Об авторе

Ольга Ильина – одно из незаслуженно забытых на родине имен русской литературной эмиграции.

Она родилась в 1894 году в семье предводителя казанского дворянства Александра Николаевича Боратынского и фрейлины Высочайшего двора Надежды Дмитриевны (урожденной Шиповой). Ее прадедом по отцовской линии был известный поэт и современник А.С. Пушкина, Е.А. Боратынский, а предками по линии матери были шведские графы Кронхайм (Cronhielm Af Hakunge).

Детство Литы (так звали Ольгу в семье) Боратынской проходило в Казани и казанском имении Боратынских Шушары. Лита и ее братья, Дмитрий и Александр, росли в прекрасной атмосфере русской дворянской семье, многие члены которой были наделены поэтическими, живописными, музыкальными талантами. Да и Ольга была достойна громких имен своих предков – с детства она писала стихи, которые с каждым годом становились все лучше, прекрасно играла на фортепиано, каждое лето участвовала в домашних спектаклях. Дети Боратынских получали не только хорошее образование, но и воспитывались в лучших христианских традициях – их учили заботе о ближнем, умению видеть и чувствовать чужое горе и нужду, помогать деликатно и ненавязчиво, любить сое Отечество и быть преданными и благодарными ему.

Великая война, а затем и революция перевернули мир семьи Боратынских. Красную власть Ольга и ее родственники не приняли, да и принять подобное они не могли. В последние дни нормальной жизни Ольга вышла замуж за своего давнего знакомого, гусара Павлоградского полка, Кирилла Ильина, с которым была помолвлена накануне его отбытия на фронт. Вместе с ним и их маленьким сыном она разделила «белый путь» русской армии, вынужденной отступать под натиском красной нечисти. Потом семья Ильиных последовала привычным эмигрантским маршрутом: Харбин, Шанхай, США. А там, в России, которая погрязла в совдепии были убиты отец, оба брата, многие родственники, друзья, знакомые… Только супругу брата Дмитрия с 4 детьми удалось вызволить из Совдепии и вовремя оформить им паспорта и визы: они уехали до опереточного убийства Кирова и последовавшей за ним кровавой вакханалии.

В эмиграции Ольга Ильина и ее супруг держали ателье, научились шить и кроить и, нужно сказать, наряды Ольги Ильиной пользовались спросом у богатых американок. Но была в этих эмигрантских буднях для Ольги Александровны одна отдушина: литература. Она продолжала писать стихи и взялась за прозу. Из-под ее пера вышли прекрасные автобиографические романы «Канун восьмого дня» и «Белый путь» - о дореволюционной жизни и отступлении Белой армии. Оба эти романа были опубликованы в России, однако, очень скромным тиражом и широкому кругу читателей они не известны до сих пор. Помимо этого, было еще несколько книг, никогда прежде не издававшихся в России, одна их которых – Visits to the Imperial Court. В этой небольшой книжечке Ольга рассказывает о том времени, когда она приезжала погостить в Петербург у своей тети Анны, фрейлины принцессы Ольденбургской Анны Дмитриевны Шиповой. Тетя Анна мечтала, что однажды Ольга так же как она и ее покойная сестра, мать Ольги, дебютирует в Петербурге и станет фрейлиной.  Анна Дмитриевна желала подготовить племянницу к этому,  познакомить ее с тонкостями придворного этикета, помочь прочувствовать атмосферу Высочайшего двора. Мечтам тети Анны не суждено было сбыться: она умерла в муках от продолжительной болезни в 1913 году, через год начала Первая мировая война и Ольга Боратынская дебютировала в качестве сестры милосердия, а не в качестве фрейлины, дальнейшие события были только все хуже и печальнее. Тем не менее, эти воспоминания о времени проведенном во дворце Ольденбургских, об общении в Великими княгинями и принцессами, о беседах с Распутиным и заграничном путешествии, представляют огромный интерес и  дополняют известные исторические фигуры новыми красками. Интересными кажутся мне и диалоги с двумя тетушками Ольги: Анной и Катей, их беседы о вере, Боге, смысле жизни, служении Государю и Отечеству показывают, как тонко воспитывали детей в те времена, как кропотливо работали над их умами и душами. Сейчас иные взрослые не способны на те мысли, рассуждения и стремления, которые были обыденностью для тех детей…

