Подведем предварительные итоги.
За ХIХ  в. серьезно поизносились имперские орлы, пожухли золотые лилии и прочие символы чистоты и благородства, но зато стали популярны звериные образы, символизирующие собой тот или иной народ. В одном американском комиксе начала ХХ в. раздел Китая между великими державами изобразили следующим образом. Китай в виде полуобглоданного дракона лежит на земле, а вокруг него столпились русский медведь, британский лев, французская пантера и японская рысь. Тарзаны, маугли, летучие мыши, женщины-лисы и прочие оборотни стали популярными литературными героями. Каждая эпоха стремится разговаривать, прибегая к помощи наиболее понятных образов.
Пробудившийся Зверь (взбунтовавшиеся «низы») грыз монаршьи троны, гадил в храмах, насиловал аристократок и замирал от «священного трепета», завидев «вождя». Придумывались новые церемонии или возрождались доисторические ритуалы, позволяющие участникам церемоний оказаться в кругу новых избранных или приблизиться к древним богам.
Естественно, человек нравственный становился объектом травли (охоты) или глумлений (потехи). В лучшем случае его просто не замечали и позволяли  ему умереть в своей постели. Носители «искры Божьей», «белой кости» и «голубой крови» откровенно презирали ростовщиков и лавочников (бизнесменов), нацистов и коммунистов (поборников нового мирового порядка), отважно вступали в единоборство со Зверем – шли на заведомо проигрышное дело, и повсеместно терпели поражение; оказывались в концлагерях, в расстрельных списках, или отгораживались от общества, становились исчезающим интеллектуальным меньшинством; некоторые признавали над собой власть свирепого победителя, покорялись и прислуживали тому.
Чернь, в которой всегда было слабо развито религиозное чувство и которая была лишена представлений о прекрасном и возвышенном, требовала свобод: моральных, политических, экономических, поведенческих и прочих. Пусть исчезнут все титулы и ранги, пусть смешаются в едином плавильном котле все негры, евреи, цыгане, извращенцы, сектанты, преступники, бродяги, а дальше пусть в жестокой борьбе за выживание побеждает сильнейший. Человек-зверь видел себя борцом с ханжеством, мускулистым существом «идущим на грозу», хищником, перегрызающим горло противнику, дерзким воителем, смело разрубающим гордиевы узлы истории.
Несмотря на антагонизм, существовавший всегда между высоким и низким, духом и плотью, долгом и вожделением, человек нравственный и человек-зверь имели немало общего. Они воспринимали жизненное пространство, как одну из наивысших ценностей бытия. Во все исторические эпохи жизненное пространство играло для людей первостепенное значение. Князь устанавливал на холме шатер, затем возводил на этом месте хоромы, окружал их крепостной стеной. А землю, которую видел окрест из окошек, считал своей, и выходил ее защищать, завидев нежданного противника.
В Европе сохранились тысячи замков. Их хозяева тоже владели сравнительно небольшими участками земли (локальными территориями). На этих феодах проживали подданные княжества или графства, которые находились в определенной зависимости от лорда (владельца-повелителя). Каждый такой владелец считал себя «рабом Божьим», т.е. был богобоязненным, а также придерживался в своем поведении рыцарского (аристократического) этоса. Хотя самодуров и негодяев хватало во все времена, но несоблюдение кодекса чести владельцем вотчины воспринималось как вызов всему аристократическому сообществу
Когда княжества слились в обширные государства, то замки, палаты, цитадели и кремли утратили свое значение центров военной силы, но неизмеримо выросла значимость храмов. Соборы и церкви ставили на самых видных местах. С каждым веком вновь возводимые купола или островерхие крыши все более поднимались над землей. Храмы не только были видны на многие километры, но были и слышны. От их звонниц далеко вокруг расходилось концентрическими кругами грустно-торжественное пение колокола. Храмы осеняли окрестности божественным звучанием, источали благодать, ниспосылали покой, оберегая насельников близлежащих земель от демонов и бесов.
