Светлой памяти
Елены Цезаревны Чуковской – посвящаю

Правильно ли я вывел: Мой Солженицын? Для себя – правильно. Говорим же: Мой край родной. Он для всех, но что-то есть особенное, личное – для меня. Простор солженицынской прозы неохватен, а есть в нём и твой окоём. «Мой», стало быть, усвоено моей душой и возвысило чувства, и этот «мороз и жар восторга»,  о чём упоминалось встарь, пронизал насквозь собственное существо. Ведь сказала же Марина Цветаева: Мой Пушкин. Он тоже един для всех, но в чём-то принадлежит только ей. Солженицына у нас не навыкли ещё читать – захваченность повседневьем застилает глаза, сбавляет зоркость. Но слово имеет особенность – созревать, и оно со временем поспеет во всём глубинном смысле. Великий национально мыслящий писатель усваивается эпохами, так произойдёт, несомненно, и с нашим последним огромного значения русским классиком. А.И. Солженицын, как живой литературный феномен, неодномерен; сама жизнь что-то выправляла и дополняла. И вот он теперь предстал единым слитком, в котором воплощены горечи наши, и радости. И наши упования.
На этих листках, что перед вами, я пытался пережить заново давние беседы с этим необыкновенно талантливым, живым, чутким и благородным человеком. Считаю, что мне в мою бытность весьма повезло – в чём-то обоюдно сопереживать, надеяться и веровать. Изложение ведётся сбивчиво, не придерживаясь строгой последовательности, а в такт – как рвётся из души. Не обессудьте!..

ПЕРВЫЙ ЗВОНОК ВЕСНЫ

Он прозвенел 13 марта 1974 года и не был для меня неожиданным. Разнузданная советская пропаганда по очернению Александра Солженицына достигла, кажется, всех возможностей, а гнёт сверху давил и давил на разные слои общества, расковывая низменные инстинкты, благоприобретённые за столько лет несвободы. Чувствовалось, что подступил час, когда возьмутся за тех, кто был в оперативной разработке органов безопасности. Уже и взялись сразу же после насильственного вывоза писателя за рубеж Родной страны. Кто там в разработке числился, можно было представить – это, прежде всего, были личные друзья Александра Исаевича – их было совсем немного, кто удержал с ним связь, и более широкий круг из упрямых почитателей, кого не задавить угрозами и оголтелой ложью: как-то свыклись с брехнёй, но нависала опасность потерять работу.
В раздумьях такого рода шёл я по лесу ближнего Подмосковья, где набирался впечатлений от свидания с природой – они необходимы были для написания очередной «Заметки фенолога» - уголок этот в «Вечёрке» вёл постоянно уже ряд лет. Рядом шёл Вовка Идиот, по фамилии Волков, лёгкий на подъём и совершенно полуграмотный: писал по-смешному «жаравль», истошно кашляя и отрешённо озираясь. Раньше мы ходили в дальние леса, разводили костерок на снегу из сухих еловых веток и бересты, ели, что припасено в моём мешке, по стопке выпивали для сугрева. Идиота я не стеснялся, плёл всякое, иногда дерзкое по части властей. А в этот раз ходили вблизи Москвы, и по времени чуть. Вернулся ещё засветло. По дороге от метро к дому ко мне подошёл какой-то мужчина средних лет и заговорил по-польски. Понял только, что спрашивает, как доехать до гостиницы «Украина». Я показал направление и номер троллейбуса, а вот он и подошёл как раз. Незнакомец стал упрашивать меня доехать с ним, а это было недалеко от моего дома. Он так густо пересыпал польскую речь междометиями, что мне показалась его просьба сущим пустяком. Надо заметить, всё последнее время сам я стал каким-то бесчувственным ко всему, отрешённым от страха. За собой вины никакой не чувствовал, и честность, помноженная на убеждённость, придавали правоте стойкость. Проще сказать: никакой боязни ни в чём остро не чувствовал. В душе даже таилась надежда быть на уровне справедливости. А разве она за ними?
Но вот и гостиница. Поляк приглашает зайти к нему в гости. Зашли в номер. Я, по глупости, расхрабрившись, стал читать в приличном русском переводе сонет Мицкевича «Буря», из Крымского цикла. «Все снасти сорваны, шум волн и блеск из туч…» Постоялец слушал хмуро и молчал. И вот на столе появилась бутылка вина, он принёс две рюмки. В одну налил себе, в другую мне. Через минуту поляк кинулся к раковине и блеванул. А я ни с места, слабенькое винцо, что мне будет? А надо было бы сбросить сильнейшую отраву, да ведь наивность и простодушие остановили. И сделалось плохо: почувствовал нарастающую слабость и сонливость. Хотел было прилечь на диване, но поляк настойчиво заговорил по-русски: пойдём, пойдём.
 Подхватил меня и вывел на сквер. Дальше ничего не помню, сознание помутилось и сразу же оборвалось. Ни сновидений, ни хоть обрывок какой запомнить – провал полный.
