождественен мастеру. Что же тогда все эти четыре личности объединяет и роднит? То, что они – одухотворенные сущности всего рода человеческого. Они - носители Слова.
Да, Иешуа доставят на повозке к холму, где казнят преступников, разденут донага, привяжут к деревянному кресту, чтобы безвинный человек иссох под палящим солнцем и был изъеден тучами мух и слепней. И дни мастера тоже сочтены, его ждут бесславная кончина и безымянная могила: таков его печальный удел. Но роль этих литературных персонажей, как роль Иисуса Христа и Михаила Булгакова чрезвычайно велика, потому что лишь те личности, кто одухотворяют пространство и время, венчают собою человеческое общество. Такова подлинная иерархия, вопреки всем остальным иерархиям и прочим субординациям, выстроенным «сильными мира сего».
Роль писателя в современном мире можно недооценить, но переоценить эту роль нельзя. Скорее всего, это соображение также не совпадает с загадочным посылом автора, сведшим на пространства одного произведения Иешуа и мастера. Ведь один своими высказываниями апеллировал к Христу, а другой к Булгакову. И все же хочется верить в то, что это соображение как-то перекликается с замыслом всего произведения. Булгаков потрясающе амбициозен в своих намерениях. Он старается изо всех сил. Будучи исключенным из литературного процесса, ведущим в никуда, в лучшем случае в пески зыбучие, он обретает драгоценную свободу. Писатель хочет создать такое произведение, каждую страницу которого будут цитировать грядущие поколения комментаторов, знатоков истории и читатели-почитатели таланта самого автора. Он мечтает о том, чтобы каждую главу романа еще не родившиеся потомки будут истолковывать на все лады, будут спорить между собой, устраивать дискуссии, проводить конференции, посвященные расшифровке сюжетных линий и драматичным коллизиям античной эпохи и эпохи коммунизма. Если священнослужители в своих речах и проповедях постоянно ссылаются на текст Евангелия, черпая в отдельных фразах или целых пассажах свое вдохновение для публичных выступлений, то почему бы не создать такой роман, чтобы на него ссылались профессора-гуманитарии в своих университетских лекциях, чтобы грядущие «властелины дум» использовали отдельные предложения в качестве эпиграфов к монографиям, посвященным не только культуре, но и проблемам современности в целом. Он дерзает сотворить Откровение от Булгакова или Новейший Завет: ни больше, но и не меньше. Даже неоспоримый факт, что роман остался незавершенным, оборачивается в пользу этого литературного феномена.
«Все те, кто познакомится с содержанием этого произведения, до воссоздавайте в своем воображении пропуски и пустоты. До заканчивайте вместо меня, дополняйте своим опытом, своими переживаниями, достраивайте начатое», - как бы приглашает к увлекательному соработничеству смертельно больной автор-творец. И споры вокруг романа бушуют до сих пор и будут бушевать.
Булгаков не расшаркивается перед псевдо-церковью красного дьявола, возводимой с чудовищными издержками в стране советов. Не бьет поклонов и в сторону православной церкви. Он твердо знает, что Назарянин действительно был и проповедовал в родной Галилее свою веру во всесилие добра и любви. А когда со своими проповедями пришел в Иерусалим, то был арестован по доносу и затем казнен вместе с двумя разбойниками-убийцами. При создании своего знаменитого романа Булгаков исходил из убеждения, что последователи Назарянина нарекли того Судьей, потому что верили в то, что их Учитель когда-то спустится с небес в качестве всемогущего Сына Божьего, дабы вершить на грешной земле справедливый суд, разделяя праведные и погибшие души. Писатель приступил к окончательной и расширенной версии своего произведения, когда минуло ровно 1900 лет после того, как воскресший проповедник, прежде чем вознестись наверх, пообещал блуднице, вступившей на стезю добродетели, что непременно вернется на землю. Второго Пришествия так и не случилось и миллионы христиан полностью истлели в своих могилах, безрезультатно дожидаясь того часа или дня, когда могли бы восстать из мертвых для справедливого суда. Именно поэтому Булгаков завещал хоронить себя без церковного отпевания с кремацией тела. И, тем не менее, то впадая в уныние, то проваливаясь в пропасти отчаяния, писатель буквально до последних своих дней продолжал осуществлять свой грандиозный замысел.
Сцены «фарса» воспринимаются то, как анекдоты, то, как издевательские шутки. Можно расценивать их и как фривольные куплеты, исполняемые незримым артистом под игривый мотив. Но сквозь все эти фельетонные байки и задорные припевы, постепенно начинают пробиваться совсем иные интонации и нотки, и затем все эти разрозненные звуки, диссонирующие веселому мотиву интермедии, как бы сами собой, без видимых авторских усилий складываются в гимн судьбе писателя. А всевозможные розыгрыши, в которые москвичи втягиваются, то ли потому что их бес попутал, то ли потому что не в силах преодолеть свои страстишки и вожделения, уже играют роль ярких декораций или зазывно сверкающих огней, какими обычно обозначают себя по вечерам увеселительные заведения.