Дикий зверь (обычно под этим словосочетанием понимается клыкастый хищник) тоже стремится контролировать определенную территорию, на которой кормится травоядными животными или лакомится рыбой, как косолапый мишка. Будучи «хозяином места», он не пускает на свою территорию соперника и готов вступить в схватку с пришельцем. Человек-зверь, освобожденный от кодекса чести, сбросивший плевела христианских запретов, стремился установить на захваченных территориях свои законы и правила. Но так как каждая звериная генерация имела свои представления, что такое правильно и законно, передел и перекройка жизненного пространства при помощи восстаний и мятежей, военных переворотов и захватнических вторжений, превратились в непрерывный кровавый кошмар.
В этом кошмаре человек нравственный становился неким смутным воспоминанием о давно отгоревшем прошлом. А человек, у которого «все должно быть прекрасным», оказывался очередной фантазией беспомощных романтиков и доброхотов. В реальности человек, чтобы не быть раздавленным гусеницами танка, вжимался в грязь окопа. Услышав свист авиабомбы, забивался в узкую щель.
Тускнеющее религиозное чувство высвобождало энергию обуздываемых веками инстинктов, и грозный Зверь вступал в жестокую схватку с не менее грозным Зверем... Выживали сильнейшие (или хитрейшие, или подлейшие) и становились лидерами (вождями, главарями). Они оказывали гипнотическое воздействие на толпу, вспомнившую не только старых богов (или поклонявшуюся  законам смены общественно-экономических формаций), но и древний ужас. Одним жестом диктаторы превращали толпу в монолит, в строительный материал для возведения форпостов нового мира, или в таран для разрушения сохранившихся оплотов проклятого прошлого. Или превращали людей в механизм для вспашки еще не поднятой целины. Лидеры становились оракулами, вещающими божествами, требующими от своих приверженцев все новых человеческих жертв и новой борьбы с бесчисленными врагами.
 Политика изъятия земель у аристократов и духовенства и передача изъятого крестьянству завершалась фактическим обезземеливанием последних. Социально-экономические и политические катаклизмы оборачивались не стихающим  пожаром, в котором дотла сгорали родственные и добрососедские связи: люди бежали от этого пожара на все четыре стороны. Беженцы, изгнанники, перемещенные лица и целые народы во многом определили  плотоядный оскал XX в. Кроме «пожаров», случались и цунами и землетрясения в прямом и переносном смыслах. Потрясения отличались разнообразием поводов и причин своего возникновения, но проявляли схожесть по последствиям, алкая человеческую кровь и ненасытно поглощая человеческое мясо.
Жизнь, как смертельная схватка, как беспощадный бой за лучшую долю, за достойное место под солнцем или за светлое завтра, к которому зачастую приходилось ползти по сточной канаве, мобилизовала огромные армии, то есть отрывала миллионы мужчин от семей, сосредотачивала на полях сражений, на многотысячных манифестациях, в лагерях военнопленных и в обычных тюрьмах. Женщины из «хранительниц очага» поневоле превращались в «хозяев дома», приобретали навыки и качества, права на которые уже оголтело  защищали суфражистки и феминистки. Дети без отцовской опеки и материнской ласки (до ласки ли тут, когда необходимо самой нести все бремя хозяйственных забот) бежали от неприкаянности и голода, куда глаза глядят, лишь бы подальше очутиться от родного крова.
Когда сражения приближались к поселениям, то все, кто мог самостоятельно передвигаться, тоже бежали, лишь бы не попасть под гусеницы и колеса неприятельских войск. Эвакуировались предприятия, учебные заведения, по пустым городам и весям бродили шайки мародеров, горели жилища и поля, затем приходили захватчики, которые занимались реквизициями, конфискациями, казнями, устрашающими оставшееся население. Беженцев тем временем терроризировали шайки бандитов и дезертиров: избивали, насиловали, грабили, убивали.
