В день нашего приезда мы должны были присутствовать во дворце Ольденбургских на обеде и ужине. Мы с тетей Анной коротким путем прошли через сад Ольденбургских и к задней части большой веранды, окружавшей их маленький дворец. Узкую тропинку, ведущую к нему, окаймляли яркие хризантемы, вдвое большие, чем все, которые я когда-либо видела. Стоял один из неподвижных и прозрачных теплых дней середины августа, когда золотые листья берез неохотно плыли по воздуху вниз, шуршали и шептали под ногами. Но не здесь, так как дорожки были идеально чистыми. По дороге тетя Анна спросила меня, помню ли я все, что она рассказывала мне о том, как приветствовать разных людей, которых я должна была встретить. Я сказала, что помню. За узором зелени, оплетавшей широкую веранду, мелькали фигуры дам в легких летних платьях, и приглушенный праздничный гул доносился из распахнутых дверей одной из гостиных. Мне нравились приемы. Я познакомилась с ними дома в раннем детстве и любила встречаться с новыми людьми. Помню, как однажды, когда мне было три года, я внезапно появилась поздно ночью на официальном приеме в нашем доме в ночной рубашке, с яркой надписью «Здравствуйте, гости!». Я совершенно не чувствовала себя ни обеспокоенной, ни чрезмерно взволнованной новизной, которая должна была открыться передо мной, и великолепием, частью которого я должна была стать. Я была уверена, что под твердым руководством тети Анны со мной не случится ничего плохого. Тем не менее, как только мы достигли лестницы, ведущей ко дворцу, произошло нечто, к чему я была совершенно не готова. Наверху показался молодой человек в дневном кителе и спустился нам навстречу. Он был ослепительно красив и  шел с легкостью и элегантностью, которая вскружила мне голову. У тети Анны было время шепнуть мне, что это самый молодой секретарь принцессы, но, когда она представила его мне, я почувствовала, что погружаюсь в тот самый реверанс, который не должна была делать «молодым секретарям». Это был совсем не книксен, а настоящий реверанс. Красивый молодой человек сделал вид, что не заметил моей оплошности и последовавших за этим страданий, но я заметила его попытку сдержать снисходительную улыбку, а затем, почти сразу, и он, и тетя Анна отвернулись от меня и начали беседовать о здоровье принцессы... Очевидно, это означало, что я все еще была младенцем, недостойным того, чтобы со мной разговаривали и что я навсегда покрыла себя позором в глазах прекрасного мужчины. Это было ужасно! Ужасно! Но черная бездна неудач, в которую я рухнула, не удерживала меня долго, потому, что как только мы вышли на веранду, нас окружили несколько веселых, нарядно одетых дам, которые при виде тети Анны радостно открыли свои объятия и мне, задавая всевозможные вопросы. Как будто все, что они делали до этого момента, - это дождались моего прихода, и вот, наконец, я пришла! «О, вот она!», «Как чудесно!», «Как, должно быть, ваша тетя рада, что вы с ней!».

Светлейшая княгиня Евгения Максимилиановна Ольденбургская вошла в комнату совершенно незаметно, разговаривая с несколькими людьми, и когда мы с тетей подошли к ней, все мое внимание было приковано не столько к ее внешности, сколько к прическе. Это была приятная на вид женщина средних лет, среднего роста, одетая просто и красиво в струящийся шифон, и вряд ли кто-нибудь смог бы отличить ее от других женщин вокруг, если бы не ее волосы. Было непонятно, как они были подняты к макушке, наподобие короны или солнечных лучей, каждая короткая прядь крепилась отдельно от других, как будто удерживалась невидимой проволокой.