В те годы, когда создавался роман, были очень популярны своеобразные подмены. Так труженики агитпропа и партийные функционеры в своих речах-агитках настаивали на том, что «Сталин – это Ленин сегодня» И Булгаков тоже использовал этот прием, считая мастера воплощением Иешуа в советской действительности. Именно поэтому, описывая казнь галилеянина-проповедника, писатель ни словом не обмолвился о воскресении из мертвых Иешуа. Душа этого удивительного человека по замыслу писателя не вознеслась на небеса, а стала блуждать по земле, дабы обрести достойную своему содержанию оболочку. И, конечно же, нашла, чтобы когда-то опять покинуть износившееся бренное тело и войти в другое тело. А в XX в. подошла очередь мастера, стать носителем души Иешуа или хотя бы частицы той души. Тем самым Булгаков намеревался сказать, что люди такого склада, к каким относился проповедник из Галилеи, рождаются во все времена, и каждый из них готов к великому прощанию: «О, род людской, идущий на казнь, приветствует тебя!» - Сознательно жертвуя собой, такие личности не позволяют свалиться миру в огнедышащую бездну. Так и рукопись великого романа можно сжечь, а вот идея романа будет продолжать «витать в воздухе», ждать своего воплощения. И непременно появится новая рукопись, не хуже первоначальной, и «душа» романа опять обретет свою «плоть».
Восстанавливая свою сожженную рукопись, Булгаков не мог не думать о том, что роковое стечение обстоятельств обрекло его на роль жертвы. Он не выберется из кошмара советской действительности. Никогда не выберется. Приведем признание мастера Бездомному: «…хотел объехать весь земной шар… оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем». Да, мастеру не позавидуешь. После того как он своим опубликованным в газете отрывком романа, вызвал на себя шквал убийственной критики, у него начались галлюцинации. В темноте ему казалось, что через оконце в подвале, где он жил, влезает какой-то спрут с длинными и холодными щупальцами. Он решил избавиться от рукописи, как от источника всех своих бед. Но это решение не избавило мастера от ночных визитеров, стражей социалистической законности. В итоге мастер просто выпал из жизни. А когда вернулся к своему подвальчику в пальто с оборванными пуговицами, то обнаружил, что его более чем скромное жилище занято другими людьми. Впрочем, мы уже останавливались на болезненной теме выселения-заселения.
Сам Булгаков не был ни бездомным, ни нищим, а жил в хорошей трехкомнатной квартире с третьей по счету женой и пасынком. Но благодаря мастеру Булгаков видит себя как бы со стороны, лучше понимает свои сомнения и прозрения и свое призвание. Вполне вероятно, что мастер был для писателя тайным и задушевным собеседником. Из текста романа мы знаем, что у Иешуа был верный почитатель и ученик Матвей. А мастер сконцентрировал в себе всю горечь одиночества Булгакова. У мастера нет приверженцев и продолжателей его дела. Он скоропалительно именует Ивана Понырева (псевдоним Бездомный) своим учеником только потому, что Иван соглашается со своей бездарностью и отказывается впредь писать стихи: ведь хороших стихов советский поэт писать просто не может.
Но, не напрасна ли жертва, которую символизирует собой мастер? И действительно ли он является мастером своего дела, будучи мало кому известным автором сожженной рукописи? Если исходить из набора характеристик того времени, то Иван Бездомный выглядит более весомо, потому что является членом писательского союза, публикуется в центральных газетах, получает за свои творения гонорары. А что мастер? Только высунулся с публикацией отрывка и сразу же на его голову обрушился дождь критических, уничижительных стрел.
Булгаков убежден, что в условиях беззакония, носитель Слова обречен на гонения и на травли, на оскорбления и на казнь. Иного исхода просто не может быть. Он считает, что не было в античном мире более поганого места, нежели Иерусалим, а в современном мире сомнительное первенство среди всех прочих городов в мракобесии и насилии удерживает Москва. Он показывает, что мудрость Иешуа не является результатом накопленного жизненного опыта или удачным синтезом прочитанных многочисленных свитков авторитетных мыслителей античности. Возможно даже, что Иешуа не умел писать и читать. Его мудрость - это врожденное качество, как цвет глаз или особенности телосложения. Писатель также владеет этим драгоценным даром мудрости. Он наделен предвосхищенным знанием, понимает сущность событий, даже не являясь их очевидцем. Он видит то, что наглухо скрыто от глаз. Каждый создатель выдающегося литературного произведения, а тем более – великого романа отдает себе отчет в том, что лишь совершив творческий подвиг, он способен осуществить замысел, который своей тяжестью давит на его сердце. Только постоянно превозмогая эту тяжесть, писатель неявное превращает в явное, открывает некую тайну, мимо которой многие поколения людей проходили как мимо глухой стены. Подобная задача посильна лишь действительному мастеру, а не обладателю членского билета союза писателей, которых легион. Такой человек должен чувствовать в себе определенную силу: ведь он добровольно принимает на себя нелегкое обязательство, сметь многое, и быть убедительным в своих дерзаниях.