Очнулся не пойму где. Большая комната и с десяток кроватей. Подумалось: вытрезвитель. Но почему же никого нет, ни души. Лежу один и без всего, совершенно в чём мать родила. Стал соображать, в голове очистилось, легко и прозрачно, вроде бы в горное озеро окунулся. Но ноздри забиты сукровицей. Надо шуметь, надо о себе заявить. Вошёл какой-то тип, я ему настойчиво о своём требовании, а оно было коротко. Вот сейчас пойду в посольство Польши и заявлю, что под видом поляков агенты расправляются с неугодными. Агент настаивает не делать этого и советует успокоиться. На требование принести моё бельё откликнулся, и вскоре на одеяло легли трусы и майка. Бросилось в глаза: всё чисто и выглажено. И всё остальное появилось. Слабость чувствовалась, но я пошёл к выходу, там меня под руку взял врач – молодой парень, доброжелательный. Сказал, что выводит подышать свежим воздухом. В коридоре я взглянул в зеркало. На меня уставилось ободранное лицо, всё в ссадинах. Врач говорит, что чудом я остался жив, пульс не прощупывался. Понятно стало, отчего сукровица забила ноздри, не сообразили вычистить. Стало быть, когда привезли сюда и стали на полу валтузить, раздевая, у меня началось сильнейшее кровотечение носом. Что со мной делали – сказать трудно. Залитое кровью бельё агенты простирнули, высушили и прошлись по нему утюгом. На рубашке и брюках следов также не осталось. Вышел с врачом во двор, взял горсть снегу, умылся. Спросил: где я? Слышу: в Филях. Когда вернулись в помещение, пошёл искать начальника. Им оказался полковник Юнусов, мужчина в летах и, видно, умудрённый разными проделками «органов». О поляке и упоминать не было смысла. Вежливо пожелал бодрости. Восточный человек.
Выйдя из заведения, я пошёл к остановке троллейбуса. В глаза бросилась расклеенная на щите «Вечёрка». А внизу листа, как обычно, мой очередной этюд о природе. На этот раз под заглавием «Первый звонок весны». Так вот он как прозвенел для меня? Скорей домой, сказывается слабость в теле. Дома не хотелось перебирать отрывки из того, что было вчера. Как я явлюсь на работу с таким ободранным лицом, нужна правдоподобная версия, чтоб не приставали с вопросами. Ну, конечно же, свалился с крыши сарая, снег скидывал. В марте все это делают, и я не отставал: и с дачного дома, и с сарая сбрасывал захрясшие сугробы. Не удержался на высоте, вот и свалился. Поверили.
Прошло ещё два дня, а на третий звонок. Мужской голос приглашает  явиться на Кузнецкий, в приёмную КГБ. Вы, говорит, недавно ездили в Монголию, так вот нас интересуют некоторые монгольские ваши впечатления. Вопросы есть. Ничего разъяснять самому себе не надо – тягают на допрос. Шёл другой стороной Кузнецкого, миновал Дом художника, зоомагазин, поравнялся  с вывеской, перешёл дорогу и в дверь. Открываю, а там уже тип, видать, в широченное окно наблюдал, как приближаюсь. Поздоровался для вежливости, провёл в кабинет. Там наскоро показал он свою ксиву. Успел только прочесть: Гусев Владимир Иванович, скорее всего, написанное в нём подставное. Усадил напротив себя за стол. И сразу в упор: вызвали меня не о монгольской поездке спрашивать, а его интересует только одно – Солженицын. Вначале вывалил грязи всякой, чтоб показать, какой писатель враг и хитрый злоумышленник. И прямой вопрос ко мне: как я отношусь к нему? Ответ я заготовил, на случай, заранее. Сказал, что к Александру Исаевичу отношусь с почтением, что попадалось читать – читал с интересом. Как человек он мне нравится, ничего плохого о нём сказать не могу. Следователя понесло на рязанский период жизни писателя, и о жене его тамошней, и о тёще – сплетни всякие. Поскольку эта отдалённость меня не касается, следователь переключился на Чуковских. Тут  и «Старуху Изергиль» - это, стало быть, их прозвище Лидии Корнеевны, и Люшу – Елену Цезаревну приплёл. Слушал я равнодушно. А на вопрос: зачем я к ним хожу? – ответил просто: Леночка мне нравится, давно её знаю. Никогда Елену Цезаревну домашним именем Люша  не называл, а только ласково – Леночка. А Лидию Корнеевну, человека весьма строгого, сам побаивался её и лишь случайно виделся с нею. Когда-то студентом читал её серьёзный труд по редактированию текста. Говорят, что лучшей книги на эту тему нет. Опер осклабился и резко прервал: «Мы, - говорит, - должны бы вас отправить в Лефортово, а пока вызвали на беседу. И знаем о вас всё: и как вы уверяли как-то, что у нас руки по локоть в крови (показал), и как вы со всеми нами расправитесь, буде ваша воля: «не тратить пуль, а закрепить к рельсам и пустить поезд», – понятно: всё это доносил Вовка Идиот, с ним я ходил по московским лесам и нёс, не зная что.
