***
Если только более или менее далекому будущему исследователю под силу будет воссоздать сложное жизнеописание Достоевского, то, еще труднее, представится работа тому человеку, который задастся мыслью изучить его произведения. В настоящее время в критике нашей видятся только крайности, только обрывки, только отдельные взгляды людей совершенно противуположных лагерей, при чем, по очень меткому и поэтическому замечанию В. Буренина: «злоба журнальных пигмеев царапает гроб крупного литературного таланта и не менее крупного человека»... «Не подобает им», продолжает он, «недостойным развязать ремень его сапога, выставлять его подвиги антипатичными, возбуждающими сожаление»... «Это, господа, стыдно, это даже больше чем стыдно - это неблагородно». Для того что бы не возвращаться вторично к критикам этого рода, следует здесь же, до беглой характеристики таланта покойного, указать главнейших недоброжелателей этого таланта и его значения.
Белинский точно предчувствовал что в Достоевском вырастет со временем и оперится враг, который его, Белинского, одолеет. Горячо приветствовав юношу на первых шагах его литературной жизни, сказав (1846 год) что в нем талант «огромный», «блестящий яркою самостоятельностью», что «такого неисчерпаемого богатства фантазии не часто случается встречать и в талантах огромного размера», он, немедленно, изменил к нему свое отношение. Уже в «Хозяйке», (1848 год), рассказ Достоевского показался ему «чудовищным» и он не видел в нем «ни одного живого, простого слова», и все в нем показалось ему «изыскано, натянуто, на ходулях, и фальшиво».
Добролюбов, разбирая «Униженных и Оскорбленных», (1861 год), относился хотя и мягче, но, тем не менее, признавал Достоевского стоящим «ниже эстетической критики», находил «бедность и неопределенность образов», «необходимость повторять себя» и «неуменье обработать каждый характер даже на столько, чтобы хоть сообщить ему соответственный способ внешнего выражения».
Какой дан был камертон Белинским и Добролюбовым, куда потянули лебеди, туда направились и лебедята, ученики и последователи их обоих.
Чтобы не пестрить именами, приведем общие заключения наиболее характерных трех из них: М. Антоновича, П. Никитина и Н. Михайловского, писавших около 1880 года, т. е. тогда, когда Достоевский уже вошел в полную силу и исполнилось вещее пророчество о нем Белинского: «много в продолжении его, Достоевского, поприща явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогея своей славы».
М. Антонович («Мистико-аскетический роман»), находя что Достоевский писатель, «дореформенной эпохи», потому, будто бы, что критики Добролюбова, не имели на него влияния, считает, как «Братьев Карамазовых», так и пушкинскую речь - «верхом ретроградной тенденциозности»; старец-монах Зосима, по его мнению, есть «псевдоним» Достоевского, а самый роман не роман, а какая-то глава из Четьи-Минеи; в этом романе, утверждает он, вся наша интеллигенция обрекается Достоевским на то, чтобы идти в монастырь; он говорит, что все наши успехи в реформах прошлого царствования, новый суд и пр. согласно Достоевскому, только «посмешище над правдою» и что, будто бы, согласно Достоевскому, одно только и имеется средство придти к свободе - это пойти в рабство!
П. Никитин (не Ткачев-ли?) говорит без обиняков, что история Достоевского следующая: «в юности увлекался... с летами сознал свои заблуждения, раскаялся, отрекся от прошлого и строго осудил свои юношеские мечтания» и что в этом нельзя, конечно, не признать «великого акта публичного самозаушения». Если в «Подростке», по мнению П. Никитина, Достоевский «как художник, очень и очень невелик», то «Бесы» доказывают «отсутствие в авторе всякой творческой фантазии, творческое банкротство автора «Бедных людей». Далее говорится, что внутренний мир души человека доступен Достоевскому «только отчасти», и что в этом он «мало чем отличается, - от прочих романистов», что у Достоевского нет «образа живого человека», а имеется «галерея помешанных», «манекены с ярлыками характера бреда». П. Никитин объясняет также, что случай рассказанный в «Двойнике» это, яко бы, случай с самим Достоевским: в нем тоже сидят два человека, из которых один «не торгует пером», а другой «амикошонствует» с «Гражданином».