Елизавета Преображенская

Глава 1

Проблема, занимавшая моих тетушек, была связана с рукавом одного из моих платьев. Тетя Анна, старшая сестра моей покойной матери, со сладкой извиняющейся улыбкой говорила сестре моего отца, тете Кате:

- Прости меня, Катя, но я думаю, что будет лучше не брать это голубое платье Литы в Санкт-Петербург, когда она приедет ко мне в гости в августе. Я заметила, что на нем есть небольшое пятно на локте, - еще мягче, но настойчивее, чем прежде тетя Анна добавила - Эту проблему очень легко решить, так как в Петербурге только что открылся очень хороший французский магазин с платьями для девочек, и мы можем заказать там несколько нарядов для неё.

Обе мои тети сидели в гостиной нашего усадебного дома в Синем Бору, у окон, которые выходили на широкую веранду; обе видели, что я сидела снаружи, прямо под окном, с томиком «Потерянного рая» Мильтона на коленях, глядя на иллюстрации Густава Доре. Но так как я не должна была вмешиваться в разговор взрослых, они вели себя так, как будто меня там не было вообще. Это было в самом начале лета 1906 года. Тетя Анна сидела прямо, как стрела, её тонкий профиль был слегка наклонен. На фоне зеленых и лавандовых штор гостиной её элегантное черное платье подчеркивало линию её покатых плеч и тонкую талию. Тетя Катя сидела рядом с ней в своем унылом льняном сером платье, склонившись над какой-то вышивкой. Обе по-прежнему носили траур по моей маме, хотя она умерла более двух лет назад.

- Видишь ли, Анна – тон тети Кати стал особенно теплым и проницательным, и теперь она положила вышивку на колени. - Для чего маленькой девочке так много платьев? Зачем тратить деньги на излишества, если  на них можно помогать нуждающемуся человеку, возможно, на протяжении нескольких месяцев? Кроме того, никто в наших семьях не желает баловать детей и приучать их к роскоши.

- Однако в данном случае это не роскошь, а скорее необходимость, - твердо и ласково сказала тетя Анна.

- Я знаю. Пока она будет гостить у вас, она должна быть одета в соответствии с придворным этикетом. Тем не менее, все это идет вразрез с моими убеждениями, я будто делаю всё это только, чтобы угодить великим князьям, и мы никогда не делали бы таких расходов по своей воле.

Я в сотый раз смотрю на иллюстрацию Доре, в которой разгневанный Бог прогоняет удрученного, обнаженного Адама и обиженную Еву из своего рая, но в то же время передо мной предстает иная картина я вижу себя в элегантном платье с бледно-розовым атласным бантом в волосах – наряд, который я видела на одной девочке моего возраста во время празднования дня рождения. Однако мне ясно, что у меня никогда не будет такого платья, и тетя Анна проиграет в этой сладко звучащей полемике.

Обе мои тети были почти равны по силе воли и настойчивости, хотя в некоторых отношениях тетя Анна была сильнее; тем не менее в нашей семье были причины, по которым суждения тети Кати считались предпочтительными: по желанию моей матери, после её смерти именно тетя Катя, а не её собственная сестра, тётя Анна, должна была жить с нами и взять на себя заботу обо мне и двух моих братьях, а так же управление домом моего отца. Что касается тети Анны, то она с ранней юности служила при дворе, будучи фрейлиной тети Царя, принцессы Ольденбургской, и приезжала к нам в Синий бор лишь изредка и ненадолго, летом. Эти два образа жизни были совершенно разными. Я знала, что придворная жизнь тети Анны включала множество общественных функций – балы, ужины и роскошные приемы, на которых она должна была присутствовать. Тем не менее, в её главные обязанности входила вся благотворительная деятельность принцессы, которая была покровительницей различных больниц, детских приютов и школ, как и многие дамы высшего общества. Большая часть этой работы лежала на плечах тети Анны.