(Интересная деталь: полтора десятилетия спустя Вовка-Идиот, работяга заводской, со своими дружками с завода декабрьской ночью взломали двери нашей дачи и всё, что подвернулось под руку, украли: икону, несколько старинных книг, мою кинокамеру, фотоаппарат, самовар с подносом  и много всякой домашней мелочи. Красть, видно, было страстью бывшего детдомовца, такому ничего не стоило стать по совместительству и сексотом. На добро злом отвечал, за что и наказан был Всевышним: вскоре этот тип преставился в мир иной).
«Всё о вас знаем» - в основном, это бытовуха, а что было у меня внутри, к тем тайникам никогда никого не подпускал, о том и не знали. Упомянул опер даже собаку мою, прозванную за толщину «Самоходным чувалом», полным, увесистым мешком. Главное, думаю, держаться того, что им известно, и не давать повода раскрывать неведомое. «Их не переговоришь, не переубедишь», - примерно, так наставлял Александр Исаевич всех, кто мог попасться на крючок госбезопасности. Взяли с меня подписку о неразглашении допроса на Лубянке, заметив под конец: «Великий конспиратор, Исаевич, обладает особым нюхом находить вот таких, как вы, отбившихся людей».
Вечером зашёл к Леночке, спустились с шестого этажа вниз, скрылись в дальнем углу двора. Всё торопливо поведал ей о допросе и о том, отчего моё лицо ссадинами покрыто. Было холодно на мартовском ветру.
Через десять дней опять меня потянули «на беседу». Допрашивали в гостинице «Москва». Оказывается, в каждой гостинице у них своя ловушка. На этот раз всё тот же опер разражался бранью, клеймил Александра Исаевича и песочил меня за верность ему. Под конец сунул мне какую-то состряпанную ими самими книжку, кажется, за подписью Решетовской. Всё гадкое старался не читать.

ИРИНА ИВАНОВНА

Знакомый голос в трубке:  Александр Исаевич приглашает зайти к нему, домой.  Иду, встречает приветливо, проходим в его кабинет. Усаживает подальше от окна, говорит, из дома, что напротив, подслушивают – уставился окно в окно, двор узкий. Первые числа ноября 1973 года, самая слежка, самый разгар травли, угроз и подстав. Уже многие из знакомых Классика сторонятся его, и сюда редко кто заглядывает; кроме меня, знаю, что здесь бывает выдающийся математик Игорь Шафаревич. Но то титулованный академик, и с ним сладить не просто, а я, в общем-то, никто, пыль. Да ведь для Лубянки все, любящие Солженицына – враги, пылинка и та мешает чекистской зоркости, споткнуться можно. Запомнилось: что когда входил в квартиру Александра Исаевича, в коридоре, кроме писателя, меня встретили Екатерина Фердинандовна, мама Наталии Дмитриевны, юноша лет шестнадцати Митя и седой мужчина, теперешний муж тёщи, его имя забыл. Все внимательны и дружелюбны, здесь никто не мечется, и так умиротворяющее действуют. Озабоченность чувствуется.
Александр Исаевич наедине разъяснил, зачем позвал. Он сказал, что травля, развёрнутая самыми верхами, может обернуться ему либо убийством его, или тюрьмой либо высылкой. Надо подготовиться ко всему. Родных, говорит, у меня никого нет, кроме Ирины Ивановны Щербак, его тёти. Надо её привезти из Георгиевска в Москву, чтоб собраться всей семьёй. Александр Исаевич взял со стола два конверта из того, что был открытый, вынул заготовленное к моему приходу письмо. Он дал мне его прочесть. В нём писатель с тёплыми словами обращается к тёте, чтоб она немедленно ехала в Москву, здесь он ждёт её. На четырёх страничках письма есть и благодарности тёте Ирине, и о её стойкости в годы лишений сказано, и о том, что теперь она преклонных лет и к тому же слепая, и чем дальше, тем будет хуже ей без помощи и в решительном одиночестве. Собирайся и езжай с Александром Ивановичем – так Классик называл меня с некоторых пор. Точно таким же именем надо было и мне его именовать, если говорю по телефону при людях. Скажи «Александр Исаевич» при всех – сразу поймут, с кем общаешься, другого такого Исаевича нет и нет. Дочитав письмо, полюбовался и почерком писателя: буквы – чистый жемчужок, написаны некрупно, но твёрдо, чётко и без помарок. Во всём характер и выдержка чувствуется. Второе письмо в запечатанном конверте, о чём оно не знаю. Отдать в Минеральных Водах кому помечено. Ежели застанет ночь, и приткнуться негде будет – эти же люди помогут. Александр Исаевич протянул 200 рублей – на дорогу с Ириной Ивановной и на снедь ей к столу. Если откажется ехать, надо тёте оставить столько-то денег, рублей 35, если оставишь больше – раздаст; ходят к ней просить разные соседи, какой-то спившийся старый чекист клянчит. Что везти к столу, перечислил: поленницу, немного дорогой рыбы – осетрину, конфеты. Попрощались по-братски, и, обрадованный доверием Классика, прямо от него помчался на Курский вокзал за билетом. Вообще-то мне эти его расходы хотелось взять на себя,  для меня они не были бы обременительными, но Александр Исаевич сказал: «Вы едете за моей тётей – и все прогонные от меня».