Третий из ценителей Достоевского, которого мы вспомним, это Н. Михайловский («Жестокий талант»). Он находит, что лица в «Бесах» взяты на прокат у Стебницкого и Клюшникова; что, разыгрывая на струнах душевной болезни нравственно-политические «мотивы», Достоевский дает в «Идиоте» даже целые такие «оркестры»; что начиная с «Преступления и Наказания», Достоевский становится специалистом-кладоискателем и «находя искру страдания раздувает ее до целого костра страданий, а сам любуется да раскаленные уголья со священным сладострастием подмешивает»; что у Достоевского в его произведениях целые «этажи» мучений, что в них целый «зверинец» снабженных волчьими клыками и что все фигурирующие в романах его образы, «придавлены идеями обязательно изобретенными для них автором». В другом месте документально свидетельствуется о том, что Достоевский не имел, будто бы, права ставить людей нечаевского процесса типами современной (тогдашней?) русской молодежи и что он Н. Михайловский, совершенно, будто бы, не понимает «с кого Достоевский портреты эти писал и где разговоры эти слышал?» Для того чтобы быть хотя сколько-нибудь ближе к истине, Н. Михайловский признает, что если во многих романах Достоевского есть страницы «огромного достоинства» и что «о слабости в нем художественного чутья не может быть и речи», тем не менее, помимо «жестокости таланта», сказывающейся, яко бы, во всем и везде, читатель, в «Братьях Карамазовых» например, постоянно чувствует присутствие злонамеренного человека (Достоевского?)», не может не ощущать «чувства брезгливости» и не признать того, что основная, чудовищная идея романа та «что преступная мысль должна быть также наказуема как и преступное деяние?» Чудовищности этой идеи, будто бы лежащей в основе умствований Достоевского, критик противупоставляет свое веское заключение, что «вся политика и публицистика Достоевского представляет одно сплошное шатание и сумбур и в нем самостоятельная черта - не нужная, беспричинная, безрезультатная жестокость». В третьем месте говорится, что «никакого сколько-нибудь определенного общественного идеала у Достоевского не было» и что «как и публицист он был просто путаница, был оторван от живой жизни», что он «наименее народен», что ему вообще была «ненавистна идея общественной реформы», что не мешало однако, тому что, под конец жизни, «беллетристический талант его отточился до блеска и остроты ножа».
Три названных ценителя - М. Антонович, П. Никитин и Н. Михайловский - были только более крупными лебедятами критики, тянувшими вслед за лебедями в торжественной процессии «развенчивания», вытравливания Достоевского нашими псевдо-либералами. Им вслед шуршала и егозила, на все лады и по всем изданиям, мелкая пташка, большею частью безымянные ценители. Для образчика этих отзывов можно привести один, помещенный в 1873 году в несуществующем ныне «Сиянии». В нем сказано, черным на белом что: «больно видеть падение писателя» в котором сказываются «плачевные результаты ренегатства»; что о «Бесах», собственно говоря, не стоит даже и толковать, а следует ограничиться простым «библиографическим отзывом, какие делаются, так, вероятно, думал неизвестный, но смелый критик, о поваренных книгах и календарях? Он же заключает, что к Достоевскому можно относиться только «равнодушно» или «с презрением, или сожалением», так как он, автор «Бесов», «взводит клеветы на все живое».
Та пена у рта, то, так сказать, высовывание языка, которые сказались при суждениях о Достоевском в псевдо-либеральных критиках, ясно свидетельствуют, не в переносном, а в совершенно физическом, или, лучше, механическом смысле, насколько были они «придавлены» Достоевским, выросшим, к концу семидесятых годов, во всю ширь и мощь своего первостепенного таланта.
Приведенных образчиков недоброжелательной, тенденциозной и несправедливой, до последней нелепости, критики - достаточно. В противность им Достоевский вызвал целый ряд других, совершенно иного характера.
Как бы переходом могут служить несколько ценителей, более неопределенных, робких, как бы недостаточно интересовавшихся Достоевским, или, правильнее, более политичных, которые, как «ни то, ни се» в убеждениях, как пасмурная погода в природе, определенного места, относительно Достоевского, не занимают, ясного взгляда на него не имеют, и, не проявляя существования в себе скелета, являются какими-то мягкотелыми. Таковы: П. Анненков («Воспоминания и критические очерки»), К. Арсеньев («Многострадальный писатель»), Н. Булич («Достоевский и его сочинения»), Д. Писарев («Сочинения»), Е. Марков («Критические беседы» в «Русской речи»), З-н (статьи в «Библиотеке для чтения») и немногие другие.