А что такое революция? Это не только смена политического режима, но и радикальное преобразование самого уклада жизни многих людей: это время, когда жизнь человеческая не стоит и черствой корки хлеба. Это опять же голод, холод, эмиграции, глумления над человеческим достоинством, люмпенизация, аномия... Победы Зверя неизменно сопровождались экспроприациями, экзекуциями, а также экскрементацией прошлого. Поношения и упразднения христианских добродетелей, кодекса чести, забвение обычаев и традиций, разгул беззакония – все это приводило к тому, что люди срывались с давно насиженных мест, и затем перемещались то туда, то сюда, гонимые как пыль, как пепел под ветром перемен. Люди стремительно превращались из крестьян и ремесленников, из дворян и священников в бездомных бродяг, в беженцев и эмигрантов, в депортируемых или интернированных, в дезертиров, беглых каторжников, в разбойников, а их дети – в беспризорников. Разрушались многовековой земледельческий и землевладельческий ритмы и стиль жизни. Люди переставали смотреть на свой «клин», «надел», на свое имение, как на продолжение своей плоти, как на место проживания, завещанное дедами и прадедами. Да и само прозвище «деревенщина» было приравнено к уничижительной характеристике.
Несмотря на сумбурное движение людских потоков, зачастую встречных, основной вектор перемещений все же был ярко выражен. Из деревень, хуторов, сел, из ссылок и тюрем, концентрационных лагерей и армейских гарнизонов люди предпочитали ехать в города. Там было легче затеряться тем, кого разыскивали, или тем, у кого было «непростое прошлое»; там было легче прокормиться – централизованная система снабжения продовольствием крупных городов обычно существовала даже в военное время; там можно было найти хоть какое-то жилище, а ведь у многих «перемещенных лиц» вместо родных домов остались лишь руины или пепелища.
Приток вынужденных мигрантов заполнял сырые подвалы и щелистые чердаки. Бывших домовладельцев выселяли или «уплотняли». Иногородние снимали закутки, подсобки и просто «углы». Естественно характер взаимоотношений между людьми радикально менялся. Отмирал опыт проживания в рамках многоколенной семьи, приобретался опыт длительного пребывания в казармах и общежитиях, лагерных бараках и коммуналках, детских домах и колониях.
Территория Северной Америки не являлась «театром боевых действий», и революционные бури не трепали ее просторы, но именно туда и устремился основной поток эмигрантов, которые хотели подальше оказаться от всех катаклизмов и пертурбаций эпохи Зверя. Эмигранты в основном тяготели к городам. Но как прокормить эту ораву людей, скучившихся на относительно небольших участках земли? – Только жестким пайкованием (советская система) и ростом производительности труда (американская, а затем и европейская потогонная система). Поговорим о последней подробнее.
Раскладывая каждую операцию на простейшие элементы (телодвижения) и рационализируя их, У. Тейлор обнаружил многообещающие возможности для более результативного труда в единицу времени (в час или в течение рабочей смены). Прибывающие в США эмигранты, в своем подавляющем большинстве малообразованные представители европейских низов, зачастую вообще не говорили по-английски и мало чего умели, кроме набора традиционных крестьянских навыков. Благодаря открытию Тейлора, они получали простую работу, состоящую из однообразных, повторяющихся действий, а вместе с работой и возможность прокормиться и прокормить свою семью. Столь узкоспециализированный труд не требовал высокой квалификации, но благодаря четкой организации, оказался весьма производительным. Тем самым был разрушен культ индивидуального мастерства: производство любого продукта приобрело коллективный характер. Именно в Америке произошел наиболее революционный переворот в системе общественных отношений и обустройства социально-экономических систем.
В США нет гениальных писателей и композиторов, скульпторов и художников, нет национальных героев, праведников и святых, но есть выдающиеся организаторы гигантских производственных и логистических систем, в которых задействованы многотысячные трудовые коллективы. Эти системы функционируют как хорошо отлаженные механизмы, практически без сбоев. В США достигнута самая высокая производительность труда в мире. Там, если и голодают, то лишь исходя из религиозных соображений или придерживаясь советов диетологов. Американцы уверены, что победили Германию в последней Мировой войне лишь благодаря более высокой производительности труда.