И вот я в вагоне. Место в купе – нижняя полка. Примостился, приготовился читать – с собой прихватил второй том Полного Достоевского, только что издан. На столик положил карманный атлас железных дорог: снабдил Александр Исаевич. Говорил, будешь проезжать станции, что-то полезно запомнить. В конце атласа, на последней странице, перед переплётом, записан номер домашнего телефона Классика – «Когда прибудете в Москву – звони, будем встречать». Осмотрелся, кто ещё в купе: напротив внизу молодой военный, в форме, он молчал, старался и я быть равнодушным ко всему. На верхних полках какие-то девицы-тихони, они не визжали, что уже хорошо. С военным поздоровались, разговора не было. Уткнувшись в Достоевского, так молча просидел дотемна. Включили лампочку, и немного спустя стали разбирать постели, готовясь ко сну. Мой сосед, раздеваясь, сунул пистолет под себя, в кармане, что ль, у него он был? Лёг я набок лицом к стенке, чтоб не видеть ничего, заснул. Потом занялся день, безмолвное чтение, разглядывание станционных вывесок. По атласу сверял, прикидывая, как далеко до Георгиевска. Разговоров ни с кем не вёл, да и о чём? В голове возникали образы Достоевского, какие-то подробности из жизни его самого.
В Георгиевск прибыли ночью. Сосед в форме растворился. Кругом темь, пришлось усесться на вокзальной скамье, и даже пробовал прилечь. Но не лежалось, не сиделось, хотелось взглянуть на жильё Ирины Ивановны, тёти Солженицына. Как чуть засерелось, и рассвет проступил, сидеть было уже не в мочь. Достал свою записную книжку, где на чистой странице рукой Александра Исаевича изображён план улицы и помечен дом, где ютилась Щербак. Это оказалось невдалеке от вокзала. В такую рань хотелось просто пройтись той улицей и взглянуть на жилище. Но не тут-то было, Ирина Ивановна уже была на ногах и не то бранилась с кошками,  не то журила их. Подошёл вплотную к тесному палисаднику, поздоровался. Произнёс негромко: «Я от Сани, зовут меня Александр Иванович». Старица оживилась и вроде бы хотела всплеснуть руками, но воздержалась и стала возмущаться «голоногими» особами – без числа подкидывают ей к двери котят и кошек. А сердце у неё не каменное, последнее отдаст страждущим созданиям. Только вот люди вокруг лучше не делаются.
Позвала внутрь своей конуры – о ней уже был наслышан. Присели к столу, прикинул, как же она тут живёт? Но ведь живёт! Развернул письмо, написанное к ней её Саней, велела читать: сама не видит букв. С первых же строк что-то громыхнуло у двери. Оказывается, припёрлась старуха, с баулом, и после двух-трёх слов плюхнулась рядом. Ирина Ивановна говорит, что это её знакомая. Но зачем она так рано и с таким баулом? Прерывать чтение не стал, всё как было дочитал до конца. На вопросы тёти отвечал как знал. Спрашивала об Андрее Сахарове, о семье и детях. Вскоре старуха ушла, а я сказал, что скоренько схожу в гастроном и вернусь. Так и сделал. В гастрономе купил всё перечисленное – и поляницу, и осетрину, и к чаю, особый припас кошкам – о них особое попечение.
После возвращения с покупками разговор наш продолжился. Ирину Ивановну повело на воспоминания из далёкого прошлого, вспомнила и об Исае Солженицыне, его трагической кончине, и о Романе Щербаке, своём муже, и о его сестре, Таисии Захаровне, матери писателя, и  о том, как во время последней войны, кажется, в 1942-м, пригрела её, умирающую без приюта, и как усопшую перевезла на ослике на кладбище в Георгиевске (теперь, говорит, тут вместо кладбища играют в футбол). И как рос Саня, заменяя ей сына – своих детей у неё не было, как кормила его грушами – хранила их в ящике под кроватью. Любила и любит своего племянника, страдает за него. Вот только зачем он с иудейками связался? И Решетовская, и новая жена – иудейки. Пустился я объяснять ей, что это она с чужих слов напраслину говорит. Наталия Дмитриевна из Терских казачек, её предки служили на Терской Линии – так мне пояснял Александр Исаевич, зная болезненность тёти. Да, и первая жена была русской. Кажется, убедил. Но не унималась бывшая-пребывшая госпожа – волнуется. Потом перешла на Рязань, куда ездила к племяннику в гости. Говорит, встречали неласково, когда ехали в автобусе по городу – они стояли от неё поодаль - стесняясь людей, разглядывающих заплаты на старухе. Если так это было, то, думается, Решетовская тому виной – к внешнему блеску тянулась, она ведь и в Переделкине появлялась в театральном блеске (со слов Елены Цезаревны), а сам-то Александр Исаевич – мудрый и внимательный. Ирина Ивановна о своём Сане говорила и тепло, и с какой-то внутренней радостью. И возмущалась враньём, вся газетная брехня сюда докатывается в пересказе. Семь часов подряд был я в конурке И.И. Щербак, и как ни уговаривал её ехать в Москву – отказалась. Попросил её снабдить меня запиской об отказе ехать. Ирина Ивановна писать отказалась, а вот, говорит, возьми листок с подоконника – я буду говорить, а вы записывайте. Взял листок в клетку с подоконника и всё, что диктовала мне тётушка Классика, записал точь-в-точь. Оставил ей письмо и денег, сколько предусматривалось, расцеловались на прощанье, надеясь ещё свидеться, если позовёт. Проводила до колышков крохотного палисадника.
