Русская стихия - она чувствуется каждым рус­ским, как непонятная и непередаваемая иностран­цам сущность русской души, русского характера, русской судьбы, даже русской природы. Нужно сознаться что и нам самим она не вполне понятна - «умом Россию не понять» - уму непонятна, хотя близка и знакома и родственна, ибо мы жи­вем в ней и из нее рождены, из этой ирраци­ональной стихии. Теперь уже иностранцы начинают ее чувствовать - «das Russentum», говорит Шпенглер, и переживает это, как особую стихию, глубоко отличную от западно-европейской куль­туры.

Шпенглер думает» что нужно ее понять, нуж­но - даже для запада. Но и нам нужно ее по­нять, чтобы не погибнуть в ее стихийности, чтобы не потонуть в ее бурях и вихрях... А может быть - будем верить в это - чтобы создать из этого хаоса русской души новый прекрасный Космос.

Достоевский верил, что мы создадим нечто великое для всемирной культуры. «Народ Богоно­сец» - это звучит теперь наивно и претенциозно. Но его вера не наивная вера, она прошла через горнило величайших сомнений. Все произведения Достоевского вовсе не напоминают наивность Руссо, Толстого, с их верою в добрый народ, в сущность человека, которую вы тотчас получите во всей чистоте, лишь только уничтожите власть тиранов, или всякую власть вообще: человек уже готов для земного рая - уничтожьте досадное заблуждение власти, и все устроится.

Достоевский обладал, напротив, редкой зор­костью ко злу; чувство первородного греха, «das radikale Bose», живет повсюду в его произведе­ниях... Можно подумать, читая их, что он же­лал изобразить преступность, нигилизм, тиранство и лакейство русской души: грязь, пьянство, раз­врат, тьму русской жизни, ее призрачность, ее ди­кую фантасмагорию... Я вполне понимаю, что один немец, очень культурный и философски обра­зованный, мог сказать мне, что произведения До­стоевского внушают ему отвращение к России. Это так и должно быть, ибо в изображении До­стоевского мы видим прежде всего хаос сти­хийных сил, и в этом хаосе замечаем прежде все­го разгул зла, безумия, болезни душевной. Может ли быть что-нибудь более неприемлемое для представителя германской культуры с ее поряд­ком, с ее здоровьем, с ее чувством долга?

Но Достоевский верит, что из русской хао­тической стихии создастся дивный Космос, он, значит, видит в ней не одно только безумие, рас­пад, преступление, но и еще что-то другое - ка­кую-то бесконечную мощь, какие-то таинственные возможности. Ведь в хаосе содержится потен­циально все - и добро, и зло, и гармония, и дис­сонанс, и красота, и безобразие, в нем все тита­нически нагромождено и дико смешано. Такова и русская душа, полная невероятных противоречий, и она связана с русской природой, с ее могучими контрастами. Разве природа Италии, Франции, Германии знает контрасты огненного лета и ле­дяной зимы, бога Ярилы и деда мороза с его вьюгами, разве там есть эти снежные пустыни и раскаленные степи, где гуляет ветер. А медлен­ное таяние меланхолической весны, а завывание осеннего ветра?

«О чем так воешь ветр ночной,

О чем так сетуешь безумно?

Что значит этот голос твой.

То глухо-жалобный, то шумный?»

Так говорит поэт, познавший связь русской природы и русской души с хаотическим началом в мире; он говорит о той же самой русской сти­хии, о которой все время думает и пишет Досто­евский. Быть может, я лучше сумею показать, ка­кую стихию я здесь разумею, если приведу эти всем известные слова. Представьте себе, что они прямо обращаются к Достоевскому, и они зазвучат для вас совсем по-новому и откроют неко­торую таинственную сущность его творчества:

«Понятным сердцу языком

Твердишь о непонятной муке

И будишь и взрываешь в нем

Давно умолкнувшие звуки.

О, страшных песен сих не пой

Про древний Хаос, про родимый.

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой.

Из смертной рвется он груди

И с беспредельным жаждет слиться,

О, бурь заснувших не буди,

Под ними Хаос шевелится!»

Здесь высказано в одном слове и сразу то, что есть в этом хаосе могучего и сильного: это - беспредельность, жажда души слиться с беспредельным; есть беспредельность в русской природе и в русской душе, она не знает ни в чем предела: в этом ее трагизм, порою ее ко­мизм, иногда ее гибель, но всегда своеобразное величие!

