Церковь в Советской России до Декларации митрополита Сергия.
Политика и вера в условиях советского государства

Первое время, когда большевицкая власть еще не полностью утвердилась и не отлилась в окончательные формы тотальной антихристианской тирании, церковная организация пользовалась относительной свободой. Это означает, что на фоне жестоких, но беспорядочных гонений оставалась возможность для Церкви проявлять себя сообразно со своей благодатной природой. Поэтому ничто не препятствовало Патриарху Тихону анафематствовать большевиков и их пособников, осудить предательский Брестский мир, а впоследствии открыто выступить с обличением властей в убийстве Царской Семьи. Притом его слово, как и других исповедников и мучеников, невозможно было скрыть от церковного народа, так что ярость гонителей невольно содействовала укреплению авторитета Церкви и более тесному сближению паствы и пастырей.

Об этом периоде исповедничества прот. Михаил Польский пишет: «Одна лишь моральная сила противостояла жестокому насилию. Не было других сил у Церкви, у всех членов ее. Она имела такое оружие, которое враг не мог выбить из ее рук и против которого был бессилен. Только самим нам оставалось его не бросить, не выпустить из рук».[1]

К сожалению, в это время православные русские архиереи относились несерьезно к власти большевиков, как к явлению, хотя и прискорбному, но временному, уповая на то, что Учредительное Собрание вскоре определит «законный» строй гражданской жизни. Еще раз подчеркнем, что речь идет не о политическом просчете, но о надеждах на достижение свободы и процветания (в том числе и духовного) вопреки божественным установлениям.

На фоне общего ослепления совершилось то, чего и следовало ожидать – злодейское убиение Государя и его Семьи, а вслед за ними – и всех остававшихся в России членов Царствующего Дома Романовых. Так был пройден некоторый таинственный рубеж в развитии событий: до этого восстановление монархии обычным путем в принципе было вполне возможным, но по смерти тех, кто законно и несомненно мог бы обладать престолом,[2] восстановление Православного Российского государства стало уже недоступно человеческим усилиям. Теперь только явное чудо могло бы положить предел наступившему времени суда Божия и неотвратимого длительного наказания для русского народа. Поистине для России наступило время врагов Христовых и области темныя.

По мере того, как эта власть тьмы, лжи и насилия распространялась и укреплялась, свидетельствовать об Истине становилось все труднее. Так, органи­зованный большевиками голод в Поволжье позволил им поставить в ложное положение иерархов, которые должны были или содействовать беззаконному отъятию церковного имущества, или оказаться в глазах всего мiра безжалостными извергами, готовыми морить голодом ни в чем не повинный народ. Как известно, главной целью всей акции по изъятию церковных ценностей была именно ликвидация «черносотенного» (т. е. нормального православного) духовенства. Сами же ценности, разумеется, шли не на помощь голодающим, поскольку большевики использовали голод как средство подавления народного сопротивления, а на укрепление большевицкой власти или на личное обогащение ее вождей. На этом примере уже можно видеть, что коммунистическая тирания была страшна для Церкви не столько своей жестокостью (ибо и среди древних императоров-язычников было много жестоких гонителей христиан), сколько лживостью и коварством. Набираясь опыта и укрепляясь, она не только приобретала все больше возможностей для компрометации духовенства и всех верующих, но главное – добивалась под разными предлогами действительного их соучастия в своих преступлениях, чтобы тем самым приобрести над ними не только внешнюю, насильственную, но и внутреннюю, нравственную, власть.

Сила лжи всегда заключается в забвении Истины теми, кто должен ее хранить. Православное духовенство еще до большевицкого переворота позволило себе согласиться с тем, что не только власть Царя, но и всякая другая власть может рассматриваться как установленная от Бога, так что по отношению к ней христиане должны вести себя соответствующим образом. Отсюда проистекли попытки «отделить веру от политики», найти и в советском государстве какой-то «нормальный» способ существования для Церкви, закрепить за ней определенные свободы, добиться права на преподавание вероучительных предметов в учебных заведениях и т. п.

Но если мы снова вспомним, что почитание царя есть в прямом смысле слова почитание отца, данного от Бога всему народу, то ситуация предстанет перед нами совершенно в ином свете.