Конвейер, как и другие способы узкой специализации, быстро прижился в советской России, либеральной Европе, далекой и таинственной Японии, несмотря на культурные, идеологические и прочие различия этих обширных регионов.
Именно благодаря росту производительности труда, неудержимо увеличивалась и численность человечества. Люди все очевиднее предпочитали тесноту и скученность городской жизни, существованию на своих земельных наделах. Все громкие победы Зверя, сопровождавшиеся «мировыми пожарами», геноцидами, холокостами, миллионными жертвами на полях сражений, не смогли перебороть этой тенденции. В ХХ в. стал действительно строиться новый мир, причем принципиально отличный и от замыслов Зверя.
То, что чуткие творческие натуры на переломе ХIX и ХХ вв. уловили как некий мотив («полет шмеля»), в последующие десятилетия стало проявляться в других областях и сферах жизнедеятельности человеческого сообщества. В первую очередь, следует выделить производство оружия массового поражения. Ядовитые газы, как средство уничтожения противника в ходе боевых действий, были изобретены приблизительно в то же время, когда У.Тейлор усовершенствовал свой знаменитый заступ для землекопов. Рост производительности труда за счет расщепления процесса создания продукта на простейшие, повторяющиеся операции и применение оружия массового уничтожения в Первой мировой войне – все это явления одного порядка и основаны они на деперсонализации. Ядовитый газ наползает облаком, и воины просто задыхаются, все без разбора: храбрые и трусливые, сильные и тщедушные. Такое же действие и у радиации, которая проявит себя уже под закат Второй мировой войны.
У преступника, приговоренного к казни, есть палач, эшафот, или бедолагу отводят в специализированную камеру, где происходит исполнение приговора. У одра умирающего обычно находятся врач или священник, или близкие родственники. Но в последнюю Великую войну не случайно предпочитали хоронить погибших в огромных братских могилах, а то и вовсе забывали заниматься этим: отношение к человеку успело принципиально измениться. Он стал частью биомассы, не более.
С одной стороны человек-зверь побеждал на всех фронтах: политическом, социальном, культурном. От монархий остались лишь декорации. От церквей – опустевшие или разрушенные храмы. С другой стороны, триумфаторы победоносной силы быстро сами становились объектами охоты и травли. Человек-зверь оказывался «калифом на час», потому что вскоре после его побед находился еще более дерзкий, хитрый, жестокий хищник. Как «бешенных псов», уничтожали коминтерновцев в Мюнхене и в Будапеште, а пару десятилетий спустя, и в «красной» Москве. Нацисты, как крыс травили и сжигали евреев и цыган, но на них самих также вскоре началась охота, и они сами побежали «крысиными тропами». Большинство из лидеров звериного натиска плохо кончили: кого повесили, кого отравили, кто покончил с собой. Мало кто из них умер от старости в своих постелях. Об этом уже упоминалось в эссе.
Буйство человека-зверя, сопровождавшееся бессчетными депортациями и эвакуациями обывателей, быстро привело к тому, что люди стали более ценить не свободные жизненные пространства, а любую щель, в которой могли бы укрыться, лишь бы обрести желанное чувство собственной безопасности. Вот и набились в города, которые стремительно увеличивались в численности на порядок, а то и на два порядка.
О произошедшем нравственном одичании людей писалось и говорилось много. В 1954 году У. Голдинг дебютировал повестью «Повелитель мух», в которой помещает волею случая группу тринадцатилетних мальчишек из приличных английских семейств на необитаемом острове. Писатель детально рассматривает их взаимоотношения, складывающиеся в «естественной среде», и как бы проворачивает историю человечества в обратном направлении, от современности к далеким истокам. Оказавшиеся вне взрослых (носителей культуры), подростки стремительно дичают и звереют: ничто не препятствует высвобождению заложенных в них древних инстинктов. Таким образом, школьники стремительно превращаются в первобытное племя. Но тотемом этого племени служит не бог огня или солнца, а свиная голова, обсиженная мухами.
Вот как интерпретирует этот образ, занесенный в заглавие повести-притчи, литературный критик В. Скороденко.