Душа запада закована в пределы, она вся оформлена и потому ограничена. Душа России неоформлена; она полна страшных неопределен­ностей, она безобразна, и потому порою безобраз­на... Что Достоевский прежде всего усмотрел на западе? Его поразил порядок, дисциплина души, завершенность форм. «Париж - это самый нрав­ственный и самый добродетельный город на всем земном шаре. Что за порядок! Какое благоразумие, какие определенные н прочно устано­вившиеся отношения... так - сказать затишье порядка... И какая «регламентация», не внешняя, конечно, а колоссальная, внутренняя, духовная, из души происшедшая». «А Лондон... исполинская мысль», достижение, победа, торжество: «в этом колоссальном дворце... что-то окончательное совершилось, совершилось и закончилось». «Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-то ста­новится страшно. Уж не это ли, в самом деле, достигнутый идеал?» Но почему же страшно? раз­ве плохо достигнуть идеала? Вот загадка русской души - она как бы любит бесформенность, не­завершенность. И если французы самый нрав­ственный народ в силу душевной дисциплины и порядка, то вывод очевиден: самый безнравствен­ный народ - это русские. Достоевский, конечно, этого не думает, но в силу чего? Здесь постав­лена основная проблема его творческой мысли: проблема русской стихии.

Во всех произведениях Достоевского изобра­жена эта русская стихия, и в сущности только она одна. Он обладал по отношению к ней редким пророческим ясновидением. И если среди спокойного затишья 80-х и 90-х годов, когда рус­ская стихия дремала, и не было даже слышно под­земных ударов, если тогда можно было говорить о Достоевском «больной талант» и «глубокий пси­холог преступления», полагая при этом, что он какой-то криминальный писатель, изображающий жизнь ненормальную, исключительную, невероят­ную, то теперь, когда русская стихия разбушевалась, и грозит затопить весь мир, - мы должны сказать о нем, что он был действительным ясно­видцем, показавшим нечто самое реальное и са­мое глубокое в русской действительности, ее скрытые подземные силы, которые должны были прорваться наружу, изумляя все народы, и преж­де всего самих русских.

Что же  такое эта русская стихия? Достоев­ский для ее изображения пользуется средствами искусства. Трудно было бы подойти к ней иначе, ибо имеешь дело с элементом иррациональным, невыразимым в понятиях. Его искусство гениаль­но; поразительно, как он извлекает и показы­вает скрытую правду. Но теперь, когда она уже запечатлена в образах, можно попытаться дать и ее философский и психологический анализ.

И так что такое эта стихия? Она есть нечто духовно-душевное, нематериальное, хотя она связана с материальной природой и из нее чер­пает порою свои настроения. Это стихия души, стихия страстей, море страстей с его бурями. И оно бушует не только в сфере одинокой инди­видуальной души, но и в отношениях между ин­дивидуальностями, в сфере социальной, в душе народа. Достоевский все время видит сам и пока­зывает читателю, что душевная стихия таинствен­на в своей сущности и скрыта в своей глубине, ее нельзя понять из того, что разыгрывается на поверхности; если она выбрасывает порою совер­шенно неожиданно то лаву, то пепел, то огонь, - то это в силу процессов скрытых, подпочвенных, происходящих под порогом сознания.

В русской душе эта бессознательная и под­сознательная стихия играет особенно важную роль - отсюда те удивительные взрывы и вспышки, которые взрываются из души его героев.

Вот Ставрогин, красавец и «барич», человек сверхчеловеческой силы, сумевший снести удар по лицу без всякой христианской кротости князя Мышкина, сверхчеловек, в которого влюблялись все женщины и делались его рабынями, а мужчины тоже рабствовали и лакействовали перед ним. Ему Верховенский, который поцеловал у него руку, хотел вручить знамя Стеньки Разина «по необык­новенной способности к преступлению», а Шатов хотел вручить ему знамя «народа Богоносца», знамя православия, и сделать его действительным Иваном-царевичем. И оба были проницательны, умели выбирать людей и искали героя для своих целей: один для целей разрушения, другой для целей созидания. И странно - оба сошлись на Ставрогине. Вот настоящее воплощение мощи русской стихии, которая как бы создана для того, чтобы совершить нечто великое, от которой все ждут, что она совершит нечто великое; ну, и что же? что она совершает? Ничего, - хаос, бес­смыслицу, дикое нагромождение добра и зла, ко­торое кончается самоубийством.