Позже тетя Анна объяснила мне, что принцесса полностью доверяла своему парикмахеру, который иногда увлекался, и это был один из таких дней, когда он переусердствовал. Что меня особенно привлекло в принцессе с самого начала, так это то, что увидев тетю Анну, она импульсивно направилась к ней, прежде чем поприветствовать кого-либо еще. Когда подошла моя очередь представиться ей, она широко раскинула руки для объятий, но у меня было время сделать глубокий реверанс, который я подготовила для нее. Получилось так хорошо, что она вскинула руки и на мгновение остановилась, охваченная таким восхищением, что я не могла удержаться от торжествующей улыбки. Если появление принцессы было незаметным, то выход ее мужа был похож на сцену в опере: командные, внезапно из соседней комнаты донеслись громкие шаги по паркету, и на пороге явился мужчина с длинными белыми бакенбардами, в генеральских погонах. Он остановился на мгновение, осматривая комнату орлиным взглядом, и после этого начал пожимать руки людям на своем пути, приветствуя каждого коротко: «Очень рад, очень рад!» что звучало несколько угрожающе. Тем не менее, он мне понравился, потому что разговаривал со мной так же, как и со взрослыми вокруг, а также потому, что самые интересные моменты в опере - это когда главный герой появляется в центре сцены и все  поворачиваются в его сторону, чтобы петь и танцевать для него. Вскоре после того, как он вошел, двери столовой распахнулись. Это была огромная зала, залитая светом, все в ней сверкало и светилось: серебро, хрусталь и тот большой участок лакированного паркета, лишенный какой-либо мебели, где, вероятно, можно было бы поставить несколько длинных столов, подобных тому, который стоял передо мной и был сервирован на двадцать или тридцать персон. Вдоль центра стола в узких фарфоровых корзинах стояли какие-то бледно-розовые, лиловые и фиолетовые цветы и тонкими завитками тянулись к каждой тарелке. Я подумала, что было бы неплохо, если бы у нас дома была такая же сервировка, так как у нас на столе обычно не стояло ничего кроме  вазы со свежими фруктами. Но тетя Катя возмутилась бы: «Что? Добавлять всю эту работу слугам?» Когда мы направились к столу, из ниоткуда появилась группа официантов, одетых примерно как Петр за завтраком, они проводили гостей к столу и помогли им сесть. Для меня было загадкой, откуда они  узнали, где должен сидеть каждый гость, но, внезапно оторвав меня от тети Анны, меня сразу же увлек один из них и, к моему великому удивлению, усадил меня слева от принцессы. Но это оказалось не так страшно, как можно было подумать. Она сказала мне: «Я знаю, Лита, что ты любишь читать. Я тоже. Тебе нравятся русские сказки?» Я страстно любила русские сказки, самая любимая из которых - о Царевне-Лягушке. И мы погрузились в захватывающий разговор о ней и об Иване-дураке, любимце принцессы. Дома меня часто ругали за то, что я забыла развернуть салфетку, когда садилась за стол, но на этот раз я боялась к ней прикоснуться. Это было что-то вроде фигурной салфетки, словно набитой чем-то твердым. Принцесса поймала мой смущенный взгляд и сказала, как бы разделяя мои опасения: «Теперь осторожнее. Похоже, там что-то прячется». Действительно, там была небольшая бархатная шкатулка, в которой лежали очень красивые часы с коричневой и золотой эмалью. Я сказала: «Спасибо, Ваше Высочество», забыв про «Императорское», но не могла придумать, что еще сказать ей, поэтому была рада, когда она повернулась к своему соседу справа. Я также была рада, когда из другого конца зала появились новые официанты, одетые совсем не так, как первые, и намеревалась подсчитать, сколько их было на этот раз. На них были костюмы из бледно-лилового атласа, белые парики и туфли с большими золотыми пряжками. Каждый нес что-то на тарелке, обслуживая гостей с разных концов стола. Сначала я насчитала девять официантов, а в следующий раз - одиннадцать. Они двигались изящной изогнутой линией, словно под музыку, почти так же, как в сцене пира из «Спящей красавицы».

Подаренные мне часы были только началом. На следующий день под моей салфеткой лежала еще одна коробочка, на этот раз там была серебряная чернильница с запиской «Теперь ты можешь писать свои стихи», а на следующий день еще какие-то красивые вещи, которые не были мне необходимы. Мне становилось неловко. Поэтому я собралась с духом и умоляла тетю Анну что-то с этим сделать, потому что я больше не могла повторять «Спасибо, спасибо» или подбирать какие-то другие слова. И что мне было делать со столькими вещами? Я была уверена, что стихи не станут лучше благодаря красивой чернильнице. Поэтому я вздохнула с облегчением, когда моя салфетка стала выглядеть обыкновенно плоской, как у всех взрослых. Я не помню, что произошло между обедом и ужином в тот же день. Но, войдя в столовую в тот вечер, меня внезапно поразило что-то экстраординарное: чувства необыкновенности и обыденности каким-то образом накладывались одно на другое. Это была все та же большая столовая, но при этом другая. Сквозь огромные французские двери, ведущие в сад, я видела вспыхнувшие коралловые брызги заката над темными деревьями и домами за садом. Сама столовая уже была залита тенью; столовые украшения в каждом помещении представляли собой скромные букеты темно-красных и золотых оттенков с мерцающими огнями свечей в середине. Пылающее небо и темнеющий сад взволновали меня. Словно их голоса говорили со мной, рассказывая мне, что какое-то сокровище спрятано в их глубинах и ждет, чтобы я его нашла, - сокровище какой-то важной мысли, которую я должна уловить, несколько драгоценных слов, в которых все это может быть выражено. Я стояла ошеломленная, не зная, кто я и где. Гости, одетые в официальные вечерние платья, собирались вокруг стола с закусками.