Обе тетки были незамужними. Тетя Катя никогда так и не встретила мужчину, за которого могла бы выйти замуж. С тетей Анной все было иначе. Несколько раз я слышала, как пожилые люди удивлялись, почему такая красивая женщина – голубые глаза, темные волосы, грация, прекрасный голос контральто – так и не вышла замуж. Однажды кто-то сказал, что её настоящим призванием была монашеская жизнь, и строгая дисциплина двора была в её характере, она подчинялась ей так же, как приняла бы монашеские обеты. Я также слышала, что ей было уже за тридцать, и она всегда держала своих поклонников на расстоянии вытянутой руки, пресекая малейшее проявление чувств. Ее отец, которого она боготворила, умер от сердечного приступа во время заграничной поездки, когда обнаружил, что его поверенный в делах самым ужасным образом подвел его и что все его дело рухнуло в один момент. В то время моей матери было четырнадцать, тете Анне – шестнадцать. Их старший брат Павел недавно окончил Пажеский корпус, вступил в один из самых блестящих гвардейских полков, и женился на девушке, которую в семье называли «очень умной, но очень светской». После женитьбы отношения тети Анны с ним стали натянутыми; она чувствовала, что потеряла его. Последнее потрясение, смерть моей матери, которую она обожала, а затем недавняя потеря ее собственной матери, не оставили бы тете Анне надежды на радость, если бы она не перенесла на меня свою преданность моей матери. Я чувствовала, что тетя Анна, смиренная, нежно любимая Ольденбургскими, вызывающая восхищение в придворных кругах, была глубоко печальной и одинокой. Поэтому я надеялась, что тетя Катя, которая всегда жалеет страждущих и готова броситься им на помощь, не должна мешать желаниям тети Анны. Она должна попытаться угодить ей – думала я. И тогда у меня будут мои новые платья. Однако это было их дело, а не мое.

- Видишь ли, Катя, - продолжала тетя Анна, - раньше, когда Лита бывала в Петербурге и гостила в доме моей мамы, это было другое дело. Теперь ей придется остановиться у меня во Дворце, обедать и ужинать со взрослыми, и принцесса просила об этом, поскольку она знает, насколько редки мои встречи с Литой. Это означает что каждый раз ей нужно будет переодеваться к ужину. Как вы сказали, у нее будет семь или восемь платьев с собой, но носить одно и то же даже два дня подряд – это так неприлично. Даже для маленькой девочки. Как вы знаете,  наши обеды, и ужины – официальны, с большим количеством знаменитых гостей: членов императорской семьи, иностранных сановников, а иногда – Императора и Императрицы. А для меня … – тетя Анна остановилась, подбирая подходящее слово, - для меня важно, чтобы Лита производила наилучшее впечатление, особенно на Императора и Императрицу.

По тому, как она делала акцент на слове «важно», я почувствовала силу её любви ко мне. Ко мне, которая не полностью принадлежала ей; и я всем сердцем желала, чтобы всё было сделано так, как этого хотела тетя Анна. Я также была поражена её предположением, что я могу произвести впечатление на Императора и Императрицу. Цари должны были произвести впечатление на своих подданных, а не наоборот; и более того, мне никогда не приходило в голову, что дети могут произвести на взрослых какое-либо впечатление, за исключением плохого поведения. К сожалению, я уже знала, что тетя Катя, которая была настолько склонна к самокритике и самобичеванию и считала себя неумелой и слабой во всех отношениях, никогда не понимала, насколько сильны её принципы и как неукоснительно она подчинялась им. Поэтому теперь она воскликнула так, будто нашла прекрасное решение проблемы:

- Но два белых пикейных платья Литы будут именно тем, что ей нужно надеть к ужину, если она поменяет им пояса! У нее есть несколько поясов: синий, розовый, полосатый итальянский…