Окружая Достоевского плотным кольцом - бронею, как великую славу народного духа, один другого поддерживая и дополняя в защите его светлой памяти и в разъяснении глубочайшего значения, расположились длинною вереницею его защитники. Вот, не совсем полный, перечень их: Н. Страхов («Биография, письма» и пр. и критические статьи), О. Миллер («Материалы для жизнеописания Достоевского», «Публичные лекции» и критические статьи), В. Буренин («Критические очерки»), Вл. Соловьев («Три речи в память Достоевского»), В. Чиж («Достоевский, как психопатолог»), А. Суворин (Очерки и статьи), А. Милюков («Отголоски на литературные и общественные явления» и критические статьи), Н. Зверев («Речь в январе 1882 г. в Обществе любителей Российской словесности и статьи в «Руси»), А. Оболенский («Оценка идей Достоевского», статьи в «Мысли») С. Андреевский («Братья Карамазовы», чтение в Литературном обществе, 1888 года), Н. Ахшарумов (статьи во «Всемирном труде») и многие другие. Список этот был бы совершенно не полон, если бы не поместить в нем имени друга и сотрудника Достоевского, покойного как и он, лучшего критика нашего Аполлона Григорьева и не вспомнить, к слову, иностранцев: Георга Брандеса, Франциска Сарсэ и Мельхиора Вогюэ; если бы последние писали у нас и были русскими, их веские мнения легли бы вполне вершительно на чашку весов и без того уже давно беспрекословно склонившуюся в пользу Достоевского.
Выше приведены были слова, сказанные о Достоевском, что он был не только «крупный литературный талант», гроб которого царапают литературные пигмеи, но и «не менее крупный человек», совершавший «подвиги». Еще раньше сказано было, что Достоевский назван «настоящим героем литературного поприща». Никакого «подвига» в обыкновенной писательской деятельности, собственно говоря, нет, и если в ней приходится заметить особенности «подвига», то, значит, эта деятельность, выходит за обыкновенные пределы писательства. И действительно: дело в том, что не только литератора-писателя венчала на пушкинском празднике толпа, не только литератора торжественно хоронила в Петербурге «улица», со всею интеллигенциею за одно, а в том, что тут, при отрезвлявшемся к восьмидесятым годам взгляде общества, Достоевский как литератор, не смотря на всю силу его таланта, как бы ушел вдаль, уступив место другому типу, типу «человека-деятеля», типу которому, пожалуй, и до сегодня не имеется родового названия так он нов, исключительно народен и многозначущ. В России, и только в России, с ее совершенно особенными условиями жизни, мог подняться во всю свою вышину «человек-деятель Достоевский». Только Россия и одна только Россия, на столько счастлива, что имеет право надеяться приискать со временем, родовое название для подобных Достоевскому людей.
Выше были упомянуты слова Достоевского: «Журнал дело великое!» Он, большой романист, не сказал однако: «роман великое дело!» И действительно: журнал, как одна из форм воплощения литературного творчества у нас, в особенности в шести- и семидесятых годах, где все кипело и баломутилось, был, без всякого сомнения, удобнее романа для постоянного, быстрого, не стесняемого особенно сильно условиями эстетическими, обмена мыслей между авторами и читателями; «Господи! сколько еще не сделано и не сказано?» писал Достоевский в 1862 году, в первый год редактирования им «Времени». Этому обилию мыслей в Достоевском, обусловливавшему очень многие особенности его творчества, имеются несколько тождественных показаний, отделенных одни от других на дальние расстояния, почти на всю жизнь покойного.
Доктор Ризенкампф говорит, что Достоевский, в самые ранние годы, уже «любил поэзию страстно, но писал прозою потому, что на обработку формы не хватало у него терпения... мысли в его голове родились подобно брызгам в водовороте... природная, прекрасная декламация его выходила из границ артистического самообладания». Н. Страхов, тоже давно и хорошо знавший Достоевского друг его, объясняя, уже по смерти Достоевского, собственное заявление покойного о поспешности и недоделанности многих его произведений, говорит, что, хотя Достоевскому и жалко было этих «недовершенных созданий», но главное для него заключалось всегда в том, чтобы «подействовать на читателей, заявить свою мысль» и, с одной стороны, добывая средства для жизни, с другой «постоянно подавать голос и не давать публике покоя своими мыслями».