Прикусывает губернатору ухо, женится на хро­моножке, по словам Шатова, потому, что «тут по­зор и бессмыслица доходили до гениальности»..., «вызов здравому смыслу был уж слишком прель­стителен! Ставрогин и жалкая, скудоумная, ни­щая хромоножка». Предается скотскому разврату, так что «Маркиз де-Сад мог бы у него поучиться «не знает различия в красоте между какою-ни­будь сладострастною зверскою шуткой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнью для человечества...», «в обоих полюсах находит совпадение красоты, одинаковость наслаждения». В конце концов «теряет различие добра и зла».

Дикая, хаотическая, но бесконечно-мощная стихия. Самообладание его моментами так громадно, что он сносит публичную пощечину от Шатова, и затем с царственным, полупрезритель­ным великодушием предупреждает, после пощечи­ны, Шатова о грозящей ему смертельной опас­ности.

Ум Ставрогина мощен. Все самое великое и самое страшное, что носилось пред Достоевским, он вкладывает в его душу, ему приписывает; ему, и затем еще близкому по идеям и вообще одно­родному по стихийности - Ивану Карамазову. Над этой мощной стихией, первозданного хаоса могли носиться только мощные формирующие идеи, и они были Бог, Христос и православие, с одной стороны («народ-богоносец...» и «атеист не может быть русским»...); и полный атеизм, ниги­лизм, бунт и разрушение - с другой стороны («сравнять высокие горы» и «все сжечь и разру­шить...»). Как он сам формулирует в одном месте в разговоре с Шатовым, отвергая «разные пище­варительные философии»: «ведь мы с вами знаем, что все это вздор, и что есть только две инициативы: или вера, или жечь».

Ставрогин не выбрал того или другого: фор­мирующие силы оказались бессильными, хаос буше­вал по-прежнему, и он погиб в нем; его Я не могло овладеть стихийными силами, бушевавшими в душе и оно погибло; в чем же? в стихии бе­зумия (галлюцинации, самоубийство, явление зло­го двойника).

Вот русская стихия во всем ее трагизме. Ни­какого оптимизма, никакого самохвальства! Самые мрачные пророчества! Но сила ее, мощь этого хаоса, то дающего огонь, взлетающий к небу, то падающий на землю пепел, смрад, разрушение и землетрясение, его напряжение - огромно. Став­рогин так говорит о себе сам в письме к Даше, где он вполне откровенен: «Я пробовал везде мою силу. Вы мне советовали это», чтобы узнать себя. «На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказывалась бес­предельною. На ваших глазах я снес пощечину от вашего брата; я признался в браке публично. Но к чему приложить эту силу - вот чего ни­когда не видел...»; «я все тот же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие».

В записных книжках Достоевского мы находим материал к «Бесам», очень ценный, выбранный Н.Н. Страховым. Тут мы прямо встречаем под­тверждение нашего понимания «русской стихии» и Николая Ставрогина, как ее порождения и во­площения:

«Тип из коренника, бессознательно беспо­коимый собственною титаническою своею силою, совершенно непосредственною и не знающею на чем основаться. Такие типы из коренника бывают часто или Стеньки Разины или Данилы Филипповичи, или доходят до всей хлы­стовщины и с к о п ч е с т в а. Это необычайная, для них самих тяжелая непосредственная сила, требующая и ищущая на чем устояться и что взять в руководство, требующая до страдания спокою от бурь и не могущая пока не буревать до вре­мени, до успокоения. Он уставляется наконец на Хри­сте», - так верует и так надеется Достоевский, - «но вся жизнь - буря и беспорядок. (Масса народа живет непосредственно, тихо и складно, коренником, но чуть покажется в ней движение, т. е. простое жизненное отправление - всегда выставляет эти типы)».