В этот момент волшебные видения очаровательных изысков рассеялись передо мной…

Я очень любила обеих своих тетушек, но совершенно по-разному. Тетя Анна очаровывала меня своей красотой и элегантностью, сдержанной грацией движений, кристально чистой, немного иностранной манерой произносить русские слова. Я была очарована ее сходством с моей матерью и той деликатностью, с которой она выражала свою нежность по отношению ко мне, в отличие от непосредственности и энтузиазма, с которыми женщины семьи моего отца бросались в объятия друг друга с дикими возгласами взаимного обожания. В присутствии тети Анны я старалась держаться так же прямо, как и она, и говорила с той же ясностью, ощущая, что для меня это было так же естественно, как когда я развалившись на диване  жалобно намекала своей французской гувернантке, что слишком устала, слишком истощена, чтобы сидеть прямо; что от жары или чего-то еще мне стало дурно; что ничего, ничего, кроме порции мороженого, не может помочь мне вернуться к нормальной жизни. Так я и делала, пока не появлялись тетя Катя или отец с окликом: «Ну, хватит ерунды!». Что иногда было сложно в моих отношениях с тетей Анной, так это сидеть прямо, не горбясь, на протяжении долгого времени, когда мы были одни, и она начинала говорить со мной о Господе Боге. Это было утомительно, не только потому что ее речь не требовала ответа с моей стороны, но и потому, что она даже не предполагала возможности моего вмешательства. Тетя Катя говорила о Боге совсем иначе. Она объясняла мне, что, хотя Бог был повсюду, Его настоящий дом был с нами; что Он ярче солнечного света и что каждый из нас должен попытаться избавиться от всего, что может затмить Его свет. «Например, - говорила она, - вчера вечером, когда ты набросилась на горничную Таню и начала бить ее кулаками…»

- Да, но я сделала это, потому что она подлая: она била мамину собаку, к которой мама даже прикасаться никому не позволяла.

- Но маме еще меньше хотелось бы, чтобы ты била одну из служанок кулаками», - отвечала тетя Катя. Она говорила нежным проникновенным голосом и в конце рассказывала мне о том, как прекрасно прощать другим их недостатки, вместо этого ища свои собственные, и какая  у меня есть замечательная возможность – стереть темное пятно, которое я посадила между собой и Богом. Когда подходило время проводить наши ежегодные постные богослужения перед Пасхой, мне приходилось много думать о том, как научиться не бросаться на людей, словно маленький дикий зверь, особенно на слуг, которые не могли ответить мне.

- Но если я буду бороться со своим вспыльчивым характером, что тогда? - спрашивала я.

- Тогда темное пятно на твоем сердце начнет стираться, и свет Божий наконец проникнет и преобразит все – тебя и твою жизнь.

Это звучало как чудесная заманчивая авантюра, и я мечтала о том, как  начну бороться со своими пороками, возможно, не сразу, а через некоторое время, ближе к Пасхе, и о том, как победоносно эта битва завершится Пасхальной полуночной службой и разговением – семейной трапезой с куличом и пасхой.

Бог тети Анны почему-то не предлагал таких возможностей для драматических достижений. Он все сделал Сам. Что касается редких случаев, когда отец говорил со мной о Боге: это было словно слушать сказку о царском сыне Иване, о том, как он боролся со злым волшебником Кощеем-Бессмертным, как победил Кощея. Но хватит ли у меня сил наброситься на подлую горничную Таню или, если на то пошло, на кого-нибудь еще, кто меня злит; будет ли у меня достаточно высокомерия, чтобы пытаться установить свое лидерство над моими товарищами по играм или оказать на них какое-то благотворное, хотя и сильное влияние?  Почему же тогда я не встала на защиту интересов тети Анны, а также моих новых платьев? Возможно, потому что я знала: это бесполезно. В первый раз отец возил меня в Петербург двумя годами ранее сразу после революции 1905 года и через год после смерти мамы. Он надолго оставил меня у  матери моей мамы, которую мы звали Grand Maman Blanche. Она жила на Шпалерной улице, ее квартира выходила окнами на одну из лучших девичьих школ – знаменитый Смольный институт. У Гранд Маман была серьезная болезнь сердца, и она была вынуждена оставаться в постели, при ней постоянно находилась медицинская сестра, а ее домработница Федора вела домашнее хозяйство. «Возможно, это будет непростое время для тебя, Лита, - сказала тетя Катя, - но я уверена, что ты захочешь внести утешение и радость в жизнь Гранд Маман. Тетя Анна позаботится о том, чтобы вы хорошо провели время».  Моменты того самого первого дня, когда я приехала к Гранд Маман, очень запомнились мне. Я подхожу к кровати Гранд Маман. Она поднимает голову с красивой кружевной подушки и улыбается. Ее слабые бледно-голубые глаза пристально вглядываются в мое лицо, она произносит: «Ты начинаешь немного походить на свою мать», - и запах ландышей доносится от нее. Затем, мгновение спустя, тем же утром:  я, нагруженная подарками, которые получила от нее, бегу по коридору на голос отца в гостиной, но как только переступаю порог, останавливаюсь. Потому что там стоит Мама. Мама! Она стоит в профиль ко мне, высокая и стройная, такой, какой она выглядела в тот последний день, когда я ее видела, прежде чем она заболела скарлатиной.