 «Повелитель мух (Вельзевул) – одно из величаний дьявола, который, по народному поверью, является владыкой всякой животной нечисти. У Гете («Фауст») Мефистофель так себя и аттестует:
Царь крыс, лягушек и мышей,
Клопов, и мух, и жаб и вшей… (Перевод Б. Пастернака)
Свиная голова берет на себя в повести функции дьявола, т.е. вынесенной вовне и объективированной в сознании проекции зла в сердце человеческом»
Образов дьявола – предостаточно. У Мильтона он архангелу подобен. У Гоголя – это Вий, предводитель привидений. У Достоевского – Черт, наставник рационально мыслящих интеллигентов. У Булгакова – иллюзионист, под стать Гудини или Мессингу. Окреп культ Бафомета – натурального козла, восседающего на троне. А вот у Голдинга – отвратительная  свиная отрубленная голова, приваживающая к себе малосимпатичных насекомых.
Этот удивительно емкий образ можно рассматривать как первый верстовой столб, от которого берут начало новая эпоха и новый путь человечества. Да, приметы надвигающихся радикальных перемен обозначились гораздо раньше этого образа. Уже Жозеф Фуше (если взять в качестве примера Францию) представлял собой человека–паука. Да и Гобсек тоже. Уже Эйфелеву башню можно было рассматривать как первый пробный «кол». Эмпайер стэйт билдинг стал не менее убедительным «колом». Прибегая к терминологии Уайтхеда, можно сказать, что некий новый архетип входил в этот мир. Конвейер, оружие массового поражения, небоскребы, гигантские скопления людей в городах - все это приметы вторжения данного архетипа в жизнь, кипящую разнузданными страстями.
Повторюсь, сам Голдинг (он, кстати, участвовал во Второй мировой войне) в своей повести детально раскрывал механизм одичания людей, их стремительное превращение в зверей. Но образ Повелителя мух можно расценить и иначе, поставив его в острие вершащихся перемен.
Итак, о насекомомании, а точнее, о перенятии людьми многих свойств, присущих насекомым, можно говорить, начиная с середины ХХ в. Но вернемся к образу Повелителя.
Еще постимпрессионисты изображали свиноподобных буржуа («Месье Буало»). Карикатуристы рисовали полураздетую женщину с завязанными глазами, которую тащит за собой по дороге жизни толстый боров. И в 70-е годы прошлого века знаменитый Джон Леннон продолжал бороться со свинством: он фотографировался, восседая на хряке, которого держал за уши. Голдингу удалось блестяще демонологизировать любителя грязи (борова), возвысить его до символа, сделать верховным жрецом нечисти и «королем» нечистот. Писатель прозорливо воздвиг тотем близящегося варварства как возможного варианта исхода будущего.
Было бы наивным считать, что человек-зверь, зачинщик истребительных войн, разрушительных революций, лютых репрессий, ужаснулся содеяному или даже раскаялся в содеянном под судом истории (в частности, в ходе Нюрнбергского процесса). И раскаявшись, решил отойти в тень, пропустив вперед человека нравственного, чтобы во всем подчиняться последнему, подобно дрессированной овчарке. Угрызения совести, очищение через покаяние человеку-зверю органично чужды, воспринимаются им как признак отравления. Он отступает на задний план только под давлением необоримых обстоятельств. И вот этими обстоятельствами оказались стремления быстро размножающихся людей жить в жуткой скученности, тесноте, в усугубляющейся грязи и вони, и чувствовать себя равными среди равных.
Г.П. Федотов увернулся от хищного оскала большевиков и осел в уютной Франции. Там он писал великолепные эссе о культуре и ответственности человека перед будущим. Однако волчий напор нацистов заставил его покинуть Европу и перебраться в Америку. Там он замолчал. Ведь одно дело – сражаться со Зверем, пусть даже скрываться от него, а другое, – обращаться к тем, кто тебя и не слушает вовсе и не понимает. Что увидел Федотов в Америке? Киноафиши и рекламные щиты вместо картин, комиксы вместо книг, глянцевые физиономии миллионеров на обложках иллюстрированных журналов и полное отсутствие «властелинов дум».