И я пошёл к вокзалу. Но не в Москву надо стремиться, а в Минеральные Воды, чтобы передать другое письмо. Адрес указан: Минеральные Воды, Розы Люксембург, дом 3, Михеев Александр Александрович. По приезде пустился в аэропорт, за билетом на самолёт и узнать, сколько у меня свободного времени. Когда узнал, что до ближайшего отлёта времени много, пошёл искать Михеева. Остановился против дома 3 на той самой улице, стал вглядываться в окно. И вот показался мужчина старше средних лет, посмотрел на меня, я на него, слегка кивнул головой. Тут же отворилась дверь, и хозяин добродушно провёл в сени (домик отдельный). Надо было только сказать: я от Сани - и всё понятно. Михеев мне шепнул ещё в коридоре, что он сразу догадался, от кого гость – ждали и волновались – ведь что вокруг него делается, прямо-таки страшно. Письмо от Александра Исаевича передал когда усадили за стол. Что было написано, так и не узнал, при мне читать не стали, да это и ни к чему. Радушию самого Михеева и его жены Марии Семёновны, кажется, не было конца. Кормили меня и наваристыми щами, и блинами со сливками, и компотом. Как откажешься, когда угощают от души? Переживают, что Александру Исаевичу, должно быть, тяжело от таких нападок. Старался приободрить, как умел: не убьют, угрозами обойдётся. На прощанье просили кланяться ему и передать вот этот гостинец – мешочек с сухофруктами; в полосатом мешочке, набитом под завязку, было килограммов пять южного гостинца.
К самолёту подоспел вовремя. На случай, если б задержался, Александр Исаевич мне начертил на четвертушке листа подробный план Минеральных Вод, пометил и станцию, и столовую, и гостиницу, и площадь, и зачем-то Линейную улицу. Здесь же расписание поездов и автобусов от Пятигорска до Георгиевска. Как заботливо всё предусмотрено!
В Москве позвонил сразу же по приезде. Писатель велел идти к нему. Опять вижу его домашних: какие милые, озабоченные лица. Гостинец в прихожей кладу и вместе с Александром Исаевичем прохожу в его кабинет. Сидим не за столом, а как бы наскоро на стульях. Рассказываю хоть и сбивчиво, но по порядку. Записку от Ирины Ивановны передал поначалу, а в конце беседы положил билеты туда и обратно и остаток денег. Конечно, о моей поездке в Георгиевск органам было известно всё – на допросе потом это и не упоминалось. Главное, излишне не скрытничать, не юлить, а держаться открыто и прямо – ведь ничего худого не делал, а дружить, по совести, не запретишь.

И СНОВА ИРИНА ИВАНОВНА

После насильственного «выдворения» Александра Исаевича за пределы Родины в феврале 1974 года власти продолжали поддерживать к нему предельно высокий градус озлобления в обществе. Прослушка и слежка за узким кругом его знакомых продолжались, говорить приходилось с оглядкой. Но и в-открытую что-то делать было разумнее, чем темнить и скрытничать. Тем более умысла особого ни у кого не было. Но ведь, как бесы перед заутреней ужесточаются, пугая засильем, так и подручные временщиков, включая штатных растлителей печатного слова, всю эту окололитературную шпану – журналистов, похоже, опустошила высылка державного светоча, и чад удушающий начал редеть.
Из Георгиевска поступило известие: Ирина Ивановна просит срочно подыскать ей жильё, и вправду: мыслимо ли особе слепой, престарелой оставаться одной в каморке? Собрались мы с Еленой Цезаревной ехать и на месте постараться что-то устроить. Восемнадцатого августа 1974 года мы уже в Георгиевске. Когда вошли к тётушке, она вроде бы обрадовалась и даже разговорилась. Меня узнала по голосу и помнит наше свидание. «Елена Чуковская», - отрекомендовал гостью. Елену Цезаревну усадила рядом на кровать, ощупала ладонями её лицо и дружелюбно промолчала. Пока – то, да сё, пришла какая-то баптистка, говорит, что она и её единоверцы наведываются сюда и чем-то помогают. Баптистка шустрая, разговорчивая. Решили идти вместе покупать дом, адреса известны. Цены здесь заламывают немалые, а у нас его 12 тысяч, вроде бы сумма приличная. Была возможность увеличить её, но от этого пришлось отказаться. В первый год изгнания Александр Исаевич прислал из Цюриха десять тысяч франков на пополнение вспоможения Ирине Ивановне. Деньги присланы в Москву на имя Елены Цезаревны, но она опасалась их получать. При встрече, как бы посетовала – брать или не брать? Моё мнение однозначно – не брать. Всем памятно «дело» Ольги Ивинской, получившей что-то от Нобелевской премии Б.Л. Пастернака. В результате – измывательства и длительный срок тюремного заключения. Стало быть, получать ни в коем случае нельзя, присланное вернуть обратно. Конечно, Елена Цезаревна всё это лучше меня знала, а поделилась со мною как бы сомнениями, чтобы утвердиться в решимости – ничего не брать!
