Абсолютизм и конституционная монархия

Разрушение богоустановленной власти на Западе происходило именно как следствие отступления от Православной веры. Основные этапы этого разруши­тельного процесса можно представить таким образом:

• ересь папизма, включающая приписывание Римским папам права на светскую власть;
• ниспровержения законной власти, происходившие по папскому благо­словению (например, завоевание Англии в 1066 году после того, как народ отказался нарушить присягу королю Гарольду, анафематствованному Папой);
• в качестве реакции на злоупотребления папизма – образование таких режимов, где светская власть решительно возобладала не только в светской, но и в церковной сферах; протестантская реформация (примеры – Германия, Швейцария);
• в католических странах – противостояние папским притязаниям с помощью ложной идеи абсолютной монархии (Франция);
• эпоха буржуазных революций, уничтоживших остатки монархии, и одно­временно – распространение вольнодумства, масонства и атеизма;
• идея конституционной монархии как попытка найти компромисс между традиционными началами жизни и завоеванным безначалием (ярче всего – в Англии);
• усталость от религиозных и политических нестроений; вероучительный индифферентизм и начало экуменического движения (тоже в Англии).

Л. А. Тихомиров пишет:

«Всякое начало власти для существования и действия должно понимать, в чем источник его силы, и этот источник тщательно хранить. Так демократия, представляющая количественную силу, непременно должна поддерживать условия, при которых количественная сила способна преобладать над качественной или тем более нравственной. В противном случае демократия уступит место аристократии или монархии. Так и аристократия должна оставаться действительно качественно высшей силой, как сословие высшее, гражданское, промышленное, а никак не надеяться удержаться одними, например, привилегиями. Так и монархия для развития своего должна основываться именно на ей свойственной, а не какой другой силе. Без сомнения, и ей нужна могущественная организация управления, с единством действия и т. д., но прежде всего монархическое начало должно быть выразителем высшего нравственного идеала, а следовательно, заботиться о поддержании и развитии условий, при которых в нации сохраняются живые нравственные идеалы, а в самой монархии – их отражение. Европейский абсолютизм оставил в пренебрежении это основание монархической силы, а развивал то, что для нее второстепенно, а при злоупотреблении даже фатально. Он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых эта безусловная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта демократического происхождения и способна снова привести к демократии же.

…Власть абсолютная есть та, которая находит содержание исключительно в самой себе. На это может претендовать демократия. Но монархия тем и отличается от демократии, что почерпает свое содержание из нравственного идеала. Она не создает его, а сама им создается, не приспособляет его к себе, а сама к нему приспособляется.[1]

Поэтому монархия усваивает себе идею абсолютизма только в виде прямого искажения собственного принципа. Теории, которыми она пытается себя при этом оправдать, могут быть только фантастичны или даже прямо признавать верховную власть демократии. Так, «король солнце» говорил: «l'Etat c'est moi» («Государство – это я»). Если бы это было физически возможно, то, конечно, его власть была бы абсолютной. Но совершенно ясно и очевидно, что государство есть государство, а король есть король. Наш русский язык прекрасно выражает правильное понимание их действительного соотношения. У нас «государство» истекает от государя, составляет организацию для проявления его верховной власти, но никак не составляет его… Говорить, конечно, можно что угодно. Но в чем реальная сила Людовика XIV? … Почему ему подчиняются, да еще и безусловно, миллионы подданных? В конце концов на это нет никакого ясного ответа, кроме интендантов и жандармов. Но несомненно, что сила нации во всяком случае более велика.

Английская школа абсолютизма выдвинула основанием монархической власти ту идею, что народ будто бы отказался от своих прав в пользу короля, так что король имеет все права, а народ никаких … стало быть, монархическая власть есть в сущности делегированная, и необходимы по меньшей мере Наполеоновские плебисциты, как средство, не дожидаясь революции, узнавать, продолжает ли народ «отрекаться своей воли» или же надумал что-нибудь более ему нравящееся…

Монархическое начало власти, по существу, есть господство нрав­ственного начала… Этим нравственным началом, сами того не зная, только и держались Бурбоны и Стюарты, а вовсе не тем, что они составляли самое государство или получили народную волю в свою собственность. От своей воли невозможно отрекаться иначе, как в пользу высшей воли, которой единое лицо само по себе в отношении народа не бывает…