Представим себе большую семью, такую, какие были обычными раньше – вместе с домочадцами, приживалками, слугами, дальними и близкими родствен­никами, живущими в одном доме. Предположим, что грехи и соблазны довели членов семьи до того, что одни замыслили убийство хозяина дома – отца семьи, другие не проявили должной твердости в его защите, и в результате он действительно был убит. Может ли духовное окормление членов такой семьи состоять только в обычных наставлениях о необходимости ходить в церковь, соблюдать посты и т. п.? Разумеется, нет. Нельзя перешагнуть через отцеубийство, а тем более убийство помазанника Божия, и начать строить новую жизнь как ни в чем не бывало. Притом революцией была уничтожена сама форма богоуста­новленной власти, а не просто ее носитель; ею отрицались сами естественные, устроенные Богом, взаимоотношения власти и подданных, как, впрочем, и обычные семейные отношения.

Поэтому Святитель Иоанн Сан-Францисский подчеркивает необходимость покаяния для всех русских людей, оказавшихся хотя бы косвенно виновными в происшедшем: «Не высказывая прямого осуждения февральской революции, восстания против Помазанника, русские люди продолжают участвовать в грехе, особенно, когда отстаивают плоды революции».[3] Понятно, что такая проповедь – по заповеди Божией совершенно необходимая – в советских условиях означала контр­революцию. Следовательно, отделить политику от веры здесь было невозможно.

Отец Михаил Польский пишет: «Враг много раз соблазнял. Он уверял, что и при советской власти Церковь существовать может [т.е. существовать легально – прим. сост.]. Это как будто даже обеспечено советским государственным законом. Все зависит от нас самих. Кажется, уступи только, сделай то немногое, что власть требует от тебя, и Церковь начнет спокойное и свободное существование, как это было и прежде… Через какие печальные опыты надо было убедиться, что государственная власть не только может не исполнять своих обещаний, но что ложь и обман входят в систему, в постоянный порядок государственного управления? … Нужно было долгое время, чтобы предрассудок всякой веры в советскую власть отпал. Даже в соловецких наших беседах нужно было вести борьбу с верою в советскую власть среди своих собратий… Но мало было не верить в закон и правду власти. Из этого надо было делать и выводы. У врага достаточно духовной стойкости и определенности – точно то же нужно и в борьбе с ним. Колебания и дипломатию он оставляет в удел нам и даже вызывает на них, и содействует им, а сам твердо стремится к цели».[4]

Нетвердость в вероучительном вопросе об отношении к властям и приводила к колебаниям и дипломатии: казалось, что воздерживаясь от «политических» обвинений, можно заставить большевиков или признать права Церкви, или показать себя прямыми гонителями веры.

Но не случайно архиеп. Иларион (Троицкий), наблюдавший вблизи действия властей по отношению к Церкви, говаривал собратьям по заключению: «Это, воочию, сам сатана».[5] А ведь переговоры с сатаной, разумеется, невозможны. Где начинается собеседование с сатанинской властью, как будто бы с властью обычной, богоустановленной, там возможность победы исключается.

Большевики не захотели выглядеть перед всем мiром как гонители религии.[6] Поэтому они вознамерились поставить церковную иерархию в такое положение, когда она или будет сама содействовать уничтожению Церкви, или же будет опорочена и искоренена как политическая (а не религиозная) контрреволюционная организация. Эта трудная задача оказалась вполне выполнимой именно потому, что иерархи уже априори согласились с определением контрреволюции как дела чисто политического, но не религиозного. Прот. Михаил Польский пишет, что пафос «очищения от политики» в первые годы после революции охватил значительную часть клириков (включая и его самого); именно в своей аполитичности они находили опору против всех обвинений со стороны большевиков. В частности, не признавая поддерживаемое ГПУ обновленческое «церковное управление», отвергали всякие обвинения в непризнании властей, а ссылались только на нарушение обновленцами канонов, на то, что те беззаконно захватили власть. «При этом, конечно, намекалось, что проделали это сами обновленцы, а власти здесь ни при чем», – пишет о. Михаил.[7]