Рядом с тетей Анной был высокий джентльмен с блестящими карими глазами и белоснежными волосами. Я не должна была подходить слишком близко к соблазнительно выглядящему столу, потому что, как правило, детям запрещалось есть что-либо сильно приправленное, например сардины или сыр (который я обожала), или мешать взрослым, вместо того, чтобы смиренно ждать, пока хозяйка угостит их утешительным бутербродом. Таким образом, мне приходилось находиться на расстоянии от тети Анны, и я наблюдала, как она продвигается со своим спутником вокруг обеденного стола, внимательно и безмятежно глядя на его оживленное лицо. И внезапно я почувствовала, что впервые воспринимаю ее не просто как свою тетю и часть моей жизни, но так, как ее видят другие: как часть Двора, которой она была. Как великолепна она была в своем вечернем платье из черного тюля с вышивкой, как изысканно оно подчеркивало ее прямые плечи и тонкую талию! Возможно, однако, что эта картина запечатлелась в моей голове с такой ясностью во многом из-за последовавшего шокирующего удивления. Вот тетя стояла, все еще в нескольких шагах от меня, когда я увидела, как ее левая рука скользнула на юбку, подняла ее почти до пояса, обнажая нижнюю юбку-футляр из черной тафты. Она положила носовой платок в невидимый карман под юбкой. Я была ошеломлена! Если бы это сделал кто-нибудь другой, тетя Катя сказала бы, что нелепо поднимать юбку так высоко, что это наводит на мысль о публичном раздевании. И не имело значения, последний ли это парижский стиль или нет. И все же, меня пленила грация движений тети Анны, ее спокойная самоуверенность. Когда-нибудь у меня будет такое же платье. Вскоре мое пребывание в Царском Селе приобрело определенный характер, структурированный распорядком тети Анны и нашими обедами и ужинами во дворце.

Завтрак в девять был для меня  началом четырехчасовой сине-золотой свободы на свежем воздухе. Никаких уроков французского и музыки, которых нельзя было бы избежать дома во время каникул; не нужно принимать перед завтраком жир печени трески и пить морковный сок; вместо этого часто добавляю лишний ломтик Выборгского кренделя ко второй чашке шоколада. После завтрака я сразу устраивалась с книгами и куклами, карандашами и бумагой в «своей» беседке в саду. Тетя Анна никогда не пыталась руководить моими занятиями или вносить в них какие-либо предложения. Она также не думала, что мне нужна была чья-то помощь, чтобы развлечься. И я, конечно, не просила об этом. Я погружалась в книги, которые она давала мне, вдохновленная ими, я пыталась написать что-нибудь свое; затем гуляла по саду, просто воображая, мечтая, запрокинув голову. Потом я играла со своими куклами, заставляя их разыгрывать драматические сцены. После обеда мы с тетей Анной часто отправлялись на долгие прогулки, чтобы я могла познакомиться с историческим прошлым  пригородов Санкт-Петербурга, где еще сохранялся дух Петра Великого. Там мы навещали друзей тети Анны, в основном дам когда-то известных в петербургском свете, но ныне забытых, которых нужно было подбодрить в их одинокой старости. Дамы обычно угощали нас послеобеденным чаем и изо всех сил старались меня побаловать. А затем следовали еще обеды и ужины, все такие же красивые. Многие из гостей были людьми, имена которых я слышала ранее и чьи фотографии  видела в журналах, некоторые в связи с нашей войной с Японией и революцией 1905 года в прошлом году; некоторые даже во французской Illustration. Мои соседи по ужину всегда уделяли мне особое внимание, как сказала бы тетя Катя. Но хотя тетя Катя изо всех сил старалась уверить меня в том, что они будут делать это только чтобы доставить удовольствие тете Анне, становилось все более и более приятным получать внимание и учиться вести себя как взрослые, когда они еще не очень хорошо знакомы, но хотят сказать друг другу что-то приятное.