Она была в небольшой черной шляпке, спускавшейся ей на лоб, и черном костюме. Я сначала не замечаю, что ее волосы не светлые и не вьются, а каштановые и туго зачесаны назад на висках. Но когда она поворачивается ко мне, я вижу, что нет! – это не она, не моя мама. Это тетя Анна. Я вся дрожу от потрясения и бросаюсь ей на шею в дикой радости и отчаянии. Никто из нас не может отпустить друг друга какое-то время. Теперь, когда мне снова предстояло ехать в Санкт-Петербург – синее платье, два моих старых пикейных платья, пояса и все такое, - Гранд Мама Бланш уже умерла. На этот раз отец отпускал меня на целых шесть недель к тете Анне, в то время как сам он приехал всего на несколько дней по государственным делам, которые отнимут его у нас в первое же  утро. Тетя Анна встретила нас на вокзале. Я сразу же увидела ее в толпе, потому что позади нее появился ее лакей в алой расшитой золотом ливрее. Когда он шел, следя за носильщиками, люди расступались, с интересом глядя на такую ​​важную процессию, как мы, но особенно на самого важного из нас – алого лакея. Мне показалось неприятным привлекать внимание, но тетя Анна, очевидно, ничего этого не замечала. Об этом можно было судить по голубым блесткам в ее темно-синих глазах и по тому, как она держала губы плотнее, чем обычно, сдерживая улыбку. Ее рука в перчатке сжала мое плечо, передавая мне то, что она не доверила бы словам. Перед вокзалом стояло несколько автомобилей и множество карет.

Когда лакей махнул рукой, подъехала коляска тети Анны, блестящая, как черное зеркало, запряженная парой черных лошадей с блестящими боками. Лакей умело протянул руку тете Анне, а затем помог мне сесть на переднее сиденье напротив нее и отца. Затем он, словно акробат, запрыгнул и сел рядом с кучером. (Дома Арсений тоже помогал пожилым дамам сесть в коляску или сани, но он никогда с ними не ездил и уж точно не умел так запрыгивать). Пока мы ехали по петербургским улицам, мы продолжали привлекать к себе много внимания, и я думала о том,  что этот прекрасный город с его оживленным движением, великолепными зданиями и изящно одетыми людьми однажды станет подходящей декорацией для моей жизни. Но, конечно, это будет позже

когда я вырасту. Не теперь. Таким образом, довольно скоро я оказалась в столовой тети Анны во дворце Ольденбургских, где она и ее слуги занимали часть первого этажа. Окна столовой выходили на Марсово Поле, где обычно проходило большинство петербургских парадов.

Было прекрасное летнее утро. Небо было ярким, столовое серебро и расшитый серебром мундир седовласого дворецкого тети Анны Петра отражали яркий солнечный свет. Ливрея Петра очень отличалась от той, которую носил наш Арсений. У Арсения был темно-серый пиджак, расшитый золотой тесьмой только вокруг воротника и манжет и застегнутый спереди рядом золотых пуговиц. Но на Петре был великолепный бордовый фрак с серебряной отделкой, серый жилет и гетры. Он налил тете Анне кофе из серебряного кофейника, а затем немного шоколада мне – из дрезденского фарфорового кувшина, после чего продолжал перебивать меня, предлагая то тост, то мармелад, который я предпочла бы сама взять со стола. Наконец, тетя Анна сказала ему:

- Спасибо, Петр! - таким тоном, будто нажала электрическую кнопку, которая наклонила спину и серебряную голову Петра. Когда он вышел, она сказала: «Петр замечательный человек, преданный слуга и я знаю, как он рад за меня, что ты приехала». Я не заметила никаких признаков радости с его стороны, но после того, как он ушел, мой хрустящий тост показался мне вкуснее. На мгновение прервав историю нашего путешествия на поезде, которую тетя Анна попросила меня рассказать, я спросила, почему знаменитый финский выборгский крендель нельзя купить нигде в России, кроме Петербурга. Спрашивать об этом было ошибкой, потому что в ответ тетя Анна позвонила в серебряный колокольчик, и Петр тотчас же появился в дверях.