Дальнейшие слова Достоевского уже прямо характеризуют то, что мы назвали «русской стихией»:

«Необъятная сила непосредственная, ищущая спокою, волнующаяся до страдания, и с радостью бросающаяся во время исканий и странствий - в чу­довищные уклоненияи эксперименты до тех пор, пока не установится на такой сильной идее, которая вполне пропорциональна их н е посредственной животной силе - идее, которая до того сильна, что может, наконец, ор­ганизовать эту силу и успокоить ее до елейной тишины».

Здесь говорится о Николае Ставрогине, но стихия, в нем живущая, присуща в конце концов всем героям Достоевского, как женщинам, так и мужчинам: разве не все они живут в буре и беспорядке? волнуются до страдания? бросаются в искания и странствия, в чудовищные уклонения и эксперимен­ты? Да и не в них одних живет эта таинственная подсознательная животная сила: она действитель­но и в Стеньках Разиных, и в Пугачевых, и в хлыстовстве, и в скопцах. Это древне-русская сти­хия, яростная стихия бога Ярилы, уходящая во тьму времен. Недаром Грушенька говорит: «не­истовая я и яростная». И все его женщины не­истовы и исступленны и готовы резать себя на части и терзать ради оскорбленной гордости, ра­ди любви и ради воображаемого подвига.

Русская стихия всюду трепещет в произве­дениях Достоевского, он говорит почти только о ней одной, но большею частью в образах и во­площениях, как художник; редко он определяет ее прямо и непосредственно, как философ. Мы привели одно место поразительной яркости и точ­ности, определение, сделанное для себя и не напе­чатанное в романе. Но есть и другое место, со­вершенно ему соответствующее и вошедшее в ро­ман «Идиот». Вот что говорит там князь Мышкин:

«И не нас одних, а всю Европу дивит, в таких случаях, русская страстность наша; у нас коль в католичество перейдет, то уж не­пременно иезуитом станет, да еще из самых под­земных; коль атеистом станет, то непременно нач­нет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть стало быть и мечом! Отчего это, отче­го разом такое исступление?»

«И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль».

«Ведь подумать только, что у нас образован­нейшие люди в хлыстовщину даже пускались... Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хуже, чем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже мо­жет и поглубже еще!»

«Есть в нас какое-то Колумбово искание «Но­вого света!»

Здесь удивительное раскрытие русского на­ционального характера, загадочного и странного; и оно дается через проникновение в сущность русской душевной стихии, обладающей поразитель­ной степенью напряжения. И это та же самая сти­хия, глухо кипящая под порогом сознания, те же подпочвенные вулканические силы, которые в од­них индивидуальностях взлетают гордым пламе­нем к небу, в других текут неудержимым потоком горячей лавы, ползущей по земле, в третьих - твердеют серой корою, делающей душу как бы телесною. Все три типа людей - пневматики, пси­хики, гилики, т. е. люди духа, люди души и люди тела - сформированы у Достоевского из одной и той же  стихии, - точнее не сформированы, а пытаются ее формировать.

Характеры люциферианского и прометеевского типа, как Ставрогин, Иван Карамазов, Раскольни­ков и даже Кириллов, по-иному переживают рус­скую стихию, чем, например, Рогожин или Дмит­рий Карамазов. Их пламенеющий дух все время ищет неба, их замыслы титаничны, но есть раз­двоение, есть «дух отрицанья, дух сомненья» и потому падение назад, в стихию безумия. Это люди духа, русские философы, но как они непо­хожи на западно-европейских критиков и скепти­ков! Русская стихия, над которою витает их дух, делает их вулканическими, трагическими; иена- хождение всекосмического центра делает их не насмешливыми, а безумными.

Иначе живут в родной стихии такие, как Ро­гожин и Дмитрий Карамазов. Их Я фатально пленено страстями души, оно захвачено потоком горячей лавы, но эта лава течет из тех же стран­ных, скифских, азиатских вулканов, и в ней во­сточный фатализм, какая-то древняя мудрость земли;

«Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья,

Бессмертья, может быть, залог!»