Отрешаясь от своего подчинения высшей силе национального верования, единоличная власть не имеет ни меры, ни руководства ни в чем кроме самой себя, а этим самым выводит себя из числа сил, способных воздействовать на нацию… Но в таком состоянии она неизбежно теряет значение власти верховной, ибо совершенно ясно, что сила аристократии или демократии более значительна, нежели чья бы то ни было личная власть, не представля­ющая ничего кроме самой себя. В этом положении бывшая монархия может только или рухнуть, или перейти в чистую деспотию, если степень дезорганизованности нации позволяет последний выход.

«Абсолютистский» момент существования европейских монархий и характеризовался, как известно, колебанием между утратой характера верховной власти и попытками деспотизма».[2]

В конечном счете это неустойчивое состояние привело к уничтожению остатков монархии в Европе и замене ее демократией. Однако многих политиков и ученых нового времени обмануло появление конституционной монархии, воспринятой как некий «новый тип государства», сочетающий в себе лучшие черты монархии, аристократии и демократии. Л. А. Тихомиров убедительно показал, что по существу конституционная монархия является именно разновидностью демократии, поскольку верховной властью здесь является власть народа, власть большинства. Вся же новизна этого строя заключается в том, что «XVIII-XIX век прилагает демократический принцип на почве, пропитанной монархическо-аристокра­тическими традициями, и в таких материально-экономических условиях, при которых государство должно объединять огромные территории и много­миллионные нации».[3]

В религиозной жизни Европы самым характерным порождением конституционной монархии является Англиканская церковь, главой которой стал король (первоначально – Генрих VIII, порвавший с папой ради вступления в незаконный брак). Когда же власть короля была ограничена и сведена к нулю парламентским строем, главой Англиканской церкви оказался парламент, включающий в себя людей самых разных вероисповеданий, в том числе и атеистов. Опыт англиканского парламентаризма способствовал охлаждению к вероучи­тельным вопросам, и именно в Англии протестантский мiр, раздробившийся на бесчисленные секты, начал процесс искусственного объединения «христианских церквей», наподобие парламентских фракций.

В конечном счете в европейских странах (а в Америке – еще в большей степени) государство отмежевалось от всех церковных вопросов. Это считается большим достижением современной цивилизации. Но такое отделение оправдано только тогда, когда речь идет не о богоустановленной власти Православных царей: иные власти, действительно, в церковной жизни не должны иметь никаких прав, поскольку они не получили их от Бога. По отношению же к Православной монархии стремление отграничить жизнь государства и Церкви могло привести только к разрушению и государственного и церковного строя.

«Когда темнеет на дворе, усиливают свет в доме. Береги, Россия, и воздвигай сильнее твой внутренний домашний свет, потому что за пределами твоими, по слову пророческому, тма покрывает землю, и мрак на языки (Ис. 60, 2). Перестав утверждать государственные постановления на слове и власти Того, Кем царие царствуют, они уже не умели ни чтить, ни хранить царей. Престолы стали не тверды, народы объюродели».[4]

В начале XX века последним оплотом Православия в мiре оставалась Российская Империя. Однако эта опора, уже подточенная изнутри, внезапно пала под натиском внешних и внутренних врагов.

Падение Православного Самодержавия в России

Мы видим, что монархии на Западе прежде своего падения уже были разрушены внутренне потерей как истинной веры, так и сообразных ей форм устроения государственной жизни. Истинное понятие о богоустановленной власти было забыто не только революционерами, но самими носителями власти.

В отличие от этого, в России было разрушено Православное царство, хотя и пережившее различные искажения (особенно в XVIII веке), но к моменту революции успешно изживавшее их и находившееся на подъеме. К тому же оно было уничтожено в лице своего носителя, который был действительно Благочестивейшим Государем не только по общепринятому титулу, но и по самой вере и жизни, – святого Царя-Мученика Николая Александровича.

Поэтому происшедшее в России заслуживает особого внимания, а вопрос об отношении христиан к революционным властям и о жизни Церкви в таких условиях оказывается здесь гораздо более острым, нежели у православных подданных других государств.