- Выборгский крендель, - сказала ему тетя Анна.

Дома мы так не разговаривали со слугами. Мы говорили: «Арсений, пожалуйста, принеси то или это», и мне это нравилось больше. Тетя Катя также часто добавляла, особенно обращаясь к одной из служанок: «Пожалуйста, дорогая, прости, что снова беспокою тебя», что мне казалось лишним, так как слуги все равно были рядом, готовые услужить нам. Однако мне с самого начала стало совершенно ясно, что Петр смотрел на тетю Анну как на святую икону и что, если она спустится на йоту со своего пьедестала, он, в свою очередь, потеряет пьедестал, на котором покоилось его собственное достоинство. Когда он снова появился с Выборгским кренделем, я съела большой кусочек и испытала момент блаженства.

- Значит, ты говоришь, - продолжала тетя Анна, - ты говоришь, что не могла оторваться от окна поезда и смотрела на пейзаж…

Я продолжила свой рассказ и рассказал ей, как я была взволнована путешествием, особенно наблюдая за дымом и искрами, проносившимися вихрем за нашим окном. Я также рассказала ей о красивой молодой девушке, которая делила с нами четырехместное купе.

- Но как это случилось, - воскликнула тетя Анна, - что в ваше купе поместили барышню ?!

Она, очевидно, не могла понять, почему отец не выкупил все четыре места для нас двоих, чтобы другие пассажиры не беспокоили нас. Но я была рада, что такой изоляции не было, потому что молодая девушка с вьющимися локонами приятно пахла хорошими духами и была очень интересной. За все девять лет своей жизни я никогда не видела такого человека. Каждый раз, когда мой отец выходил из купе, она доставала пудреницу и маленькое зеркало, чтобы припудрить лицо, а затем учила меня, как пользоваться духами. Она собиралась надушить меня, но я решительно сказала: «Нет, спасибо». Я не могла объяснить ей, почему отказалась. Я также не могла рассказать об этом тете Анне. Я могла бы поделиться этим только с тетей Катей, хотя она, смеясь, воскликнула бы «Какой ужас!». И все же рассказать ей об этом было вполне возможно. Однако, не упоминая о том, как эта женщина задавала мне вопросы об отце («Послушай, девочка, у тебя действительно красивый папа, ты знаешь это?»). Или как она говорила нараспев, покручивая свой локон, когда отец входил в купе, - об этом нельзя было говорить даже с тётей Катей. Таким образом, все, что я могла сказать тете Анне, это то, что «она назвала меня «маленькая девочка»!». Совершенно очевидно, что сама тетя Анна не пожелала больше говорить об этом неуместном человеке и перевела разговор на свои планы: на следующий день мы поедем в Петергоф с кем-то по имени мадам Павлова, а через день переберемся в Царское Село, чтобы провести там остаток лета. После этого она начала рассказывать мне о том, что меня ждет в Царском Селе. Я внимательно слушала, когда она рассказывала мне о различных способах, которыми я должна была здороваться с разными людьми.

- Я заметила, что дома ты делаешь реверанс всем, с кем здороваешься, - сказала она. - Я думаю, что ты делаешь так из-за рассеянности, потому что следует делать реверанс старшим дамам, а молодым – только небольшой книксен. Никогда мужчинам, кроме членов императорской семьи, а так же нашему хозяину принцу Александру Петровичу Ольденбургскому. Как ты узнаешь его? Я скажу, и ты сразу увидишь, как только он войдет. Он будет в генеральской форме, с белыми бакенбардами и очень высокого роста. Когда он заговорит с тобой, ты должна называть его «Ваше высочество», но когда ты будешь обращаться к принцессе, ты должна называть ее «Ваше императорское высочество», потому что она тетя императора по материнской линии. Что касается молодых придворных дам, то им следует делать маленький неглубокий, но изящный реверанс. А теперь покажи мне, как ты это будешь делать.

