«Один день Ивана Денисовича» - произведение некиносценичное, в нём ничего нет, кроме “биологии и естественных нужд”. Таково суждение режиссёра, «экранизировавшего» знаменитый солженицынский рассказ, Глеба Панфилова. Спрашивается, если рассказ столь негоден для кино, и столь не вдохновлял «мэтра», то к чему было браться за съемки? Ничего личного, просто заказ. Просто канал «Россия» пошёл проторенной дорогой и не стал «заморачиваться» поиском режиссёра, способного достойно воплотить «Один день», а по разнорядке отдал лакомый заказ «мэтру», уже однажды снявшему кино по Солженицыну. «В круге первом». Вот, только не подумали, что «В круге…» снималось под бдительным присмотром автора и… по существу было тем частично спасено…
Прежде чем обратиться к собственно солженицынским экранизациям, несколько слов о творчестве «мэтра» последних 20 лет. Это «Романовы. Венценосная семья» и «Без вины виноватые». А также участие в работе над взрывными феериями маразма Никиты Михалкова «Цитадель» и «Предстояние». «Без вины виноватые» - назвать экранизацией не поворачивается язык. Собственно, это и не кино вовсе. Это… довольной пошлый капустник для жены, сына, бездарно попробовавшего себя в актёрстве, и узкого круга друзей семьи (за которых было, надо сказать, стыдно). «Романовы» же – это опять-таки пошлая пародия на трагедию святой Царской семьи. Невольная, конечно. Просто наши «мастера кино» взяли за правило «идти от себя» - то есть приспосабливать героев к уровню собственной пошлости. (Ярчайший тому пример – «Адмирал», на которого даже пародию снимать бессмысленно…) Вот, например, сцена из «Романовых». Царственных мучеников этапируют в Тобольск. Всё вполне весело, прогулки-хаханьки и вдруг… У «Ники» из кармана кителя выпадают открытки! С дамами! И возмущённая «Аликс» убегает прочь. И он бежит за ней со словами вроде: «Дорогая, это не то, что ты подумала!» Вот, на этом эпизоде тему «Романовы» и Панфилов надо было бы закрыть раз-навсегда. Я могу себе представить подобный эпизод в жизни режиссёра и его музы-жены, но, вот, на святое это переносить уж никак не годится. В целом, царская чета «удалась» «мэтру» исключительно жалкими, пошлыми и ничтожными мещанами. Т.ч. пресловутому Учителю было, у кого поучиться.
Я ни секунды не сомневаюсь, что в подобную пошлость превратилось бы и «В круге первом». Но в итоге, оная лишь слегка просочилась туда – некоей общей глянцевостью, любованием ягодицами Певцова и неуместными шпагатами последнего.
Остальное было спасено автором. Александр Исаевич Солженицын всегда очень трепетно относился к своим текстам. И, кстати, считал из весьма киносценичными. С последним можно спорить, но дело не в этом. А в том, что А.И. не допускал, чтобы кто-то уродовал его текст, лез в него с отсебятиной. Поэтому он сам написал сценарий. Сам же, будучи уже серьёзно болен, начитывал закадровый текст.
Теперь Александра Исаевича нет, и «мэтр» получил возможность развернуться в духе михалковской феерии… В стиле «там чудеса, там леший бродит». Или в том, что именуется у них, «притчеообразностью» - вроде ритуального хотиненковского «единорога» («1612»). «Притчеобразности» этой у Солженицына, сурового, документального реалиста, нигде не ночевало.
Чтобы из одного дня одного зэка соорудить «притчеобразность» Панфилов просто-напросто переписал авторский текст. Выкинул практически всё солженицынское и заменил своим. Даже закадровый текст написал на сей раз сам («скромно» - в отношении произведения великого писателя…), новых персонажей ввёл, новые «сюжетные линии», полностью переиначил и сочинил судьбу главного героя. Что получилось, судите сами.