В любви они сознают гибель, любовь для них фатальна, женщины, которых они любят, для них «инфернальны». Дмитрий называл Грушеньку «ин­фернальной» женщиной, но и Настасья Филип­повна инфернальна для Рогожина, она не сияет для него небесным светом, он не видит ее веч­ного, божественно-прекрасного прообраза, который открыт князю, а потому его любовь скорее похо­жа не на умиление, не на жалость, а на ненависть, и она приводит его к убийству, приводит его в infemum. Подобно Ромео, он влюбляется в нее с первого взгляда, бесповоротно и навсегда. И страсть его, по силе напряжения, не уступает юному итальян­скому любовнику, но это другая стихия: там солн­це любви, стремительный ритм действий, краси­вый жест, пластика, форма; здесь пьяный угар, мрак душевный, темный хаос бессознательных и нецелесообразных действий. Как и Ромео, он яв­ляется на бал со свитою друзей; но какая бе­зобразная и нелепая полупьяная свита! и за­чем он привез ее? И какая бессмыслица: тор­гует за деньги женщину, за которую трижды го­тов умереть! Однажды даже избивает ее до синя­ков - свою «королеву»! Нам скажут, что Ромео был рыцарь и дворянин; но Митя Карамазов то­же был дворянин и офицер, однако во многом он действует, как Рогожин - в нем та же стихия и он так же бессилен ее преодолеть.

В Рогожине громадная подсознательная мощь страстей, унаследованная от предков; там она про­являлась иначе: в мрачном самовластье, в тихом скрытном накоплении денег; «у нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить», говорит Рогожин, - «одна расправа, убьет!» Этот родитель «говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень».

Есть поразительное прозрение в эту таинствен­ную рогожинскую природу в следующих словах князя:

«А мне на мысль пришло, что если бы не было с тобой этой напасти, не приключилась бы эта любовь, так ты, пожалуй, точь в точь, как твой отец бы стал, да и в весьма скором времени. Засел бы молча один в этом доме с женой, по­слушною и бессловесною, с редким и строгим словом, ни одному человеку не веря, да и не нуж­даясь в этом совсем и только деньги молча и сумрачно наживая. Да много-много, что старые бы книги когда похвалил, да двуперстным сложением заинтересовался, да и то разве к старости...»

И такая же гениальная интуиция содержится в словах Настасьи Филипповны. Как и князь, она все поняла, увидав мрачный рогожинский дом, взглянув на портрет родителя:

«Ты вот точно такой бы и был... У тебя, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь на каторгу уле­тел, если б у тебя тоже ума не было, потому что у тебя большой ум есть... Ты все это баловство теперешнее скоро бы и бросил, а так как ты со­всем необразованный человек, то и стал бы день­ги копить и сел бы, как отец, в этом доме со своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их веру под конец перешел, и уж так бы свои деньги по­любил, что и не два миллиона, а пожалуй бы и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, все ты до страсти доводишь».

Здесь, в рогожинском доме, живет особый модус русской стихии. Как не узнать, не почув­ствовать, что это все та же она - ив скопцах и в древних самосожигателях, и в сжигающих страстях Парфена!

А вот еще один странный и дикий модус той же субстанции:

«Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг друга, приятели, напились чаю и хотели вместе в одной каморке ложиться спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы серебряные на бисерном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот человек был не вор, был даже честный, и, по крестьянскому быту, совсем небедный. Но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвер­нулся, подошел к нему осторожно сзади, наметил­ся, возвел глаза к небу, перекрестился и, прого­ворив про себя с горькою молитвой: Господи, прости ради Христа! - зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы».

Внезапно вспыхнувшее желание достигает та­кой стихийной силы, что опрокидывает все пре­пятствия. Это бывает у детей, у дикарей... изу­мительно здесь это ясное сознание греха, это чувство присутствия Бога. Бог не потерян, но Я потеряно, человек «не в себе», самообладание потеряно; нет центра воли, а образовался какой то неожиданный преступный центрик, вокруг ко­торого завертелись все страсти и все силы; это как бы бесовский центрик: «бес попутал», гово­рит в таких случаях народ. Трудно после этого обвинить Достоевского в идеализации русского на­рода. И сколько, сколько еще раз желание украсть часы будет внезапно и стихийно определять по­ступки русского человека!

А этот потрясающий случай с расстреливанием причастия, рассказанный Достоевским, это странное состязание парней в русской деревне: «кто кого дерзостнее сделает?» Быть может это ди­кое патологическое исключение, которое в счет не идет? О нет, совсем не так думает Досто­евский. Этот факт и эти типы, по его мнению, - «в высшей степени изображают нам весь рус­ский народ в его целом. Это, прежде всего, заб­вение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это - потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до крайности, свеситься в нее на половину, заглянуть в самую бездну и - в част­ных случаях, но весьма нередких - броситься в нее, как ошалелому, вниз головой».