Однажды я столкнулась с тем, что мне показалось настоящим пьянящим вкусом светского успеха, который, как мне казалось, я заслужила сама. Это было, когда я сидела рядом с сыном хозяев дома, принцем Петром Ольденбургским. Фактически, это был единственный раз, когда я не почувствовала, что ужин (эти ужины, когда мне приходилось сидеть прямо, как статуя) длился слишком долго. Я много знала о принце Петре. Я даже знала, сколько ему лет, потому что он был однокурсником моего отца по юридическому факультету Училища Правоведения. Отец рассказывал мне очень много историй о своих студенческих годах, и в некоторых из них фигурировал принц. Я также вспомнила, как отец описывал принца Петра подростком - сдержанным, даже замкнутым, но хорошим другом, который охотно участвовал в любой студенческой чепухе, обещающей хороший смех. Он действительно выглядел замкнутым. Его лицо было бледным и узким, и, хотя он был высок и хорошо сложен, он выглядел так,  будто некоторые винтики в его теле расшатались. Какое-то время он разговаривал со взрослой дамой слева от него, и я начала думать, что он может вообще не обратить на меня внимания. Но вскоре он повернулся ко мне и спросил, как мне нравится здесь.

- Мне все очень нравится, Ваше Высочество, спасибо.

- А вы были в Павловске? Петергофе? Гатчине?

- О да, Ваше Высочество.

- А вы случайно не в родственница моего однокурсника по Училищу Правоведения?

- Это мой отец. - гордо улыбнулась я. - А знаете, о чем я еще знаю? Я знаю, как отец и еще один студент помогали вам затащить вашего друга через окно, когда он пришел поздно ночью.

Принц вдруг рассмеялся.

- Что еще вы знаете? – в его взгляде читался легкий подзадоривавший намек: «О, отлично! Ну же! Расскажи».

Когда я рассказывала отцовские истории, глаза принца сияли. Он добавлял различные детали к моим историям и, очевидно, был так же увлечен, как и я. Незадолго до того, как мы встали из-за стола, он сказал, больше не смеясь, а глядя на меня, как будто издалека, куда его увлекли воспоминания: «Да, это было давно. Это была жизнь, настоящая жизнь».

Но это был исключительно хороший обед. Все остальные обеды были слишком долгими и похожими, а позже слились в одну умеренно приятную дымку. Я даже не помню, в том ли году или позже рядом с великолепной столовой был построен коровник. Был ли он там изначально? Нет, должно быть, он был построен в один из промежутков между моими ежегодными визитами к тете Анне. Коровник совсем не испортил столовую. Дверь, которая вела к нему, была закрыта, и в столовой с зеркальным паркетным полом отражалась все та же череда официантов, хотя их ливреи изменились на более сдержанные, чем прежние – из времен Людовика XIV. Тем не менее,  теперь одна из дверей вела к стаду коров, жующих жвачку. Когда тетя Анна впервые рассказала мне об этом, я подумала, что неправильно ее расслышала. Как это могло произойти? В деревне я видела много коровников, но не в городах, и они всегда располагались как можно дальше от жилых строений. Но нет, я правильно расслышала, и однажды днем ​​она повела меня на экскурсию. Это был действительно очень современный тип коровника, где содержалось около тридцати коров, каждая из которых стояла в отдельном стойле, имеющем форму лож в оперном театре. Только они были обиты не синим бархатом, как в Мариинском театре, не красным, как в нашей Казанской опере, а отделаны сверкающим чистым полированным деревом. Меня особенно поразили аккуратные конусообразные кучи навоза, которые лежали в углу каждого стойла, и показалось, что коровы не слишком комфортно себя чувствуют в порядке и чистоте такого окружения. Но кто может знать? Возможно, они были довольны. Потом тетя Анна объяснила мне, зачем понадобилась эта конструкция. В последнее время принцесса болела опасной формой бронхита, и в то время один известный иностранный врач обнаружил, что запах свежего навоза творит чудеса для людей со слабыми легкими. Однако я не увидела никаких специальных помещений в этом современном коровнике, где принцесса могла бы комфортно отдыхать, чтобы вдыхать восстанавливающие запахи. Поэтому я спросила: «А где будет сидеть принцесса?» Тетя Анна поджала губы. Я так и не получила удовлетворительного ответа. Вспоминая об этом, я подозреваю, что, возможно, этот коровник был чем-то,  о чем все в этом заколдованном мире тосковали, пытаясь поймать реальную жизнь, которой им не дозволялось жить. Мое пребывание здесь, в Царском Селе, тоже могло бы быть ненастоящим, если бы не моя преданность тете Анне. Все время с того первого завтрака я чувствовала, что это была не настоящая жизнь, которую мы вели дома, а временная «гостевая», которую можно вырезать, как глянцевую картинку из иностранного журнала, и с таким же успехом вклеить в чей-нибудь фотоальбом. Я так привыкла к искрометной, кипящей атмосфере наших дней и особенно наших летних вечеров в Синем Бору, когда дом был полон посетителей и друзей, которые приезжали из года в год со своими детьми, разными поколениями, людьми из разных слоев общества - учителя деревенской школы, местный ветеринар, бухгалтер моей бабушки – собирались все вместе. Было так много захватывающих игр, занятий спортом - плавание, гребля, верховая езда, теннис, крикет, русская игра в чужки. И столько музыки и смеха. Но больше всего мне нравились послеобеденные вечера, когда вся семья и гости собирались в гостиной, чтобы поиграть в традиционную игру «Синего Бора» в письма, в которой и мне разрешали принять участие благодаря моей напористой настойчивости. Эти игры обычно заканчивались жаркими интеллектуальными дискуссиями взрослых («... Ты в самом деле рекомендуешь это России, мой дорогой друг,ты, никогда толком не разговаривавший с настоящим мужиком?» «Что? Я никогда толком не разговаривал с настоящим крестьянином? ..»)