1. Лагерь в стиле «лайт». В представлении режиссёра – это пять бараков. На самом деле такое называется лагпунктом. Но Панфилов упорно именует этот картонный «гулаг» Лагерем. ЗЭКи вместо окурков «до сжигания пальцев» мирно «шмаляют» длинные самокрутки. Холода никто не чувствует на 30-градустном морозе. Шухов весь фильм лихо щеголяет без рукавиц. Но это, конечно, мелочи. Самая фантастика в том, что в экранизации рассказа, полностью посвященного трудовому дню зэков, труду выматывающему, измождающему, убийственному, труд этот… почти не показан. Что же делали зэки в «лагере»? Разговоры разговаривали. Вспоминали. Грезили. «А кирпичики-то кто клал?!» - так и слышится мне вопрос Солженицына. Да неважно… Кому они нужны, кирпичики те самые… Но стоп! Мы же всё-таки не пионер-лагерь показываем, надо же что-то страшное! Для нормального режиссёра тут сложности нет. Если мы восстанавливаем со всем прилежанием каждую деталь гулаговского быта (вот, как это делал Досталь в «Завещании Ленина»), то там дополнительного «трэша» уже не надо, атмосфера уже сама за себя говорит. Но «гламурщики» не могут создать атмосферу настоящего земного ада. Поэтому ничего не оставалось как примитивно рубануть в лоб: вылизал «доходяга» миску и… покончил с собой. В «Одном дне» этой глупости, конечно, не было. Миски были, доходяга тоже… Кстати, «доходяга» у Панфилова вышел такой комплекции, что Станиславский не просто бы крикнул сакраментальное, а убежал прочь.
2. Главный герой. Смотрю на красивое интеллигентное лицо Филиппа Янковского и вспоминаю Жеглова: «Ну, какой ты шофер! У тебя же на лбу 10 классов образования написано!» Вот и тут. Ну, какой это полуграмотный крестьянин? Впрочем, «мэтр» произвел его в трактористы МТС, который закончил краткие артиллерийские курсы, получил звание старшего сержанта и стал командиром противотанковой пушки.
А дальше – о счастье! – вождь на мавзолее! Иосиф Виссарионович 7 ноября провожает войска на фронт, занимать позиции под Москвой! Чуете? Генералиссимус показан. Наиновейшая скрепа засчитана. Вот, только, чтобы сказал автор по поводу такой скрепы?
С парада Шухов отправляется под Москву. Где его часть, конечно, громят немцы, а сам он попадает в плен. И как-то подозрительно напомнило мне это прозу К.Д. Воробьёва, фрагменты которой без зазрения совести Михалков в свое время украл для «Предстояния» (подобных заимстовований там вообще было с избытком…).
Шухов попал в плен, конечно, случайно. Контуженным, без сознания. Стоит напомнить, что за это Александр Исаевич в свое время жестко избранил на страницах “Архипа” шолоховскую “Судьбу человека”: за то, что бессознание - самый “некриминальный” случай попадания в плен, и именно поэтому он был избран, чтобы сгладить остроту проблемы.
Солженицынский же Шухов попал в плен в 42-м и, как несложно догадаться, не откуда-нибудь, а из окружения второй Ударной армии Власова. Но про это же никак нельзя! Это же – власовщина! Оскорбление нашей великой победы! Цензура не дозволяет! Кстати, родимая цензура (или своеобразное о ней представление) не дозволила Панфилову представить солагерника Шухова Гопчика бандеровцем. Режиссёр по принципу «как бы чего не вышло» нашёл для него другую, «безобидную» статью.
Но вернёмся к военным будням Шухова. Здесь начинается та самая взрывная ДИЧЬ. Шухов сотоварищи попадают в руки русского офицера вермахта, у которого «мать – урожденная москвичка». То есть не упустили случает в духе «идеологически направляющей» заклеймить предателей-белогвардейцев, на Гитлера работавших и своих убивавших. Опять-таки, чтобы сказал Солженицын на подобное режиссёрское изобретение?
Русский вермахтовец приказывает пленным разминировать дорогу. Своими телами. Хм… С маршалом Жуковым и советскими солдатами на подступах к Берлину не попутали часом? Выжившим сын урождённой москвички предлагает работу в Германии или свободу для перехода обратно.
Уровень бреда всей этой сцены может оценить любой вменяемый человек. Комментарии излишни. Но бред на этом не заканчивается! Шухов с напарником (кто бы сомневался!) доходят до конца, переходят к своим и оказываются перед светлым ликом особиста… Особист задаёт, надо заметить, вполне резонный вопрос: вас было 50 смертников, 48 подорвались, как же вы, двое, уцелели? «Да дочурка моя, Лизонька, явилась и вывела», - объясняет Шухов… Вот, по правде сказать, куда должен был снарядить после такого ответа особист пойманный подозрительный элемент?
О «дочурках Катюше и Лизоньке» Шухов думает постоянно. До прочего ему и дела нет. И, конечно, не отказал себе в удовольствии режиссёр дать вкраплением полностью вымышленную линию с детьми – на том самом уровне штампованной низкопошлой сентиментальщины, кульминацией которой были «Без вины виноватые».