В литературных кругах Булгаков видел себя гигантом среди карликов, хотя и слыл всего лишь «третьеразрядным писателем». И столь очевидная несправедливость вполне гармонично умещалась в концепцию его романа. Могущество носителей Слова неявно, потому что проступает в действительности опосредованно, но нарастает неуклонно, превозмогая гнет мирового зла. Выбор у человека невелик. Либо ему суждено стать жертвой своих страстей и слабостей, либо сознательно избрать путь жертвы своего призвания и предназначения.
Первый путь может привести пленника своих вожделений в высокие кабинеты, сулит влияние в обществе и даже статус «живого портрета». Но успех такого соискателя собственного счастья всегда кратковременен и его портреты исчезают в запасниках, стоит только агитпропу перестать превозносить достижения очередного «живого трупа». Как тут не вспомнить судьбу Берлиоза; сразу же после известия о гибели авторитетного председателя правления Массолита и редактора толстого журнала, а также просто уважаемого человека, на его жилплощадь стали остервенело претендовать соседи по дому. А сотоварищи по «литературному цеху», собравшиеся вместе в ресторане Грибоедов, чтобы поужинать и повеселиться, прослышав о том, что их начальник – руководитель – председатель попал под трамвай, пригорюнились на минуту-другую:
«Да, погиб, погиб… Но мы-то ведь живы!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а потом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй?»
Второй путь чреват травлями, исключениями из союза писателей и вообще из рядов строителей нового мира. Второй путь к тому же ведет к изнурительно-унизительным допросам, в дурдом или в тюрьму, но некая неодолимая сила все же заставляет настоящего писателя придерживаться столь трудного пути и заниматься столь неблагодарным делом – творчеством. Если нечистая сила затем и существует, чтобы заставлять свои жертвы врать и бесстыдничать, воровать и клеветать на ближних, то божественные сферы также требуют своих жертв. Но эти жертвы сияют в сознании потомков негасимыми светильниками. Обычно меняющиеся эпохи неудержимо вымывают значимость и важность многих решений и постановлений могущественных правителей, определивших судьбы миллионов людей. Тускнеет и совсем теряется смысл многих произведений, созданных авторитетными и знаменитыми авторами. А с другой стороны, определенные суждения или даже всего лишь реплики, произнесенные людьми не всегда приметными в обществе, каким-то непостижимым образом со временем приобретают свойства пословиц или образчиков стиля, или высокое звание нетленных произведений искусства. Их создатели обычно придерживались второго пути. Среди них немало бездомных и нищих, арестантов и казненных, но будучи осененными божественным светом, они оказываются вершителями ключевых событий в истории мира, непревзойденными образцами для сменяющихся поколений людей.
Жертвенное служение истине, как истоку благодатного света или роль жертвы, расплачивающейся неизбывными мучениями за свои похоти, диаметрально противоположны. Не было и не будет равенства среди людей. Господь господствуя, поднимает человека с колен, вдыхает в него душу, смутно помнящую о величайшем ранге своего первоисточника. Человек, преодолевая свои бессчетные немощи, конечно, должен заботиться о своем пропитании, обретении своего жилища и прочих неотложных нуждах. Но порой он испытывает некие иные потребности или порывы, которые слабо или почти не связаны с материальным миром, но которые властно зовут к более высоким планам бытия. И тогда человек осознает, что способен избежать растворения в стихиях бренного мира благодаря своему духовному росту и возвышению над самим собой вчерашним и прошлогодним, над собой алчущим и вожделеющим. Тогда его глаза и начинают различать в калейдоскопе событий и явлений присутствие божественного. Но путь к божественному отнюдь не прям и усыпан терниями. И человек волен в любой момент отказаться от столь опасного пути.
В атеистическом обществе каждого человека буквально пеленают строгие запреты: для него регламентированы даже порядок мыслей и состав чувств. Он со всех сторон окружен средостениями, преодоление которых возможно лишь при наличии соответствующих разрешительных документов. Но нельзя отменить или запретить действия инстинктов, заложенных от рождения в каждом человеке. И потому великое множество людей обуреваемо желаниями хорошо питаться и жить в комфортабельных квартирах, но позволить себе этого не могут. Миллионы людей гонимы и понукаемы половым влечением, но в коллективистском типе общежития им просто негде справить эту нужду. Безбожная власть тесно связана с жестокостями и принуждениями: такая власть просто раздавливает и расплющивает своих подданных или низводит их до жалких грызунов. Мучить и мучить – в этом и заключается основное предназначение сатаны: жечь не глаголом сердца людей, а их телах жарить на раскаленных сковородках. Разумеется, что в обществе, полностью зависимом от происков сатаны, присутствие божественного совсем исчезает.