Осмотрели мы дом, ещё по городу походили. И в дождь с грозой возвратились восвояси. Леночка по лужам шла босиком, и мне было радостно видеть её ловкой и решительной.
Пришли к Ирине Ивановне, доложили как да что и о продающемся доме подробности. Может быть, всё это с подачи баптистки, с которой мы хотели расстаться на улице, но она уговорила нас взглянуть на её обитель. Отворила дверь и с порога мы увидели молельню: кружком сидят какие-то люди, баянист наигрывает мотив известной песни, голоса в лад выводят самодельные псалмы. Из духоты вырвались на волю – и легче стало.
Ирина Ивановна всё расспрашивала нас о своём Сане. Поведали кратко, затем я попросил показать нам письмо Александра Исаевича, что привёз тогда. Ирина Ивановна достала из-под матраца большую пачку его писем и велела пересчитать. Рассматривая, я взял то самое, заветное для меня, письмо и подложил к нему ещё три, более ранних, с обширным текстом, остальные положил отдельно, чтобы посчитать. В основном, это были открытки, их было много, 31. Завернул в тряпицу, в чём они и хранились, передал Ирине Ивановне. А те письма, что отложил, попросил разрешения Ирины Ивановны взять с собой в Москву – должны уцелеть. Может быть, и все бы письма отдала Ирина Ивановна, но язык не поворачивался просить: как же ей совсем оставаться без тёплых слов? Читать уже не могла, но хоть потрогает, развернув тряпицу. Увезти Ирину Ивановну в Москву всё также было нельзя – отказывалась, да и к кому теперь? Надежда на выезд за границу потеряна – власти злобствуют и всё делают поперёк тому, что могло бы утешить «врага народа».
Через некоторое время из Георгиевска сообщили: срочно заберите И.И.!  Поехал за нею Вадим Борисов, верный долгу совести, преданный почитатель и знакомый Великого писателя. Интересно, что никаких писем Александра Исаевича у тёти Ирины он не нашёл, местная госбезопасность всё выскребла. А те, что были у меня – сохранились. Когда наш Классик триумфально вернулся домой, при первой же встрече я положил перед ним эти спасённые нами письма. «Аля, погляди, уцелели!» - Александр Исаевич показал на свои листки, разложенные на столике. Это ли не памятно!.. А с Ириной Ивановной далее произошло следующее. Когда Вадим Борисов привёз её в Москву и поселил у себя в тесной городской квартире при трёх детях и жене, поначалу всё как бы обустроилось. Но выезд тёти к племяннику за границу органы защемили, и видов на разрешение никаких не было: как хочешь живи с ней. А Ирина Ивановна вдруг стала деспотичной, в ней проснулась прежняя барыня, когда она с богатейшим своим мужем Романом Щербаком каталась на собственном роллс-ройсе и повелевала; а то, что потом, целое полстолетие, бедствовала, устроившись техничкой, забылось. Требовала всего, да так настойчиво, что Вадиму Михайловичу ничего не оставалось, как устроить Ирину Ивановну Щербак в дом для престарелых, где она вскоре и скончалась. Так расправлялась жизнь с людьми редкостными. Позже, уже в перестроечные годы, Вадим Борисов стал на виду, его пригласили на престижную должность в журнал «Новый мир», а главное, он получил доверенность от Александра Исаевича вести издания Солженицына в России. И начали печататься долгожданные книги в Москве, их покупали нарасхват, мир писателя открылся перед людьми, да такой насыщенный размышлениями, многоцветный и живой, что остальная современная русская литература отодвинулась, а многое просто канализировалось. Но самому писателю «борисовские издания» были не по душе – ширпотребовский их вид умалял читателей, снижал градус восторга. Появились, правда, и подлинные типографские удачи. Так вышел в замечательном оформлении «Архипелаг» в трёх томах. К сожалению, Вадиму Михайловичу Борисову не привелось дожить до возвращения А.И. Солженицына в Москву: он утонул на Балтийском взморье. Мне памятны дружеские встречи с ним и в журнале, и мимоходом – душевный был человек.