Не ту же ли стихию изображает Пушкин? Но только, как поэт и как сын иного века, он изображает ее в красоте, в романтической дымке: «есть упоение в бою у бездны мрачной на краю»...

Достоевский скептичнее, сатиричнее; он не романтизирует русскую стихию, он говорит ту же правду о ней, но говорит горше Пушкина. Его Рогожин и Митя Карамазов менее красивы, чем Алеко, но это братья по крови и духу.

«Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, за­висть - тут иной русский человек отдается по­чти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего; от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзитель­нейшим безобразником и преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального са­моотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни».

Но замечательно: несмотря на этот самый крайний скепсис, несмотря на самую горькую правду о русском человеке, несмотря на самое неумолимое исповедание его грехов, Достоевский никогда не теряет веру в Россию и русский на­род. В той же самой русской стихии, в ее могу­чем напряжении он черпает свою уверенность: в стихийности есть аффект, жажда бытия, которая не может остановиться на разрушении. Как это ни странно, в самом разрушении есть бессознатель­ный аффект бытия, жажда какой-то полноты, невоплощенной в этой остановившейся и затвердев­шей жизни. Встретившись с чистым небытием, аффект бытия поворачивает назад, он не хочет конца, он хочет бесконечности. Так, думается мне, можно объяснить веру Достоевского, вложенную в его дальнейшие слова:

«Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосо­хранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкно­венно, когда дойдет до последней черты, т. е. когда уже идти больше некуда». Причем Досто­евский убежден, что «обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва - порыва отрицания и саморазрушения...» и что «в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьез­ным усилием, а на отрицательное прежнее движе­ние свое смотрит с презрением к самому себе».

Залогом этой веры является наличность рус­ской стихии, ее напряжение. Пока есть аффект бытия, будет порыв самосохранения; если он ис­сякнет, если стихия охладеет - тогда ничто не поможет, никакая дисциплина, никакая цивилизация.

Есть и еще одна, совсем особая, категория характеров у Достоевского, тоже являющихся во­площением русской стихии, но только особенно редким и ценным. Это князь Мышкин, Алеша Ка­рамазов и Зосима. Если правда, что хаос есть смесь добра и зла, нагромождение всех потенций, то в хаосе русской жизни, среди безумств и пре­ступлений, должен когда-нибудь сверкнуть и луч небесный, в волнах этой темной стихии должен отразиться и лик Божества. И вот эти три лица являются такими вестниками из иного мира; в них есть нечто ангельское, и оно роднит их с люциферианскими характерами - недаром Иван так любил беседовать с Алешей о предельных вопро­сах бытия - роднит в одном: они тоже люди духа, высокого предельно-ищущего духа, а не ду­ши и не тела; они тоже пневматики. Но только им чужд «дух отрицанья и сомненья», они нечто наш­ли и увидели и хотят показать людям.

Вся жизнь князя Мышкина сплошной хаос и беспорядок, он неловок в движениях, светски не­приличен, неудержим в слове, в выражении вне­запных чувств, неистов в своих объятиях, протя­нутых навстречу людям. Это вполне русская сти­хия, но только в добром аспекте. Он в силах снести удар по лицу с кротким величием христи­анина, и здесь даже нет могучего желания самопреодоления, как у Ставрогина, здесь все счастли­вый дар, все благодать. И все его мысли, часто гениальные, - всегда внезапное наитие, прозре­ние. Он говорит как Пифия, в «божественном умоисступлении», и говорит часто пророчески. Все луч­шие пророческие свои идеи Достоевский вклады­вает в его уста. Все он знает и понимает; он знает русскую стихию, знает ее разрушительный уклон, знает страшную предстоящую опасность:

«Извините меня, надо уметь предчувствовать... Нам нужен отпор и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор западу наш Христос I».

А петербургский «хладный свет» сановни­ков и бюрократов говорит этому одержимому, это­му бестактному молодому человеку: успокойтесь, успокойтесь, не волнуйтесь так, все это преуве­личено; какой отпор, какое предчувствие? Като­лицизм, социализм, атеизм - все это интересно конечно, но вовсе не так для нас важно. «Хлад­ный свет» давно потерял всякую связь с русской стихией, она в нем давно остыла и окаменела, он даже не подозревает, что она существует. Но князь живет в ней, кипит в ней, и это то, что в нем шокирует.