Потом все собирались вокруг фортепиано, сочиняли музыку и пели хором. Однако эта более поздняя часть обычно слышалась мне, когда я уже была в постели. Но я слушала. По сравнению с той реальной жизнью дома мое нынешнее времяпрепровождение в Царском Селе должно было показаться мне скучным, а чашка вечернего чая с тетей Анной - слишком тихой и одинокой. Но это было совсем не так. Было что-то в атмосфере придворной рутины, что меня манило, в то время как наши чаепития à deux неуклонно укрепляли связь между нами, становясь все более и более ценными. «Я так рада, - сказала мне однажды тетя Анна, - что твои отец и тетя Катя позволили тебе не ложиться спать в тот лишний час, когда мы возвращаемся в наш коттедж после обеда, и мы с тобой можем провести это время наедине». - И ее губы слегка округлились в нежной улыбке, - «Прошло много времени с тех пор, как я в конце дня могу возвращаться домой не в одиночестве, а с кем-то родным, дорогим мне».

Что-то в ее голосе пронзило мое сердце с такой силой, что я боялась заговорить с ней в ответ. Я могла только поспешно сделать глоток слабого чая, чтобы показать, что я такая  же сдержанная, как она. Возможно, именно после того, как она произнесла это, мое восхищение ею и мое счастье быть важной для нее стало чем-то большим. Мне стало так больно за того, кто, как и я, любил мою мать больше всего на свете и потерял ее. Но я хорошо понимала, что, когда я потеряла мать, ее место в моей жизни сразу заполнили отец и тетя Катя. Еще у меня было два брата. Но у тети Анны не осталось никого из ее семьи, чтобы занять место моей умершей матери. Ее брат, дядя Поль, добровольно отправившийся на передовую во время войны с Японией, все еще находился на Дальнем Востоке, в восьми тысячах миль отсюда. Она была одна. У нее не было никого, кто мог бы разделить ее одиночество и горе по усопшей сестре. Совершенно никого! Кроме меня.

Но тетя Анна не хотела зацикливаться со мной на грустных вещах, поэтому, когда нам подавали вечерний чай перед сном, она некоторое время беседовала о Боге, а затем говорила:

- А теперь давай поговорим о наших планах. На чем мы остановились в прошлый раз?

- В прошлый раз вы рассказывали мне, что когда мне исполнится восемнадцать, вы представите меня Императрице, и я надену длинное белое платье.