СЛЕЖКА

Когда её установили за мною, можно только догадываться. Вначале велась тайно, а потом с размахом и просчётами с их стороны. Замечать стал, что-то домашний телефон ерундит: при моём звонке возникали помехи. Не хотелось верить, что это – прослушка. Но вот раз, это уже было году в 1972-м, ко мне на работу, в редакцию аграрного журнала, где я ведал отделом науки, и как-то в разгар дружеской вечеринки бесцеремонно вкатился к нам «метр с кепкой», низкорослый телефонщик. Он что-то начал копаться в моём аппарате, что стоял на моём столе. Пока он занимался небольшой разборкой и сборкой, мне пришло на мысль угостить телефонщика. Я взял ёмкий, маленковский стакан и наполнил его доверху водкой – тогда ведь на таких сборищах в конце рабочего дня общались только подвыпивши: времена застойные, застольные. Когда телефонщик закрыл крышку аппарата, я предложил ему угощение, стакан этот, наполненный доверху, и закуску – на столе её было немало. «Метр с кепкой» оживился и вроде бы даже обрадовался. Стакан мигом опрокинул, крякнул от удовольствия и легонько поддел на вилку кусок селёдки. Угощеньице со стола ему пришлось по нутру, он подобрел и, наклонившись к моему уху, прошептал: «Как мне надоело тебе жучка ставить». Взглянул на телефон и ушёл. Тут-то я, простодушный, понял недвусмысленно – прослушку отладили. Шум и гам в редакции продолжался.
А у Чуковских и того хлеще. «Бобик», сотрудник пятого отдела КГБ, под началом генерала Филиппа Бобкова, ударил Елену Цезаревну при входе в её подъезд. В посылке с канцелярскими принадлежностями, присланной Лидии Корнеевне из Англии, бобики на почте обрезали кисточки фломастеров, и писать ими было нельзя. Пределов наглости нет: там хорошо знали, что Лидия Корнеевна из-за совсем слабого зрения может чётко писать только фломастером, а его в Москве не сыскать. Подличали напропалую. Подспудно оперы занимались сбором компромата на всех, кто попал в поле их зрения. Ходили, крадучись, и подглядывали, прослушивали, и через своих людишек копили компромат. Подключили и каналы, для них легко открываемые – просматривали личные дела в отделе кадров. В нашем издательстве побывал кто-то из их конторы – я это почувствовал, когда столкнулся с нашей кадровичкой, всегда дружелюбной и внимательной, а тут нескрываемо настороженной, с загадочной ухмылкой. Стало быть, совали ей своё удостоверение, изучали моё дело. А тут ещё ни с того, ни с сего припёрся на квартиру ко мне директор издательства Лёня Кобыляков, и с ним ищейка и его закадычный друг Виталий Замота. Первый – толстый, а второй истощённый и плоский. Попеняли жене, что вот какой я нехороший – высказывался одобрительно вслух о произведениях Солженицына; все клянут его, а сотрудник нашего аграрного журнала поддерживает. С тем и ушли.
Предстояло заняться подысканием дачи для Александра Исаевича. Ведь ни у Чуковских, ни у Ростроповича он уже остаться не мог. Кольцом обложила Госбезопасность, сжимала его, подстраивая провокации. А у Классика уже семья своя, пошли дети. На словах Александр Исаевич пояснил, что подошло бы ему для дачного жилья и где именно. Непременные условия – чтоб недалеко от храма была река, и чтоб раздольный луг был – хочет на коне поездить. Первое мне было понятно – храм для души, река – тоже понятно, а верховая езда показалась избыточной мечтой. А потом подумалось: почему бы и не помечтать? Когда прикинул, где такое сочетание могло быть, оказалось, что всё это было рядом со мною, в Черкизове, что на берегу Клязьмы (Пушкинский район). С него и начал искать подходящее скромное поместье, дачу. Черкизово – место памятное для писателя. Здесь, в Покровском храме, он передал на Запад «Архипелаг». Как бесы с Лубянки ни следили за ним, а в храме и бесы скололись: Александр Исаевич, само собою, в храме стоял без шапки, и точно такая же шапка была при нём, а в неё был зашит микрофильм рукописи. Во время службы он ту шапку незаметно сунул нужному соседу, плотно прижатому молящимися. На паперти после службы надвинул на голову шапку, в которой пришёл, и злодеи хитрость не распознали («Бодался телёнок с дубом»). Возможно, Александр Исаевич оглядывал и нашу Клязьму, и луг за нею.
Обошёл я всё Черкизово, подыскивая подходящий дом, выставленный на продажу. Ходил и день, и два, ничего не попалось. Цена предполагалась высокая для этих мест, но вся беда, что люди посёлка ютятся кучно и в жалких домишках. Как в 30-е годы возникла «Воронья слободка», когда сюда распихивали переселенцев с затопленных мест – возникали водохранилища, да и канал Москва-Волга добавлял люду. Так с тех пор и жили в наскоро сколоченных хибарках. Одну из них, даже чуть получше видом, можно было бы и купить по сходной цене, но Александр Исаевич её забраковал. Мы договорились с ним, что я буду ездить искать и вечером докладывать ему заклеенной запиской (кладу в письменный ящик). Ежели предложение подходящее, он едет и сам осматривает. Постепенно по Ярославке дошёл до Хотьково. Ничего утешительного. Другой радиус ж.д., Киевский, он был близок Александру Исаевичу. За Наро-фоминском у него когда-то был домишко, непригодный для семьи, нужно подыскать в тех же местах более надёжный. Опять еду на поиск, а что нахожу по расспросам – пишу об этом в записке. За Наро-фоминском ещё были живые хвойные леса, с огромными муравейниками, таких в заплошавших лесах не встретишь. Воздух смолистый, пользительный – самый бы раз здесь жить. Но вот беда: на продажу ничто не выставляется. А так хотелось помочь великому человеку. Вскоре вопрос о даче отпал сам собой. От той поры (апрель 1972) у меня сохранилась записочка Александра Исаевича. Вот она:
«Дорогой Александр Николаевич! За карту Тамбова – большое спасибо! Нужна ли губерния – выяснится на днях, а главное – насколько подробно? Дача продолжает искаться. Сердечно жму руку!