Есть, однако, и в ангельском аспекте русской стихии нечто странное, индивидуально-русское, чудное: это юродивость, какое-то отсутствие та­ланта формы, умения формировать, отсутствие пластики, жеста. Русское добро часто принимает этот неуклюжий вид. Вспомним Пьера Безухова у Толстого, даже и Левина. Но поразительно об этом говорит сам князь Мышкин: «Я все­гда боюсь моим смешным видом скомпромети­ровать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею. Чувства ме­ры тоже нет, а это главное; это даже самое глав­ное»... Какая здесь глубокая противоположность латинской расе!

Если эта юродивость порою смешит и сер­дит в князе, то все же сияние подлинной любви притягивает к нему сердца женщин и мужчин. В нем русский аффект бытия становится аффектом любви, но не ревнивой и корыстной, а всеобъем­лющей и мистической. Он любит Настасью Фи­липповну «жалостью, а не любовью» (и это тоже глубоко народная форма любви); он любит, на­конец, двух женщин - ее и Аглаю, и никто это­го не понимает; а все дело в том, что он их лю­бит святой, мистической, христианской любовью: «конечно люблю ту и другую», отвечает он, не задумываясь, на прямой вопрос. Есть в нем и моменты прикосновения к мировой гармонии, как бы созерцание рая:

«Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божью зарю, посмотрите на травку, как она растет, пос­мотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят»...

Но вот что трагично - именно в этот момент восторга, и после этих самых слов, князь падает в припадке падучей. Мы ведь и забыли, что он все же «Идиот», он вышел из стихии безумия и снова упадает в стихию безумия. Какой страш­ный символ! Неужели Россия всегда одержима и в добре и в зле? Неужели нам даны лишь мгно­вения болезненного экстаза, лишь в священной болезни можем мы созерцать иные миры?

«Мы в небе скоро устаем

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем»...

Поэт по-видимому думает, что для нас неиз­бежны такие падения:

«Вновь упадаем не к покою,

Но в утомительные сны»...

Значит - в стихию безумия, она всегда сто­рожит нас, и освободиться от нее, овладеть ею можно лишь освободившись от всякой одержи­мости, найдя свое Я, овладев собою.

Как бы с целью показать, что это возможно, Достоевский ставит перед нами образы Алеши Карамазова и Зосимы. В них осуществлено то, о чем он мечтал: русская непосредственная сила наконец «организована» и «успокоена до елей­ной тишины». Но русской жизни они все же не организуют пока, до поры до времени. Быть мо­жет, этот старец и этот послушник образы дале­кого прошлого, а может быть им предстоит да­лекое будущее. Алеша проходит как-то безмолв­но, хотя любовно, через ад и чистилище земного круговорота; он весь устремлен в какую-то бес­конечную даль - быть может, в будущее своего народа, быть может, в иные миры, из которых он пришел. Достоевский делает их живыми и дает почувствовать их силу, но все же райские видения, как и у Данте, оказываются более блед­ными, чем пластические, осязаемые образы ада.

Но не только живет эта могучая древняя сти­хия в сильных героях Достоевского - в Ставрогине, в Иване Карамазове, в Мите, в князе Мыш­кине, в Настасье Филипповне и Грушеньке; ее можно почувствовать и узнать и в самых през­ренных и мелких людях - в Федоре Павловиче, в Смердякове, в Фоме Опискине, во всех этих генералах, приживалах и приживалках..., она жи­вет в пьяном разврате, в кутеже, в слезах, в сло­весном блуде, в угнетении, в лакействе - везде какое то своеобразное радение и верчение, везде хаос подсознательных душевных сил, везде отсут­ствие настоящего Я и самообладания. Не люди действуют, а страсти и животные поползновения владеют ими, бесы действуют, крупные и мелкие; а внезапно отразится лик Божества в этом кипя­щем хаосе, в этом море... отразится и потухнет.

* Борис Петрович Вышеславцев (1877-1954). Русский философ, религиозный мыслитель, магистр государственного права, профессор Московского университета.