Я уже знала, что, когда я получу аттестат о среднем образовании и мне исполнится восемнадцать лет - возраст, когда девушки вступают в светскую жизнь, - я буду готова к представлению двум русским императрицам: царствующей Императрице Александре и Императрице-матери, вдове Императора Александра III Марии. Я буду одета во все белое, как и другие девушки. Это будет простое, но красивое платье с длинным шлейфом. Недавно, когда я впервые услышала об этой перспективе, которую лелеяла тетя Анна, я почувствовала, что еще слишком мала, чтобы быть в восторге от нее, особенно потому, что в возрасте девяти или десяти лет я даже не могла представить как буду управляться с этим длинным шлейфом на глазах у двух Императриц. Перспектива была похожа на школьный экзамен по предмету, к которому ученик не был готов. Однако, насколько я поняла, это было бы необходимо для того, чтобы имя было внесено в список будущих молодых фрейлин двух императриц. Пройду ли я испытание и стану ли я фрейлиной, еще неизвестно, но, судя по тому, что чувствовала тетя Анна, я почти наверняка ею стану. Это произойдет конечно не по моему желанию, но потому, что Императрица Мария Федоровна очень любила мою мать и потому что все эти годы между Императрицей и тетей Анной сохранялись теплые отношения. Но как только кто-то назначался фрейлиной, все становилось интереснее. По крайней мере, когда я вырасту, мне это будет интересно. В отличие от таких фрейлин, как тетя Анна, которая регулярно жила при дворе, разделяя жизнь и деятельность сюзеренов и неся на себе тяжелую ношу обязанностей, у этих молодых фрейлин практически не было никаких обязанностей, за исключением, возможно, какой-то благотворительной работы, в которой они периодически участвовали. С другой стороны, у них было много привилегий. Главной из них было приглашение на все торжественные придворные мероприятия в придворном фрейлинском платье из бордового бархата с золотой вышивкой, напоминавшем старинные русские боярские наряды. Платье надевали  на императорских публичных церемониях. В других случаях, например, на придворных балах и обедах, фрейлина надевала «шифр», крепившийся на левом плече ее вечернего платья. Шифр представлял собой голубой муаровый бант, с брошью в виде инициалов двух императриц А и М., усыпанных бриллиантами. Все мои амбиции, казалось, были сосредоточены на привилегии носить этот шифр, который бы выделял меня среди остальной толпы. Конечно, тете Кате не понравилось бы, что я так думала, но я все равно думала об этом. В конце концов, как бы я ни любила обеих своих тетушек, я не была ни тетей Катей, ни тетей Анной. Я была самой собой. Обо всех этих возможностях и о планах моей семьи в отношении моего будущего я узнавала из фрагментов различных разговоров между взрослыми, особенно из беседы тети Кати с отцом в Синем Бору, которая состоялась рано утром вскоре после приезда тети Анны. В тот день я только что вышла на террасу и увидела, что они сидят там у решетки из виноградной лозы. Отец курил, тетя Катя выглядела взволнованной.

- После того, как мы говорили об этом в последний раз, - рассказывал отец, - я дал Анне карт-бланш на то, чтобы она сделала все, что она считала нужным для будущего представления Литы при Дворе, независимо от того, когда это событие состоится. Анна чувствует, что Надя желала бы этого для Литы, и в целом наше возможное уклонение от этого ритуала представления беспокоит Анну как слишком нежелательное отступление от традиции. Отсутствие нашего интереса к этому может показаться ей сродни ереси. Другими словами, эта проблема уже существует, и я хотел бы решить ее как можно скорее.

Ни отец, ни тетя Катя не обратили внимания на мое присутствие на террасе. Я остановилась, моя поза будто спрашивала их, могу ли я остаться и послушать, а отец рассеянно кивнул и продолжил дальше.

- Также, кажется, Анна мечтает о том, что, когда Литу представят при дворе во время ее дебюта, она сможет провести с ней весь зимний сезон в Петербурге. Она знает, Катя, как ты не любишь пышность и условности, и чувствует, что тебе было бы проще, если бы ты предоставила ей петербургскую часть. Она будет сопровождать Литу на все светские мероприятия, балы и тому подобное, и будет получать от этого удовольствие, и ей это очень нужно в ее одиночестве! Она выглядит такой самодостаточной, и ее окружают прекрасные друзья, из которых принцесса, наверное, самая дорогая и преданная подруга, но у них всех есть свои семьи, и они ей не принадлежат. И Лите понравится это пребывание в Петербурге, в том числе пышность и обстановка.

- И именно этого я боюсь, - воскликнула тетя Катя изменившимся тревожным голосом. - Я бы не хотела, чтобы Лита слишком наслаждалась этим. У нее врожденная чувствительность к духовной стороне жизни, в то время как светский блеск двора может запутать ее в поверхностном, к чему у нее также есть определенная слабость, и может изменить весь ход ее жизни.