И только со временем стало ясно, что с точки зрения коммунистов каждый верующий человек уже одним своим существованием является контр­рево­люционером, а доказать свою лояльность он может только активным участием в деле компрометации и уничтожения веры и, вообще, во всех преступных начинаниях этой власти (впрочем, и самая ярая «лояльность» отнюдь не гарантирует ему жизни и свободы). Иными словами, большая часть духовенства оказалась втянута в собеседование с отцом лжи на его собственном языке, в котором под «контрреволюцией» подразумевалась верность истинному веро- и нравоучению Церкви, а под «лояльностью» – отступление от него. Когда же многим, как и отцу Михаилу Польскому, это стало понятно, ситуация обратного хода уже не имела. Не обличенная вовремя большевицкая ложь завоевала себе прочное место в сознании людей.

Разумеется, важную роль в укреплении коммунистической власти сыграло и то, что борьба Белого движения против нее происходила в основном под лозунгом созыва Учредительного собрания, и не была основана на покаянии в грехе измены Помазаннику Божию. В связи с этим Свт. Иоанн Сан-Францисский и Шанхайский упоминает и признание Троцкого, что больше всего советы боялись провозглашения Царя, т. к. в этом случае падение их было бы неминуемым.[8] Однако в армии Деникина, например, монархические организации находились на нелегальном положении. Народ же не видел смысла умирать за Учредительное собрание, не верил (и справедливо), что оно может быть спасением от дальнейших бедствий.[9]

Крупным поражением в исповеднической борьбе было вынужденное большевиками у Патриарха покаяние в контрреволюционной деятельности, за каковое он был помилован и выпущен из заключения в 1923 г. Власти как бы доказали всему мiру, что они справедливо преследовали церковников – не за религию, а за политическую деятельность. С одной стороны, Патриарх Тихон не раз впоследствии говорил, что если бы он знал, каково реальное положение вещей, то не вышел бы из тюрьмы и никаких покаяний перед властями не подписал бы.[10] Но с другой стороны, его подталкивала к компромиссу мысль, что революционный хаос уже уступил место определенной законности, что теперь он имеет дело с настоящей государственной властью, по отношению к которой можно и изменить свою позицию. Правда, руководствуясь христианской совестью, Патриарх Тихон не мог по-настоящему сотрудничать с большевиками. Практически он продолжал сопротивляться их требованиям, видя, что они губительны для Церкви. Впрочем, на этом пути были допущены им и серьезные отступления, как например, введение нового стиля. По поводу же разрешения отдавать властям церковные ценности, не имеющие богослужебного назначения, Оптинский старец Нектарий говорил: «Вот Патриарх приказал отдавать церковное имущество. А ведь оно принадлежит Богу». Вообще же, в деятельности Патриарха, как и большинства архиереев этого периода, большей частью преобладало стремление уклониться от «политических» вопросов, якобы не касающихся веры, – а это всегда было на руку коммунистам. И все-таки Патриарх Тихон не проявил желаемой большевиками настойчивости в навязывании всем верующим пагубных компромиссов, а потому и до самой своей кончины оставался препятствием для их планов.

В своем диалоге с властями он сказал «А», но «Б» сказать по совести не мог. Однако рано или поздно должен был наступить момент неизбежного выбора: или отказаться от «А», то есть от всякого оправдания большевицкой власти и компромиссов с ней, или же переходить к «Б», то есть к подчинению церковной организации большевикам и постепенному уничтожению Церкви в России руками иерархии. Первый путь – путь истинного покаяния в общем грехе отвержения Помазанника Божия и отступления от Божественных законов, означал неизбежное мученичество. Но он был единственно реальным: лучшие русские иерархи своим исповедническим подвигом засвидетельствовали, что существовать легально в условиях советского государства истинная Церковь не может. С другой стороны, мученичество было единственным действенным оружием, которого боялись безбожные власти; потому-то они и стремились увести церковную иерархию с этого пути, ибо десятилетняя борьба коммунистов с Церковью зашла в тупик. Однако митрополит Сергий Страгородский в своей Декларации назвал исповедников «мечтателями» и попытался заключить «симфонию» с безбожными властями, полагая себя истинным продолжателем линии покойного Патриарха.