Все это я выучила еще дома, поэтому встала из-за стола и выступила перед тётей Анной.

– А теперь глубокий реверанс принцессе. Да, хорошо, только сделай немного глубже и медленнее. Хорошо, но имей в виду, что, за исключением принца Ольденбургского, ты встретишь во дворце много других мужчин, придворных, прислугу или гостей Ольденбургских, и им ты не должна делать реверанс, как и  никаким представителям различных благотворительных учреждений Ольденбургских, которых часто приглашают на обед… Иначе говоря, никому, кроме членов Императорской семьи. Ты помнишь, кому можно пожать руку?

- Секретарям и… представителям…

 Тетя Анна сдержала улыбку:

- Ну, дома тебя хорошо научили… Мне нечего добавить. Впрочем, есть еще одна вещь, о которой ты можешь не знать. Дома, когда вам подают на обед что-то, что вам по какой-то причине запрещено есть, вы просто отказываетесь от этого блюда. Но во время официальных обедов, подобных тем, что устраиваются при дворе, нужно стараться пробовать все, что подают. Можно взять совсем немного, но нужно попробовать каждое блюдо. Кроме того, у вас дома обычно подают на обед три блюда и четыре на ужин, а у нас как минимум семь блюд.

- Почему семь? Какие?

Тетя сказала, что ужин часто начинается с устриц, затем подают суп или рыбу, затем легкое блюдо, после ростбиф или другое мясное блюдо, салат, потом дичь – перепелов, куропаток или фазанов. Затем следует горячее овощное блюдо. Потом десерт, а в самом конце – свежие фрукты и сыр.  Я задавалась вопросом, зачем нужно подавать так много еды, если нельзя выбрать что-то, ведь съесть все это было не под силу одному человеку. Тетя Катя сказала бы, что это дурно и грешно есть столько, когда у многих на обед нет ничего, кроме супа и гречневой каши. Тетя Анна, видя мой озадаченный взгляд, попыталась мне объяснить: «Видишь ли, Лита, к нам часто приезжают иностранцы, и все европейские дворы имеют одни и те же правила. Возможно, ты заметила, что я мало интересуюсь едой, но некоторые правила двора восходят к древним историческим и даже религиозным традициям. Помимо всего прочего, Трон также является хранителем былого величия и щедрого гостеприимства страны. Теперь ты все знаешь, и я уверена, что, хотя здесь нет никого твоего возраста, с кем можно было бы поиграть, ты прекрасно проведешь время и будешь вести себя безупречно».

Я тоже была уверена в этом. Все было слишком просто: делай, что тебе говорят, и все будет хорошо. Но уже на следующий день, когда мы должны были ехать в Петергоф, оказалось, что все не так просто.

Первая катастрофа произошла, когда мы ждали мадам Павлову, с которой нам предстояло ехать в Петергоф. Я находилась в гостиной тети Анны, рассматривала иллюстрации в какой-то очень редкой, довольно тяжелой книге под названием «Обычаи Древней Руси», когда вдруг в дверях появился Петр, с большим почтением проводя высокую женщину в огромной черной бархатной шляпе с белыми страусовыми перьями, спадавшими с одной стороны. Я встала, чтобы поприветствовать ее и сделать небольшой реверанс, который, как мне показалось, был уместен – не слишком маленький и не слишком глубокий для этого случая. Но из-за огромной книги, которая соскользнула с моих колен, реверанс получился не очень удачным. Дама со страусовыми перьями протянула мне руку и сказала что-то, что заставило меня почувствовать, что она понятия не имеет, что я здесь делаю. Потом, видимо, сразу забыв обо мне, она опустилась в кресло, которое Петр придвинул к ней. Так что я тоже решила забыть о ней и вернулась к иллюстрациям в своей книге. Но вскоре появилась тетя Анна. Она спокойно выразила ей свои сожаления о том, что не смогла встретить ее раньше, в то время как гостья выразила  сожаление о том, что не предупредила тетю Анну о визите. Пока я пыталась выбраться из-под своей громоздкой книги (ни одна из них еще не села), тетя Анна повернулась ко мне с повелительным взглядом в глазах. Этот взгляд ясно говорил, что мне следовало немедленно закрыть книгу и отложить ее в сторону. Я сделала это тотчас же в надежде, что это все, что от меня требовалось, а затем села и стала ждать, когда мне скажут: «А теперь иди в свою комнату и убедись, что ты  готова к нашей поездке в Петергоф». Тетя Анна не говорила мне этого, и было скучно сидеть там, словно мумия, чувствуя себя ненужной. Однако визит дамы со страусовыми перьями и ее разговор с тетей Анной о каком-то благотворительном концерте длился не более десяти минут. Когда она наконец ушла, тетя Анна сказала мне тихо, но также строго, что если я когда-нибудь окажусь одна в гостиной с кем-то, кто пришел ко взрослым, я должна немедленно оставить свои занятия и быть готовой занимать гостей на случай, если они обратятся ко мне.