3. Чудеса. Об одном чуде, «явившейся Лизоньке», я уже сказала. Но на протяжении фильма за героем неотступно следует ещё одно «чудо». Инна Михайловна Чурикова. В образе некоей являющейся герою, благословляющей и хранящей его «старицы», «матери». Эта-то «старица» умудряется сверхъестественной силой подбросить своему подопечному в ледяной карцер бушлат и шапку. И – новое чудо! – он умудряется выжить, проведя в том карцере девять дней!
Кстати, тут опять этакое ненавязчивое приворование. Эпизод с карцером и чудесным выживанием в нём (правда, разумеется, без «стариц» и «с неба упавших» бушлатов) был у Варалама Тихоновича Шаламова. Нетрудно представить, как высоко оценил бы Варлам Тихонович режиссёрский «креатив».
4. Солагерники. В небогатом на диалоги солженицынском рассказе есть, однако, весьма примечательная дискуссия об Эйзенштейне. Солженицын считал его фильмы примерами постыдных работ на тиранию. И что же? Как же не воспользоваться диалогом на столь любопытную тему, не обыграть сцену с ним? Но Панфилов просто начисто убрал этот эпизод. Не иначе, как не согласился автор «Матери», «Вассы» и «Прошу слова» с такой трактовкой отца-основателя советского кинематографа…
Выбросив неугодную сцену, режиссёр сочинил другую, введя в неё собственного персонажа - художника Николая Ивановича (прототипом его стал – Н.И. Гетман). И тут снова начинается ДИЧЬ решительно во всём. В каморке живописца с портретами вождей соседствует икона. Подобного быть не могло в принципе. В лучшем случае, он мог бы рискнуть запрятать какой-то образок под один из портретов, как делали некоторые колхозники. Но это не всё. В мастерской представлены рисунки из лагерной жизни. Вот, и портрет Шухова Н.И. нарисовал… Рисунки (не считая портрета Шухова) – подлинные, гетмановские. Вот, только рисовал он их, естественно, уже в 80-е годы и даже тогда никому не показывая. А в лагере за такую живопись он незамедлительно получил бы второй строк.
Остальные односидельцы Шухова просто практические растворились в вымышленной биографии и притчеобразностях вокруг главного героя. А ведь у Солженицына каждый из них – это законченный, яркий, полнокровный образ, со своим характером, со своей судьбой. У Панфилова – это лишь фон и не более того, массовка…
Итак, что же в сухом остатке? Очередная «глянцево-скрепная» поделка на потребу конъюнктуре. Тут тебе и Сталин на мавзолее, и героизм советского солдата, и белогвардейцы-власовцы, и немного «перегибов на местах», и, конечно же, особый омофор «стариц», «лизонек» и т.п. «сил света», который хранит главного героя, а в его лице весь наш мужественный и смиренный народ. И не может быть никаких сомнений, что Шухов в лагере выживет, и будет на его улице «хэппи-энд» в виде воссоединения с семьёй и благословенного послесталинского периода развитого социализма. А в книге, где Шухову оставалось горбатиться на общих ещё два года, совсем не было уверенности у автора не то, что в светлом будущем, но и в том, что эти два года ему суждено дотянуть: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…»
Ещё раз повторюсь: что бы сказал автор, столь ценивший своё слово, на столь вульгарное и тотальное перевирание своего текста? И не совестно ли перед ним, перед его памятью всем, кто допустил этот позор? И ещё, если Глеб Панфилов не считал этот рассказ киносценическим, не горел душой к нему, не собирался ставить, то зачем согласился на этот заказ? В 87 лет, имея за плечам внушительной послужной список, можно было бы и отказаться? Из уважения к автору и собственной совести ради? Но, видимо, такое понятие, как совесть, профессиональная и человеческая, всё больше исчезает из нашего грешного мира. Именно поэтому мы увидели на экране одну большую подлость – в отношении книги, темы и автора.
Всего печальнее, что многие наши соотечественники, и без того знающие лишь мифы о Солженицыне, а не его творчество, будут теперь считать, что «Один день Ивана Денисовича» - это и есть полубредовая поделка Панфилова на потребу конъюнктуре. И как тут в очередной раз не вспомнить блестящую экранизацию шаламовских рассказов «Завещание Ленина», снятую Николаем Досталем? Николай Николаевич, где вы? Кажется, кроме вас, великое, по великим и о великом (великой трагедии в данном случае) – снимать в России просто некому.
Елена Семенова
Русская Стратегия |