От Декларации Сергия до советско-германской войны.
Источник власти в советском государстве

Как мы уже говорили, компромиссы Патриарха Тихона в свое время были связаны с некоторой иллюзией, будто бы большевики, перейдя от революционного хаоса к законности, превратились уже в настоящую государственную власть. Однако опыт непосредственного общения с коммунистическими агентами свидетельствовал против такого предположения. Действительно, хотя власть большевиков утвердилась «всерьез и надолго», природа ее осталась прежней.

Здесь необходимо отметить, что если бы даже речь шла о богоустановленной власти Государей, то в случае их отступления от веры (как было, например, во времена Юлиана Отступника или императоров-еретиков) долг иерархов состоял отнюдь не в том, чтобы любым путем сохранить легальную церковную организацию. Когда на престолах оказывались еретики, то на сохранение организационного единства и легального положения могли рассчитывать только еретические же сообщества, но не истинная Церковь. При языческих же императорах Нероне, Диоклетиане и других Церковь не имела никаких прав в государстве, не занимала никакого официального положения, а существовала более или менее тайно, в зависимости от степени жестокости гонений. Тем более нельзя было рассчитывать на легальное и официальное существование Церкви при власти безбожников и революционеров, врагов всякой религии, которым, по их собственному признанию, не нужна была никакая церковь – ни живая, ни мертвая.[11]

Конечно, за века существования Православного государства формы внешней церковной организации, естественные в таких условиях, стали настолько привычными, что казалось немыслимым строить жизнь Церкви иным образом. Однако сами обстоятельства подсказывали необходимость такого пути. Вот почему, например, Патриарх Тихон еще во время Гражданской войны издал Указ (№ 362 от 7/20 ноября 1920 г.), в котором предусмотрел церковное самоуправление отдельных областей собором местных епископов, оказавшихся в сходных условиях. Но сколько-нибудь гибкая форма церковного управления, позволявшая хоть кому-то ускользнуть из под опеки властей, разумеется, не устраивала большевиков.

Мы не будем подробно говорить о деятельности митрополита Сергия; отметим только, что она полностью отвечала коммунистическим планам по уничтожению религии, поскольку, с одной стороны, церковное управление при Сергии стало совершенно покорно их требованиям, а с другой – по отношению ко всем прочим епископам Сергий (разумеется, незаконно) поставил себя в положение непре­рекаемого авторитета. Скоро выяснилось, какова цена лояльности в советском государстве. Предательство по отношению к гонимым епископам, выразившееся в запрещении их поминовения и назначении на их место новых; перемещения епископов согласно секретным распоряжениям властей; публичная ложь об отсутствии гонений на веру; клевета на исповедников и мучеников, которые были объявлены преступниками и виновниками всех бед; церковные прещения непокорным диктату безбожной власти – вот путь сергианства, который будто бы не затрагивал Православной веры и канонов.

Отец Михаил Польский пишет: «Только деятельность Митрополита Сергия, доведшая «очищение от политики» до своих результатов, отрезвила меня. То, что я давно как будто бы знал, вернулось ко мне; большевицкий обман и путы ложных мыслей об отделении политики от религии, в отношении к большевикам, пали. Правы были мои друзья-соузники, которые когда-то искренне желали скорейшего падения этой власти. Не чудовищно ли для верующего желать укрепления этой власти? Если не этого желать, то о чем же молиться относительно ее? Конечно, можно было бы молиться не о гибели и уничтожении этой безбожной власти, а об обращении ее к вере. Но ведь с обращением к вере она перестанет быть властью совсем…

…Народ, не подчиняясь обновленцам, не хотел подчиняться большевикам-безбожникам. Власть понимала эту политическую сущность борьбы с обновленчеством и хотела ее вскрыть. Мы боялись правды и прикрывались канонами. Пришла пора с Митрополитом Сергием, когда нужно было говорить правду, и мы испугались ее, не порвали с властью, а сказали то, что говорили раньше: боремся только за каноны, очищаемся от политики. Ну, раз только за каноны, то и работайте на ГПУ, на большевиков. Для последних борьба с церковниками кончилась благополучно. Церковная контрреволюция, не подняв головы, сдалась полностью на милость победителя».[12]