Булгаков был наделен даром тайновидения, мог обозревать как эпохи давнего прошлого, так и предчувствовать грядущие потрясения. Он не нуждался в информаторах и осведомителях, чтобы знать, о чем говорят и что читают власть имущие в служебных кабинетах, куда нет доступа рядовым гражданам. Ему не требовались доказательства и улики клеветнического доносительства. Литературоведы и биографы писателя утверждают, что некий член СП СССР В. Киршон регулярно адресовал свои «заявления» лично т. Сталину, в которых обвинял целый ряд писателей в разного рода буржуазных уклонах, а в Булгакове отчетливо видел «классового врага». И будто бы этот хмырь публично хвастал, что его «сигналы» идут на самый «верх». Булгаков презирал Киршона, как и многих других изобличителей и хулителей, но и пальцем не пошевелил, чтобы как-то защититься от наветов или как-то «пустить» кровь доносчикам.
Впрочем, литературоведы склонны считать Киршона прототипом Иуды в романе Булгакова. Вполне возможно, что Булгакову даже хотелось убить мерзавца, а возможно и не так все обстояло. Ведь писатель вполне отчетливо представлял себе весь механизм деятельности агитпропа, в который был прочно вмонтирован писательский союз, и не строил каких-либо иллюзий насчет своего безоблачного будущего. Он прекрасно понимал и то, что в советизированном обществе благоденствуют лишь выжиги, подлецы и лизоблюды. Он легко считывал сокровенные побуждения с лиц и, особенно с глаз своих знакомых, соседей или коллег, никогда не вслушивался в шушуканье за своей спиной. Все эти сплетни, слухи, кляузы его просто не интересовали. Гораздо более его волновала другая проблема: где находится тот загадочный исток, откуда к писателю приходит знание сущности вещей и явлений?
Письменные свидетельства о последних днях пребывания Иисуса Христа на земле говорят о том, что проповедник из Галилеи, встретившись со своими учениками для братского ужина, уже знал о предательстве Иуды – единственного своего последователя, рожденного и выросшего в Иудее. Откуда Назарянин проведал о предательстве? Почему он мог предвидеть судьбу христианской церкви, которой еще только предстояло сложиться через много десятилетий после его казни? Да, этот удивительный проповедник явно был осенен божественным светом, придающим ясность мышлению и позволяющим различать контуры далекого будущего. И Булгаков тоже, как Иисус из Назарета, видел действительность не плоской, а объемной, различал то, что происходит в мрачных глубинах реальности и прозрачных ее высях, и хотел бы, очень хотел воспринимать мифологизированную личность из той давней эпохи, как родственную себе, а точнее себя, как продолжателя сакральной миссии галилеянина-проповедника. Но он не обнаруживал присутствия божественного света.
Склонный к мистическим переживаниям, писатель ловил себя на том, что часто видит бесов или чертей и прочие твари, вроде «спрута с холодными и длинными щупальцами». Но ангелы недоступны его взору. Шестикрылый серафим касался очей Пушкина и приходил к Врубелю в беспокойных снах художника. А Булгаков не мог признаться себе, что когда-то сподобился такой редкой чести. Если сатана постоянно напоминал Булгакову о себе, то Бог ни разу не поддержал его, и ни разу не явил его глазам своего посланца. Да, само наличие сатаны, безусловно, свидетельствовало о наличие Бога: где есть тень, там должен быть и свет. Но Россия представлялась писателю Богом оставленной страной и все ее жители, включая его самого, не могли рассчитывать на милости небесных сфер.
Автор первой теодицеи в новейшей истории, математик Лейбниц полагал, что у сатаны тоже есть свои мученики. Нет, не те жертвы, которых он искушает своими соблазнами, а те, кто тратит все свои силы на поиски философского камня или на создание вечного двигателя, или на написание Книги книг или как-то иначе обуреваем честолюбивыми замыслами, которым никогда не суждено сбыться. Неужели и он, врачеватель и мастер-писатель, считая, что создает нетленное произведение, которое переживет века и тысячелетия, заблуждается о подлинном качестве своего творения? Не является ли его всеведение результатом подсказок дьявола? На эти вопросы у Булгакова не находилось внятного ответа, а невнятность была для него невыносимо мучительной.
Юрий Покровский
Русская Стратегия |