Вот этот-то «недохват» времени для обработки формы, эта необходимость скорее и во всем, высказаться, эта «недовершенность созданий» и выход художника из границ «артистического самообладания», отличавшие Достоевского во всю жизнь, находят веские подтверждения и в нескольких других, весьма замечательных отзывах.
П. Анненков, в своих «Воспоминаниях» сообщает о том, что Белинский приветствовал в «Бедных людях» первое появление у нас «социального романа»; разбирая «Униженных и Оскорбленных» Добролюбов, в 1861 году, в своей последней статье, признал этот роман «ниже эстетической критики», сказал, что он не больше как «журнальная работа», в которой автору не до обработки, не до строгости к себе в развитии мысли, а с него «довольно того, что хоть кое-как успеет бросить эту мысль на бумагу». «Фельетонным» назвал этот роман и А. Григорьев и, наконец, сам Достоевский, в 1864 году, сознался в справедливости этого отзыва и прибавил, что «так я писал и всю мою жизнь, так написал все, что издано мною, кроме повести, «Бедные люди» и некоторых глав из «Мертваго дома».
Ясно что, от ранних дней юности, покойному прежде всего хотелось «скорее высказываться». Желание высказываться может, конечно, быть присуще и всякому бездарному говоруну, но тогда оно, как и сам говорун, остаются при своем ничтожестве. Но если это желание, при постоянном, усиленном накипании мыслей и неустанной работе зоркой наблюдательности, да еще в такой смутный период как шестидесятые и семидесятые годы, где все основы шатались, все отношения спутывались, имеет место в таком первоклассном диалектическом уме каким, совершенно исключительно, был ум Достоевского, при участии такого художественного таланта и такого сердца какими отличался Достоевский, то это желание становилось, так сказать, вершительным, законодательным во всей его судьбе.
Весьма назидательно видеть как, за все время писательской деятельности Достоевского, почти за целых сорок лет, кругозор подлежавший этому наблюдению и вызывавший потребность быстро «высказываться», постоянно, то и дело, расширялся и смерть застигла автора именно в ту минуту когда кругозор этот, в силу синтеза долгой жизни, упорных наблюдений и неустанного бодрствования, стал особенно широк, а оратора стали, наконец, слушать. Трудно приискать, даже у нас, где литература насчитывает столько безвременных смертей, смерть более безвременную, более обидную; но - факт совершился и надо брать его таким каков он есть.
Собственно говоря, в Достоевском два человека переплевшиеся один с другим тесно, неразрывно, органически. Прежде всего он - отмеченный божественным перстом художник слова, имеющий в избытке все необходимые для этого разнообразные способности, перечисление которых было бы общим местом; во-вторых, он – то, что называлось в былое время трибуном или вечевым человеком, немногие из видов деятельности которого, в силу царящего везде разделения труда, имеются на лицо и в настоящее время и воплощаются в совершенно различные, но очень близкие однако другой, особи: проповедника, оратора, публициста. Этот второй человек, в конце концов, в силу служения беззаветно любимой России, поборол в Достоевском первого человека и именно этою стороною своей деятельности исключительно велик и еще недостаточно понят Достоевский. То же влияние, которое оказал на испанское средневековое рыцарство Сервантес своим «Дон-Кихотом», произвел Достоевский на русское псевдо-западничество и quasi-либерализм.
Разобрать в отдельности обе деятельности его - и можно, и нельзя, но, во всяком случае, к задачам этого очерка не относится и относиться не может. Уже и теперь о покойном существует целая литература друзей и врагов, о нескольких отзывах которых мы уже вспоминали, но она будет расти и окончание, завершение этого роста едва-ли предвидится. Вообще же, по времени, хронологически, в деятельности Достоевского сказываются два резко отделяющихся отдела. Один идет от «Бедных людей», начиная до 1867 года, до второй женитьбы, или, правильнее, до появления в 1866 году «Преступления и Наказания»; второй период, последние пятнадцать лет жизни, это полный расцвет творчества и окончательное уяснение Достоевским себя - себе и другим, синтез любопытнейшего бытия, синтез выразившийся, наконец, в пушкинской речи и «Дневнике писателя».