Святой праведный отец Иоанн Кронштадтский многократно, письменно и устно, утверждал значение власти царской не только для гражданской жизни России, но и для Церкви: «Да, чрез посредство Державных Лиц Господь блюдет благо Царств земных, и особенно блюдет благо мира Церкви Своей, не допуская безбожным учениям, ересям и расколам обуревать ее, – и величайший злодей мiра, который явится в последнее время, – антихрист не может появиться среди нас по причине самодержавной власти, сдерживающей безчинное шатание и нелепое учение безбожников».[5] Поэтому крайне бедственным является забвение этой таинственной связи между Царем и Церковью, небрежение о Православной монархии, когда она еще есть, и надежда на благоденствие Церкви, когда монархии уже нет.

Первыми предвестниками падения Православного Самодержавия в России, в полном соответствии со словами митр. Филарета, были недовольство и осуждение Царя, легкомысленная или злонамеренная критика его поступков, ставшие общепринятыми среди образованной части общества. Это недовольство привело к распространению всевозможной клеветы и к охлаждению естественного сыновнего чувства даже у тех, кто этим чувством прежде обладал и не был особенно склонен к бесчинству.

Все это было бы невозможно, если бы люди, являющиеся как бы посредниками между народом и верховной властью – в силу своего начальственного положения, или образованности, или духовного звания, – в большинстве своем не позабыли, что послушание Богу, а по Боге – Государю, является единственным залогом благо­получия Православного царства, сильного не изощренностью человеческого ума, но одним только благочестием.

Спустя десятилетия, в связи с прославлением Царя-Мученика снова про­должились бессмысленные обсуждения правильности или неправильности его политических решений. Однако верующий человек должен сознавать, что если бы существовали лучшие решения, и если бы Господь благоволил им осуществиться, Он уклонил бы сердце Царя по Своей воле, ибо сердце царево в руце Божией.

Единственное, что имеет цену пред очами Божиими во всяком человеке – это благочестие; а благочестие царя выражается и в должном его отношении к своему служению, касательно чего невозможно упрекнуть последнего Российского Самодержца. Однако внешний успех этого служения зависит не от одного только царя, хотя бы и много милостей привлек он от Господа на свой народ по пословице: «за грех царев Господь всю землю казнит, за угодность – милует».

Известно, что в решающий момент практически все военачальники – непосредственная опора Государя – умоляли его оставить престол. Известно также, что еще прежде, когда он решился взять на себя верховное командование войсками, кабинет министров практически в полном составе предъявил ему ультиматум, угрожая по сути дела саботажем. Известно и то, что значительная часть солдат под влиянием разлагающей пропаганды проявляла непослушание своим офицерам.

Часто говорят, что Государь не проявил достаточной жесткости и реши­тельности для сохранения монархии. На самом деле многие лица в государстве не проявляли требуемой от них по должности жесткости, да и общественное мнение ополчалось на такие попытки. Но если основой монархии является господство в народе опре­деленного нравственного идеала, то отсюда неизбежно следует вывод, что Православный монарх не может и не должен стремиться сохранять свою власть любой ценой. Не мог Благочестивейший Государь пойти по пути тиранов, не мог прибегнуть к различным махинациям и к помощи сомнительных сил, чтобы как-то удержать в повиновении народ, не желающий быть покорным властям, поставленным от Бога.

Оценить происшедшее в России после Февральской революции легче всего, сравнивая поступки тогдашних людей с поступками их православных предков.

Когда царь Иоанн Грозный отрекся от престола и удалился в Александров­скую слободу, епископы, бояре и представители всех сословий единодушно последовали за ним умолять его вернуться на престол. При этом значительная часть бояр вовсе не была довольна правлением Иоанна Грозного, однако иного выхода они не видели. Если отдельные лица и были против, то все в целом сознавали, что отречение царя от престола есть катастрофа для народа, который подвергается опасности навлечь на себя гнев Божий за непослушание, по заповеди Апостола, владыкам не токмо благим и кротким, но и строптивым.