В 1927 году Сталин уже твердо встал на пусть сосредоточения в своих руках верховной власти в стране, хотя этого почти никто еще не понимал.[13] Прежде большевицкие вожди вели постоянную борьбу не только со своими общими врагами, но и друг с другом. Теперь же безвластие должно было постепенно смениться прочным единовластием, имеющим, однако, совершенно иную природу, нежели богоустановленное единоначалие. Именно такова была цель террора, новая волна которого началась в 1927 году с церковной организации и постепенно охватила все слои общества, включая в конечном счете и тех, чьими руками он осуществлялся. Именно сергианство открыло путь этому процессу, нанеся предательский удар по Православной Церкви, которая была камнем преткновения для коммунистов.

Очень важно, что в ходе террора большую роль играли открытые процессы, голосования и принуждение к доносительству. От обвиняемых добивались признаний в самых диких преступлениях; население должно было выражать свою поддержку властям путем голосований или других изъявлений лояльности; в ходе насильственной коллективизации большевики широко использовали залож­ничество, страхом принуждая деревенских жителей выдавать «бандитов» (т. е. тех, кто оказывал сопротивление коммунистическому насилию) вместе с их семьями и участвовать в их уничтожении. Бажанов вспоминает, как Ягода хвастался большим числом секретных осведомителей. На предположение, что это в основном члены партии или же люди, наиболее преданные советской власти, он отвечал: «Совсем нет, мы можем сделать сексотом кого угодно, и в частности людей, совершенно враждебных советской власти… уволим с работы, а на другую нигде не примут без секретного согласия наших органов. И в особенности если у человека есть семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать».[14]

Итак, если основой существования монархии является господство в народе опре­деленного нравственного идеала, то основой власти большевиков было изничтожение этого идеала и насаждение страха, лжи, предательства, равнодушия и подлости.

Могут возразить, что не все моральные качества русского народа уничтожались большевиками, даже наоборот – от людей требовалась добро­совестность и честность в работе, готовность к самопожертвованию и т.п. Но надо понимать, что целью было не уничтожение всех добрых свойств народа, а такого рода нравственное порабощение, когда и лучшие качества людей легко могут быть обращены во зло.

Опять-таки, возразят, что не все люди жили в постоянном страхе, что было и другое содержание их жизни: трудовой энтузиазм, взаимная помощь в преодолении жизненных тягот и т.п. Но за счет чего в растерзанной стране человек мог сохранять оптимистический жизненный настрой? Не за счет ли утешительной мысли, что «у нас никого просто так не сажают»? Да, даже, казалось бы, нейтральным участием в повседневной жизни страны каждый человек невольно содействовал укреплению царства лжи – прообраза антихристова царства.

Отсюда мы можем уяснить, в чем состоит отличие власти большевиков от богоустановленной власти, пусть даже и неправославной. Император-еретик всегда может смениться на престоле Православным Государем; он может и сам обратиться к вере, ибо покаяние доступно для него, как и для всякого человека. Тогда власть снова станет отвечать цели своего установления и Церкви будет дарован мир. Причина же заключается в том, что основой власти законного царя всегда остается все тот же народный нравственный идеал, бороться с которым по-настоящему он и не может, и не имеет намерения.

Власть же Сталина была властью главаря разбойничьей шайки, утвержденной на моральном падении народа. Но глава преступной организации, как бы ни велика казалась его собственная власть, сохраняет ее только до тех пор, пока остается преступником. Стоит ему стать честным человеком, и власть им будет потеряна. Так и весь аппарат насилия, созданный Сталиным и трепетавший перед ним, немедленно ополчился бы против своего создателя, если бы он вздумал публично каяться в своих преступлениях. Вот почему легенды сергиан об обращении Сталина к вере не только ни на чем не основаны, но не имеют никакого значения для оценки характера его власти и перспектив сотрудничества с ней.

Итак, митрополит Сергий и его сторонники, лишив нравственной опоры большую часть верующего народа во имя несбыточной мечты о спокойном существовании в советском государстве, тем самым открыли путь новой волне террора, который по плану должен был окончиться в начале 40-х годов полным уничтожением религии в Советском Союзе.