- Это не придворное правило, это общее правило для всех. Ты, должна всегда это помнить, Лита.

- Но я же сидела так далеко от нее! - возмутилась я. - Я не хотела ее беспокоить. Я думала, это мадам. Павлова … Я думала, мы с ней едем в Петергоф.

 - Но это была не мадам Павлова, - сказала тетя Анна. - Это была Великая княгиня Анастасия Михайловна, супруга великого князя Николая Николаевича. (Примечание: Вероятно имеется в виду Великая княгиня Анастасия Николаевна) И я случайно увидела, что ты даже не сделала ей необходимого реверанса!

Позже тетя Анна объяснила мне, что когда члены Императорской фамилии приезжают к кому-нибудь без предупреждения, они обычно ждут в своей карете, пока лакей объявит об их приезде. Однако на этот раз Великая княгиня Анастасия спешила.

- Разве ты не слышала, как Петр ее объявил? Я слышала его голос на другом конце коридора. Он громко сказал: «Пожалуйста, проходите, ваше Императорское Высочество.

- Я этого не слышала, - пробормотала я.

Теперь в голосе тети Анны послышался стальной оттенок.

- В высшем свете, - ответила она, - недопустимо не слышать то, что должно слышать.

Но потом она меня пожалела и нежно обняла мои пылающие щеки ладонями.

В середине каждого лета тетя Анна обыкновенно ездила с Ольденбургскими на Лазурный берег или в Гагры, их имение на Кавказе. Однако третий месяц они часто проводили в Царском Селе, пригороде Петербурга, основанном Петром Великим, находившемся в получасе езды на поезде от города. В то лето она сняла для нас отдельный дом, совсем недалеко от летнего дворца  Ольденбургских, так что мы могли провести много времени вместе:

- У этого дома есть большой сад, - сказала она мне заранее, - где можно бегать и играть. В нем также есть тенистая беседка, где можно расположиться с куклами и книгами и писать стихи.

 Мне казалось, что поэзия только для дома. Однако беседка, дом и книги, которые приготовила для меня тетя Анна, оказались замечательными. Те немногие слуги, которые отправлялись с нами, старались изо всех сил быть ко мне внимательными и баловать меня. Все было нацелено на то, чтобы я отлично провела время в Царском.

- Слуги здесь тоже будут по-настоящему отдыхать, - сказала тетя Анна в день нашего приезда. - Нам  здесь не нужно готовить никакой еды, кроме завтрака, иногда обеда и поздней вечерней чашки чая.

А потом она дала мне представление об общей программе наших дней: «Каждая из нас с утра будет занята своими делами. После обеда я бы хотела, чтобы ты со мной прогулялась по разным пригородам Петербурга. Павловск и Гатчина – красивые исторические места, одни построены Петром Великим, другие – императрицей Екатериной Второй – тебе будет интересно их увидеть. Обедать мы будем в семь, а твоя дорогая тетя Катя разрешила тебе не ложиться спать до четверти одиннадцатого, а не до девяти часов».

Эта строгая, непоколебимая программа меня вполне устраивала.

Перевод Елизаветы Преображенской

Русская Стратегия