Пожалуй, уже в 30-е годы прошлого века Манхеттен сложился как первый насекомник, как экспериментальная площадка, на которой отрабатывались новые взаимоотношения и правила сосуществования множества людей, сжатых крохотными границами острова. И в других местах Нового Света наблюдались схожие тенденции, пусть и менее выраженные. Сведенные вместе волею случая или по роковому стечению обстоятельств на гигантские предприятия или стройки, эмигранты в первом или втором поколении не были объединены родственными связями и даже культурными традициями, а, тем более, опытом длительного совместного проживания в одной местности. Переселенцы просто не могли не сводить общение друг с другом до минимума.
В истрепанной войнами Европе, в советской России, в коммунистическом Китае миллионы людей были согнаны в лагеря и казармы, или опять же на гигантские предприятия и стройки, и также стремились поменьше откровенничать друг с другом, потому что сосед по нарам (или общежитию) мог оказаться «подсадной уткой», классовым врагом, оборотнем или шпионом. А конвейер вообще революционизировал общение. Сотни людей пристегнуты к одному транспортеру, который перемещает агрегат (или целый автомобиль) от одного рабочего места к другому. Все операции хронометрированы – до болтовни ли тут. Сама движущаяся технологическая линия задает темп работы безо всяких надсмотрщиков. Интенсивность монотонного труда была столь изнуряющей, что рабочие после смены мечтали лишь об одном – как бы поскорее добраться до койки. Подобные многотысячные коллективы уместно сравнить с порошком: каждая частица обособлена, то есть, не соединена с остальными, и в то же время пребывает в довольно тесном пространстве, ограниченным размерами коробки или пузырька. Ветер перемен легко поднимает такие общности с одного места и переносит на другое – как облако пыли. Это явление называется перетоком рабочей силы в экономическом пространстве.
Распад традиционных структур (семьи, рода, общины, нации) до простейших частиц (каждый сам по себе), упразднение духовных скреп и обручей (традиций, обычаев, религий), и замена их инстинктивным стремлением выжить, во чтобы то ни стало и в любом качестве, породили новые сообщества чуждых друг другу человеческих особей, которые были вынуждены сотрудничать между собой. Не столь наличие жизненного пространства оказалось главной проблемой века, хотя именно на ее решение были нацелены все войны и революции, а организация социально-экономических систем. Причем в этих системах человек нравственный мог оставаться только как «посторонний».
Человек-зверь становился преступником (военным или государственным), банальным уголовником или мафиози (воспетым Голливудом), или превращался в неприметного грызуна, который поселялся на каком-нибудь складе.
Города быстро росли, превращались в мегаполисы (или агломерации), а мегаполисы становились насекомниками. Сословия и гильдии трансформировались в обезьянники, где торжествовали копиисты, имитаторы, а также исполнители. Интенсивный, монотонный труд, исключающий индивидуальное начало и, тем более, восхождение к высотам мастерства (о вдохновении в данном случае вообще говорить неуместно), труд, требующий неукоснительного следования подробно расписанной инструкции (процедуры или технологии), труд, скромные результаты которого (привинченная деталь) соединяются со скромными результатами деятельности другого работника, такой труд требовал четкой организации. Менеджеризм, регулирующий до мельчайших подробностей все процессы, протекающие в гигантских производственных, социально-экономических, армейских и научно-исследовательских системах, оказался более продуктивным, нежели казарменно-административные методы управления, предложенные советской системой. В американской редакции менеджеризм опирается на относительно высокую почасовую тарифную ставку, минимальный размер которой имеет законодательное ограничение. В советской редакции роль зарплаты незначительна, но весомы поощрения из общественных фондов, а также знаки отличий (почетные грамоты, медали и ордена за добросовестный труд). В этом и состоит принципиальное отличие казарменного социализма от свободного рынка. У нас прогульщика могли арестовать и отправить в ссылку как тунеядца. У американцев прогульщика увольняли и тем самым оставляли без средств  существования.