В Смутное время Святитель Ермоген рассылал послания, призывающие русский народ на борьбу с незаконной властью, и принял мученическую смерть, защищая Православное царство. Вслед за этим на Соборе 1613 года была восстановлена законная монархия и весь народ был приведен к присяге Государю Михаилу Феодоровичу Романову и его детям, каких ему «впредь Бог даст». Была изречена и анафема на всех, кто будет злоумышлять или так или иначе пособствовать злоумышлению против власти Государя и его потомков.

Что же последовало за вынужденным отречением Государя Николая Александровича?

Образованная часть общества в большинстве своем была откровенно рада «бескровной революции» и не помышляла о том, чтобы что-нибудь сделать для восстановления монархии. Но самое разительное отличие от древних времен мы увидим в поведении иерархов, поставленных Самим Богом на служение хранению веры и благочестия. Святейший Правительствующий Синод отнюдь не призвал народ к покаянию, не подвигнул его умолять Государя вернуться на престол, не напомнил о присяге верности Государю, не изрек анафему на непокорных, не пригрозил равнодушным навлечением на себя проклятия за страшный грех клятвопреступления.

После отречения Государя обер-прокурор Н. П. Раев обратился к Синоду с просьбой разослать воззвания к народу в поддержку монархии. Однако Синод не только отказался это сделать, но и приветствовал отречение Великого Князя Михаила Александровича в пользу Временного правительства, что означало действительный конец богоустановленной власти в России. Из зала заседаний Синода был немедленно вынесен Царский трон – символ присутствия Помазанника Божия среди епископов, по образу Св. Константина на Первом Вселенском Соборе. Через несколько дней Синод выступил с Обращением следующего содержания:

«Свершилась воля Божия. Россия встала на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ее новом пути.

Возлюбленные чада святой Православной Церкви!

Временное Правительство вступило в управление страной в тяжкую историческую минуту. Враг еще стоит на нашей земле, и славной нашей армии предстоят в ближайшем будущем великие усилия. В такое время все верные сыны Родины должны проникнуться общим воодушевлением.

Ради миллионов лучших жизней, сложенных на поле брани, ради безчисленных денежных средств, затраченных Родиною на защиту от врага, ради многих жертв, принесенных для завоевания гражданской свободы, ради спасения ваших собственных семейств, ради счастья Родины оставьте в это великое историческое время всякие распри и несогласия, объединитесь в братской любви на благо России, доверьтесь Временному Правительству; все вместе и каждый в отдельности приложите усилия, чтобы трудами и подвигами, молитвою и повиновением облегчить ему великое дело водворения новых начал государственной жизни и общим разумом вывести Россию на путь истинной свободы, счастья и славы.

Святейший Синод усердно молит Всемогущего Господа, да благословит Он труды и начинания Временного Российского Правительства, да даст ему силу, крепость и мудрость, а подчиненных ему сынов Великой Российской Державы да управит на путь братской любви, славной защиты Родины от врага и безмятежного мирного ее устроения».[6]

Синод снял присягу с подданных Царя и отменил в храмах поминовение Царствующего Дома. 

Эти действия вызвали большое недоумение среди простого народа. Синод был завален письмами, из которых видно, что у людей просто не укладывалось в голове, как можно разрешить от присяги Государю, когда он еще жив. Многие полагали, что повиновение Временному правительству может основываться только на исполнении воли Государя, которому прежде была принесена присяга.

Относительно прекращения поминовения Царствующего Дома за богослу­жением посол Франции Морис Палеолог вспоминает, что он наблюдал во многих московских храмах, как люди, пришедшие туда с красными бантами, а значит, увлеченные всеобщим революционным настроением, тем не менее были потрясены, не слыша этих знакомых с детства слов, составлявших весьма значительную часть общественного богослужения. Они обменивались удивленными и грустными взглядами, у многих вид был растерянный и удрученный, а на глазах – слезы.[7]

Действительно, люди, по легкомыслию и религиозному невежеству увлекшиеся революционным духом, сами не ожидали тех последствий, которые Синод счел вполне допустимыми.