А. Солженицын».
Тогда же, в 71-м Александр Исаевич написали другое письмо, подлиннее. Приведу его полностью.
«Уважаемый Александр Николаевич!
Спасибо за календарь. По радио мне понравились чтения из него. Очень ценное приложение. Эпиграфы к главам – не органичные (в одном ряду Державин, Надсон и Багрицкий – ухо режет). Использование народного материала, мне кажется, у Вас хорошее, местами отличное.
Пользуясь Вашим любезным предложением, заказываю Вам требуемые погоды. Где указаны периоды, то не надо по дням, а – общая характеристика по несколько дней (дождливо, холодно, пасмурно, оттепель, морозы, метели и т.д.), а главные даты выделяю красным, где желательна предельная точность.
Этот список я мог бы и продолжить, но и сего не мало.
Стиль – старый.
1916 г. 15.10 – 5.11 – Зап. Белоруссия (близ Барановичей), Москва, Петроград.
Конец октября – Кубань (под Армавиром); первые числа ноября – Тамбов.
1917 г.  23.2 - 5.3 – Петроград (ежедневно).
6.3 – 18.3 - - - // - - - (в общем)
27.2 – 18.3 – Москва, Ростов н/Д, Тамбов
1917 г. 13.4 – 7.5 – Петроград, Москва, Зап.Белоруссия (между Минском и Барановичами)
21.4 – 23.4 – Петроград (ежедневно)
Благодарю. Жму руку.
А. Солженицын

Еще отдельная благодарность за Ваш сборничек слов с. Щадей, очень интересно, сочно, мне как раз тамбовские слова оказались нужны».

Поясню подробностями некоторые места этого письма. Календарь, о котором упоминает Александр Исаевич – это «Календарь русской природы», который я вёл в журнале «Наука и жизнь» в 1968-69 гг., затем он вышел в виде книги – её-то я и поднёс писателю. А чтения на радио велись из месяца в месяц весь 1971 год: текст читал Юрий Яковлев, вахтанговец, а музыкальные номера исполнял оркестр Дома записи, на Качалова, угол Вспольного переулка. Но главное – голоса, весь русский год, все 12 передач сопровождали лучшие голоса Русского народного хора – пели Мордасова и Кладнина из Воронежа, Шура Стрельченко из Москвы и другие таланты. И эти золотые голоса России, да ещё на фоне породистого, бархатного голоса Яковлева – впечатляли. Бывало, что и до слёз доводили. Оживало погребенное под советской шелухой, истинное, лицо народа. Просиял лик России, повеяло родным. Но всё это кому-то за нож вострый. Вскоре в «Литгазете» появилась статья-донос, написанная Александром Яковлевым, хромым бесом, погромщиком перестроечных лет, номенклатурным русофобом. Передач таких не стало, а редакцию Русской музыки закрыли.
Необходимые Александру Исаевичу погоды, по возможности, разыскивал и сообщал. Как обстояло с погодой в Москве и Петрограде в указанные числа найти удавалось, а, скажем, что было в Барановичах или в Армавире, вызывало затруднение – метеорологических летописей и даже фенологических наблюдений за эти сроки не было.
Тогда же, в 1971 году, я получил из рук Елены Цезаревны только что вышедший из печати в Париже большой том новой прозы А.И. Солженицына «Август Четырнадцатого». Когда стал читать, убедился – экземпляр уникальный: автор внёс множество поправок от руки – их в общей сложности было 170 на шестистах страницах текста. Чтение «Августа» мне доставляло огромное удовлетворение и пользу – ничего подобного до той поры не читал. Решил всю авторскую правку переписать. И так страницу за страницей прощупывал глазами, опечатки и поправки вносил в отдельную ведомость – там были указаны номера страниц и строк, что напечатано и что должно быть. Кто знает как дело повернётся, а эту авторскую правку надо для истории сохранить. Книгу вернул Елене Цезаревне, на прощание потянулся к её руке, а когда она протянула её – поцеловал в ладонь, покрытую язвами. Дело в том, что от бесконечных неприятностей, чинимых органами, у Леночки проявилась аллергия. Милая женщина явно страдала, но держалась, как и во всём, мужественно. Сказал утешительные два-три слова и ушёл, унося с собою рукопись «Ракового корпуса», перепечатанного с автографа самой Еленой Цезаревной. И это чтение воспринималось мною всем существом. Даже партитура рукописи – ударения, укрупнявшие отдельные слова; тире, усиливающие ход мысли, сжатая строфика и подчинённые эмоциональному строю образы и внешне создавали особый авторский рисунок. Солженицын – стилист и великий мастер художественной прозы, новатор нового уровня отечественной словесности – всё это надо было самому прочувствовать и оценить новый вклад в современный литературный процесс.

Август 2016