Восьмичасовой интенсивный труд среди многообразных механизмов, труд, упрощенный до условного рефлекса; вживление тысяч рабочих в сложные производственные системы в качестве необходимых агрегатов и компонентов этих систем – все это нуждалось в определенной «смазке», в определенном «топливе», в «технических осмотрах» и «капитальных ремонтах» «человеческого ресурса». Некоторые организаторы производственных систем добивались выдающихся результатов: выработка на одного труженика на предприятиях Форда или «Сименс» неуклонно росла.
Национальный доход Германии в 30-е годы прошлого века увеличился в 22 раза. Национальный доход США удваивался каждые пять-шесть лет. Россия тоже не отставала в гонке результатов. При этом каждый работник занимал всего лишь 4-5 м2 производственной площади, и, тем не менее, его заработка хватало, чтобы он мог прокормить себя, жену, детей или «оторваться по полной программе» в увеселительных заведениях. Женщины особенно в советской России, также все чаще вовлекались в потогонные конвейерные системы. Многие люди трудились в концлагерях: спали на двух ярусных койках, т.е. занимали не более двух квадратных метров «жизненного пространства».
Конечно, филантропы возмущались созданием оружия массового поражения и даже проводились представительные конференции, запрещающие его применение. Не меньше критических стрел было пущено и в адрес дегуманизированного труда, низводящего работника до придатка к конвейеру. Эстеты иронизировали над небоскребами и называли их плодами цивилизации, сложенной из кубиков...
Но как воевать многомиллионным армиям? Как разместить 2–3 млн. человек на сравнительно небольшой территории, чтобы они были заняты, более-менее накормлены, одеты и обуты? Как при этом не захлебнуться от дерьма, не утонуть в кучах мусора и не допустить распространения эпидемий? Даже зверь в такой толчее задыхается или становится безумным. И как в этих условиях сохранить в себе образ Божий, представления о достоинстве и чести? Только насекомые могут существовать столь компактно, приспосабливаться к загазованному воздуху, к грязной воде, к свалкам и помойкам. Только они отличаются высочайшей организованностью и поразительной выносливостью. Насекомые – это великолепно отлаженные механизмы, созданные из живой материи. Каждое из них потребляет сравнительно мало ресурсов, не нуждается в обширных площадях, а заполняет собой «объемы» и «сферы», не требует особых условий содержания, питается всем, что попало и т.д.
В ХХ в. человек перешел на обитание в ячейках (секторах, отделах, сегментах рынка). Он поглощает мусорную пищу («фаст фуд»), стремится уподобиться исправно действующему механизму для выполнения определенных функций (или производственных заданий). Иногда величает себя «машиной для делания денег». Для того, чтобы пролезть в любую щель, вырабатывает в себе качества и способности, которые органично чужды человеку нравственному и которые отсутствуют даже у обезьян. Эти качества называются адаптационными характеристиками.
Когда мы сетуем на измельчание человека, то, тем самым, подразумеваем, что его чувства (любовь, дружба, уважение к родителям, патриотизм, благоговение перед святынями) отмирают, как рудиментарные. А условные рефлексы шлифуются, появляются новые и также постоянно совершенствуются. Речь распадается на множество сленгов: молодежный, блатной, богемно-артистический, научный, чиновничий. Юристы плохо понимают математиков, а последние – экономистов. Общение объективно сжимается до приветствий-прощаний и ряда дежурных вопросов, которые способен заучить любой иностранец, благодаря соответствующему разговорнику. В ходу только восклицания и ключевые слова определенного сленга.
Человек новой генерации прислушивается не к слову, а спешит на свет рекламы, замечает мигание «мигалок» на автомобилях или подмигивание фар. Он реагирует лишь на определенные звуки (например, ударных инструментов или вой сирены). Он летит на все яркое, броское, на все сладковато-тухлое, гнилое. Но все эти устремления и предпочтения должны соответствовать определенным стандартам потребления.

Юрий Покровский

Русская Стратегия

Приобрести книгу в нашем магазине:

Покровский Ю.Н. Русское. Книга II.