В первом периоде видятся гениальные размахи пера. «Я стал», говорит Достоевский в «Дневнике» 1877 г., «писателем вдруг, до тех пор еще ничего не писавши»; в этом периоде нарастание материала чувств и мыслей, обильно приносимого жизнию, наблюдения, отметки, неустойчивость в том, что именно и как нужно делать. Тут целая удаляющаяся видимость самых разнообразных вещей, открывающаяся превосходною триумфальною аркою «Бедных людей», заставивших Некрасова и Григоровича, прибежать к Достоевскому ночью и вызвавших возглас Белинского, обращенный к юноше - автору: «да вы понимаете-ли сами, что вы это написали»? Здесь, в этом периоде, одно уже перечисление заглавий, если только заглавия находятся в органической связи с самими произведениями, свидетельствует о некотором качании Достоевского: «Двойник», «Слабое сердце», «Честный вор», «Чужая жена и муж под кроватью», «Белые ночи», «Скверный анекдот», «Дядюшкин сон. Из мордасовских летописей» и многие другие. Тут, в этих работах, как в прелюдии оперы, если уже и слышатся основные, сочные мотивы будущих могучих гармоний, но есть и много наносного, много дани времени, подражания Гоголю и некоторая доля того, чем отличалась тогдашняя «муза мести и печали», хотя и без оскоминной гражданской скорби, только что вступавшей в те дни в силу. До этой скорби не опускался Достоевский никогда.
В этом периоде жизни Достоевского, полном, благодаря обстоятельствам и личной небрежности его, самой тяжкой нужды, когда над ним висела темная ночь четырехлетней каторги («четыре года я был», пишет он в 1854 году, «похоронен живой и зарыт в гробу»), когда тянулись пять лет жизни в Семипалатинске, а затем тяжелое время, в Москве, когда ему, болезненному, не на что было купить пальто и калоши, а счастья семейной жизни первая жена ему не давала; когда над ним тяготела вторая ссылка - четырехлетнее пребывание заграницею и необходимость «доставать 2 талера», когда его возмущал полицейский надзор, а кабала издателей чувствовалась ежеминутно и делала из него литературную «почтовую клячу», «литературного пролетария», когда, наконец, не однократны были, в особенности в начале, мысли о самоубийстве, - Достоевский, только в силу крайней энергии духа, наперекор болезни, остается на своем посту и работает, работает, иногда, чудовищно много. Только временно, в конце этого периода, чувствует он прилив струи свежего воздуха, сознает, так сказать впервые, став руководителем «Времени», а потом «Эпохи», всю ширину своих крыльев, всю силу своей мощи, весь доступный его широкому взгляду кругозор русской жизни.
Второй период, начало которого почти совпало со вторым браком и значительно большею хозяйственностью в жизни, это период деятельности в Достоевском преимущественно второго человека - трибуна, оратора, проповедника, публициста. Открывается этот второй период колоссальнейшим и бессмертнейшим произведением его, стоящим совершенным особняком в своем скромном величии. - «Преступлением и Наказанием» (1866 г.), в котором, в полном единении, и, если можно так выразиться, в дружном благодушестве и равновесии, сплелись воедино оба человека - великий художник и зычный вечевой человек. Далее, в быстро следовавших одна за другою замечательных работах - в «Идиоте» (1868 г.), «Бесах» (1871 г.), «Подростке» (1875 г.), «Братьях Карамазовых» (1879 г.), и, наконец, в «Дневнике Писателя» второй человек окончательно побеждает первого и посвящает себя всецело исследованию общественных явлений нашей печальной жизни семидесятых годов, с тою глубиною беспощадной диалектики, с тем предвидением имевших совершиться событий, которые, не только в нашей литературе, но и во всех других, ищут себе подобных.
Оглядывая в совокупности всю сорокалетнюю деятельность покойного, необходимо наметить относительно его таланта, как это было сделано относительно жизнеописания, только некоторые основные черты, те именно которые единственны, исключительны и составляют его, и нашу гордость.
* Константин Константинович Случевский (1837-1904). Русский поэт, писатель, драматург, переводчик. Гофмейстер, тайный советник. |