А ведь за плечами синодалов, подписавших то злополучное Обращение, еще не стояла большевицкая власть с наганом в руке. К тому же иерархи обладали достаточно высоким авторитетом, чтобы повлиять на ситуацию, но если бы и не преуспели в этом, то поистине сподобились бы чести наравне со Святым Патриархом Ермогеном. К сожалению, очевидно, что Синод не выступил как должно против бунтовщиков даже не из страха и не потому, что не надеялся на успех, но по причине полного забвения необходимости так действовать.

Невозможно не увидеть в этих событиях как бы средоточие всего помрачения, охватившего умы русского общества. В числе членов Синода, подписавших Обращение, были не только архиепископ Сергий (Страгородский), но и будущий Патриарх – архиепископ Литовский Тихон. Однако и другие архиереи  не обратились к пастве с призывом к действенному покаянию, что было так необходимо. Немногие, как архиепископ Андроник Пермский, высказали сокрушение и скорбь о том, что русский народ по своим грехам лишился Царя. Только по прошествии долгого времени архиепископ Антоний (Храповицкий), будучи уже в эмиграции, призвал к восстановлению монархии и дома Романовых, – однако уже было поздно.

Московский Митрополит Макарий (Невский) был единственным из епископов, кто анафематствовал революционеров, но он не нашел никакой поддержки и вскоре был смещен с кафедры своим собственным клиром.

Сейчас, кажется, ни у кого не вызывает сомнений, что большевицкий переворот был следствием падения монархии: внешне он был обусловлен образовавшимся безвластием, а внутренне – тяжелым грехом отступничества православных.

Всероссийский Собор 1917–1918 гг. и избрание Патриарха

Задолго до февральской революции началась подготовка к Поместному Собору Греко-Российской Православной Церкви. Одним из важнейших попечений Государя была организация этого Собора, долженствовавшего исправить нарушения церковно-канонического строя, допущенные в XVIII веке, и в первую очередь – восстановить Патриаршее возглавление, уничтоженное Петром I. Предпо­ла­галось также рассмотреть и некоторые другие важные вопросы, не только канонического, но и догматического характера.

Однако в условиях войны, а одновременно – и революционных беспорядков в стране, Государь не считал благовременным созвание Собора. Некоторые ставят это в упрек Императору, поскольку таким образом Собор оказался обязанным своим созывом не ему, а наступившей «свободе».

Но изучая ход и результаты Собора, можно заметить, что опасения Государя были совершенно основательны, ибо собравшееся на Собор духовенство оказалось настроенным чрезвычайно революционно. Государь несомненно понимал, что бесчинные действия духовенства гораздо опаснее, чем любые гражданские непорядки. Противостоять последним – обычное, хотя иногда и крайне трудное, дело светской власти, но необходимость бороться с первыми, особенно если они уже примут форму соборных решений, – это именно то, чего он всячески хотел избежать.

Заседания Собора происходили на фоне событий, красноречиво обличавших антихристианский характер революции. Участники его стали свидетелями расстрела Московского Кремля и узнали о первых случаях убиения священнослу­жителей; из их собственных воспоминаний можно увидеть, какое отрезвляющее воздействие все это оказало на их настрой и на принятые ими в конечном счете решения.[8] Очевидно, что раньше, в то время, когда революционные мечтания еще не начали воплощаться в жизнь, от Собора можно было ожидать куда более радикальных, то есть антиправославных, решений. К сожалению, по многим вопросам решения Собора и так оказались довольно двусмысленными, например, по поводу возможности перевода богослужения на русский язык и перехода на новый календарный стиль. Некоторые важные вопросы – например, об имяславии – вообще не рассматри­вались, как неактуаль­ные в настоящих трудных условиях. По другим же вопросам решения были вынесены в демократическом духе – например, касательно выбор­ности епископов и клира. Первая реакция Синода на уничтожение Православного царства не была пересмотрена, а участники и пособники этого уничтожения, подлежавшие отлучению согласно прежде утвержденным соборным анафематизмам, осуждены не были.

Разумеется, нельзя представлять себе тогдашних русских епископов, из которых многие стали затем Новомучениками, в виде реформаторов, обновленцев, новостильников и революционеров. Но очевидно, что многие важнейшие церковные вопросы оказались как бы вне сферы внимания Собора, показались не столь существенными и продолжали оттесняться «текущими» задачами.