- Нет, я не думаю, что это возможно, - внезапно сказала я, и я услышала, как мой голос дрогнул, а лицо стало пустым.

Я смутно осознавала, что агрессивный способ, которым я произнесла это, причинил тете боль, а я ненавидела причинять ей боль и знала силу ее влияния на меня, но тот факт, что теперь она пыталась решить за меня, заставил меня почувствовать внезапное отвращение ко всему духовному. Она также, очевидно, не осознавала, что часть меня уже принадлежала к другому, новому поколению, для которого клише девятнадцатого века «наша духовная жизнь» или «высшие ценности» казались странно-сентиментальными и навязанными. В то же время шифр вспыхнул в моем сознании словно символ освобождения. Даже если ей было больно, тетя Катя приложила усилия, чтобы перевести внимание с моего вызывающего тона на основную тему разговора.

- Что же, я согласна, что представление Литы ко двору будет много значить для Анны, это главное. Так что обсуждать нечего. В любом случае, это все будет не скоро. Я беспокоюсь только об этой девочке. - В ее голосе появился юмористический оттенок, когда она кивнула в мою сторону. - Образ жизни, который они ведут при дворе, концентрирует все наше внимание на поверхностном, на личном успехе за счет более глубоких внутренних ценностей, которые являются настоящей жизнью.

- Но ведь с Анной этого не произошло, - сказал отец. - Анна такая же скромная, как и мы. Ее работа - настоящий самоотверженный труд, только она видит двор иначе, чем мы. Для нее двор - это олицетворение высшего порядка жизни, воплощение иерархической красоты и порядка, чье сияние должно проникать во все слои населения, направляя их дух к порядку и красоте. И если эта идея в последнее время изжила себя, то исходная точка заключается в тех же принципах, что и ваша, Катя. То есть, в служении Богу и человечеству.

И теперь, когда я привыкала к обычному распорядку Ольденбургских, мне становилось ясно, что я прохожу своего рода курс дворцовой жизни, курс, который еще не закончен. Каждый день я присутствовала на каком-нибудь обеде или ужине, где могла увидеть Императора и Императрицу. И я должна была подготовиться к этому как можно лучше.

- Тетя Анна, а Государи говорят по-английски, я имею в виду за столом?

- Императрица иногда говорит. Она, конечно, прекрасно знает английский. Но большинство разговоров, как правило, ведется на французском или русском языке.

- У Императрицы есть акцент, когда она говорит по-русски?

- Да, можно сказать и так,  ведь она выучила его, когда уже была взрослой. И полагаю, она предпочитает французский.

- Но не немецкий?

- Нет, я очень редко слышала, чтобы она говорила по-немецки, если только не присутствуют немецкие дипломаты. Но и они всегда прекрасно говорят по-французски. Кстати, ты, конечно, знаешь…

- Что?

- Что если Император или Императрица обратятся к тебе по-французски, следует отвечать им не «Ваше Императорское Величество», как по-русски…

- Да, я знаю. Мне следует обращаться к нему: «Сир», а к ней - «Мадам».

- Ты моя хорошая. Ты знаешь все.

- Но что будет, если они заговорят со мной по-английски?

- Они не ожидают, что ты знаешь английский, - твердо сказала тетя Анна.

Мой французский был так же хорош, как и русский, но я совсем немного учила английский, который мама заставляла меня практиковать время от времени. Не то чтобы этот пробел меня очень беспокоил. Честно говоря, я умела очень искусно притворяться, что знаю английский гораздо лучше,  чем это было на самом деле. Когда взрослые говорили на этом языке, было достаточно легко проследить общий ход разговора, чтобы отреагировать соответствующим образом и сформулировать одно или два предложения, если бы кто-нибудь обратился ко мне, как это делали взрослые довольно часто. Может быть, тете Анне понравиться это, но кто знает? Буквально на днях ко мне внезапно герцогиня Елизавета Мекленбургская, которая любила со мной разговаривать.

- А что вы думаете, моя дорогая, обо всех этих разговорах об обстановке в поездах? Вы любите путешествовать?» (Все это по-английски)

- Да, - ответила я, - Я очень люблю поезда.

Я чувствовала, что все считали само собой разумеющимся, что я свободно говорю по-английски.

Перевод Елизаветы Преображенской

Русская Стратегия