Однако, как не выученный вовремя урок препятствует дальнейшему про­движению в учебе, так и в жизни отдельного человека или целого общества людей встречаются вопросы, которые, будучи оставлены в тылу, препятствуют правой деятельности в дальнейшем. Все не сделанное, не решенное, не высказанное относительно богоустановленной власти и обязанностей христиан по отношению к ней наложило свой отпечаток на решения Собора.

Главным его деянием было восстановление патриаршества и избрание Патриарха. Может показаться, что здесь, в сфере церковного управления, восторжествовал тот самый принцип богоустановленного единоначалия, который только что был отвергнут в государственной жизни. Действительно, была одержана определенная победа над либеральным и обновленческим духом, требовавшим дальнейшей демократизации (то есть водворения безначалия) в церковной жизни.

Известно, что одним из самых ярких выступлений в пользу восстановления патриаршества было слово некоего крестьянского представителя, сказавшего: «У нас нет больше царя; нет отца, которого мы могли бы любить, а Синод любить нельзя». Очевидно, что простой народ чувствовал себя осиротевшим; будучи сбит с толку всевозможной агитацией, он все-таки ощущал пустоту в сердце – там, где раньше жила любовь к царю. К сожалению, в среде образованной части общества, включая даже и архиереев, это чувство оскудело, а сознание его вероучительной основы было практически полностью утрачено.

Осиротевший народ был отчасти утешен появлением Патриарха, которого можно было любить и на которого можно было по Бозе возложить свои надежды.

Однако на Соборе не было даже упомянуто, что само появление архиепи­скопий, митрополий и патриархий – всей сложной и гармоничной структуры управления Поместными церквами, с регулярными Соборами, с возможностью сверять нормы церковной жизни и исправлять возникающие по местам уклонения, с громогласным и несомненным обличением ересей и со многим, многим другим – обусловлено именно Православным государством, Православной Империей, богоустановленной опорой внешнего устроения Церкви и ее действий в мiре. В до-константиновскую эпоху ничего подобного не существовало. Епископы, бывшие возглавителями небольших христианских общин в отдельных городах, всячески стремились поддерживать общение между собою, однако вовсе не имели возможности организовать какую-то обширную церковную структуру. Мы не будем вновь останавливаться на том, какое значение для жизни Церкви и для проповеди Истинной веры в мiре имело покровительство Православных царей, ибо всякий может убедиться в этом сам, читая историю Церкви, жития ее Святых и Деяния Соборов.

Православные епископы всегда стремились поддерживать власть Благоверных Государей и опирались на нее в деле защиты истинной веры и устроения церковной жизни. Особенно поучителен для нас пример Святителя Ермогена, который, оказавшись в отсутствие царя единственным вождем народа не только в духовном, но даже отчасти и в политическом смысле, направил все свои усилия именно на восстановление законной Православных монархии. К сожалению, избрание Патриарха в 1918 году отнюдь не имело такой ясной цели, наоборот, для большинства церковное единоначалие представлялось удачной заменой едино­началию гражданскому.

Итак, патриаршество в России было восстановлено в тот самый момент, когда оно лишилось богозданной основы своего бытия. Больше того, сам этот факт остался незамеченным, хотя Собор завершал свою деятельность при большевиках, когда уже стало ясно, что как само служение Патриарха, так и созывание Соборов в дальнейшем, а значит и выборы следующего возглавителя Поместной церкви – оказываются под вопросом. В связи с этим была принята беспрецедентная мера – Патриарху предоставлено право тайно назначить себе преемников. И здесь дело не в том, насколько канонически «правильной» была такая мера, а в том, что она была вызвана действительно беспрецедентным стремлением сохранить «имперскую» церковную организацию независимо от самой Православной Империи. Мы должны обратить внимание не столько на физическую неосуществимость этой попытки (ибо, в конечном счете, единая церковная организация сохранилась только за отступниками, но не за Истинной Церковью), а на нравственную невозможность после совершившегося предательства и полного разрушения богоустановленной власти рассчитывать на те благодеяния, залогом которых является верность ей, верность Божественному повелению, яже есть заповедь первая во обетовании (Еф. 6, 2).