В течении следующих нескольких лет, проведенных дома, я редко задумывалась или мечтала о том блестящем будущем, которое тетя Анна запланировала для меня в Петербурге. Мое настоящее было слишком прекрасно и жизнь была полна. Это были годы после окончания русско-японской войны и первой последовавшей за ней революции, когда крайнее левое движение в России начало ослабевать, что было увенчано царским манифестом 1905 года. Этот манифест дал России ее первую конституцию и некоторые остро необходимые реформы, включая созыв Думы. «У нас теперь есть Дума, - сказала однажды тетя Ксения, - но будет ли Дума нормально функционировать, если в любой момент ее могут распустить по одному слову с престола? Все эти новые реформы октябрьского манифеста так неполны!» Но несколько месяцев спустя ее глаза воодушевленно горели и она воскликнула: «Я не могу поверить в это, но реформы, похоже, работают! Они действительно работают!» По ее словам, она чувствовала, что Россия начинает выздоравливать после опасной болезни. Казалось, наступает новый период в русской истории, и она с энтузиазмом предполагала, что в воздухе витает чувство обновления, прилив творческой энергии, исходящий из очень многих источников. Мне понравилась фраза «творческая энергия». На самом деле, я заметила, что взрослые стали часто использовать хорошие, обнадеживающие выражения, и говорили радостными, часто удивленными голосами - «неожиданный технический прогресс» или «улучшение частной торговли», или «сбалансированный бюджет», «увеличение инвестиций из-за рубежа». Какая-то крупная бельгийская компания только что представила в Казани новые электрические трамваи. Они были красивыми, новенькими и блестящими, удобными и быстрыми, и заставляли нас гордиться своим городом. Даже в Москве еще не было электрических трамваев, только старые конки, запряженные лошадьми. В те года настоящая страсть к музыке, особенно к русской, очень сблизила меня со старшим братом Дмитрием. До этого Дмитрий презирал меня и стыдился в ответ на мое преклонение перед ним. Теперь мы постоянно вместе ходили на концерты и в оперу, влюбленные как в Мусоргского, Римского-Корсакова, Рахманинова, так и через них в историю России. И все это музыкальное возрождение, если оно было таковым, было тесно связано с новым патриотическим энтузиазмом, который мы оба чувствовали тогда. Фактически мы все свое свободное время проводили в нашем классе, где в углу стоял рояль. Я за роялем, брат рядом со мной со своей виолончелью, пытались восстановить на слух мелодии, которые мы слышали накануне вечером в какой-то опере. Мы даже не заметили, что это случайное дилетантское занятие постепенно превращалось в довольно серьезное музыкальное начинание. Волнение, которое мы получали от нашего растущего взаимного понимания музыки и друг друга, от совместной любви к чему-то прекрасному и совместной работы над этим, было настоящим блаженством. Мой будущий дебют в свете и все мои мечты о приближающемся блестящем будущем в Петербурге были полностью омрачены тем, что я оставляла здесь, в нашем старом классе со стареньким роялем. Но мое желание увидеть тетю Анну всегда оставалось со мной. Я скучала по ней. К сожалению, она долгое время находилась на юге Франции у Ольденбургских и чувствовала себя не очень хорошо, а к тому времени, когда она должна была вернуться в Петербург, уже я заболела ужасным бронхитом, который не поддавался лечению и начал принимать опасную форму. Приближалась весна с ее экзаменами, но я лежала в постели, каждое утро начиналось с бешеной лихорадки, которая к вечеру постепенно снижалась до температуры, которая была гораздо ниже нормы, это озадачивало врачей. Вспоминая потом, с какими лучезарными улыбками и воодушевляющими беседами члены моей семьи входили в мою комнату в то время, я никогда не догадывалась, что они на самом деле переживают за закрытыми дверьми, подозревая, что у меня чахотка. Так как я не подозревала, что такая опасность угрожает мне, я вскоре почувствовала прилив новых сил. Тем не менее меня по-прежнему считали больной и держали на строгом режиме. Вскоре врачи предложили к осени отправить меня из Казани в более сухой климат, желательно в Швейцарию на зиму и в Италию на весну, и отложить учебу хотя бы на год или два. Особенно рекомендовалось полное психическое расслабление, несмотря на то, что я совершенно не ощущала нервного напряжения.
После нескольких семейных советов было решено, что следующей осенью мы отправимся в большой отель-санаторий на Давос Платц в немецкой Швейцарии и проведем там зиму. Затем, ближе к весне, мы переедем в Монтрё или Веве во французскую часть, и когда мое здоровье полностью нормализуется (что, как мне казалось, уже произошло), мы отправимся в Италию. Там я расширю свои знания в искусстве, посещая музеи и галереи Венеции, Флоренции и Рима. Тетя Катя, конечно, должна была поехать со мной. Это был 1910 год, когда отца избрали депутатом III Думы; он приезжал к нам на рождественские каникулы. Его мать, Гранд Маман Нуар, вместе с Дмитрием вела хозяйство в Казани. Десятилетний Алик, который все еще учился дома, решил, что тоже получит пользу от бодрящего воздуха Швейцарии. Он отправится с нами вместе со своей бывшей гувернанткой и бдительным помощником Панной. Экономная тетя Катя, которая предпочла бы сэкономить деньги, выделенные на наши поездки, и раздать нуждающимся, ни слова не сказала об этих огромных расходах. В августе мы были в Давосе. Швейцария была так красива, что вскружила мне голову. Будь то Давос, или Санкт-Мориц, Лозанна, или Монтре ранней весной. Путешествуя или отдыхая на балконе, глядя на Альпы с закрытой книгой на коленях, я, казалось, никогда не позволяла глазам отрываться от синего блеска Женевского озера, серых скал с их засыпанными снегом верхушками. Я просто смотрела и дышала, жадно впитывая все это, испытывая лень к любой другой деятельности. Это был настоящий восторг. В санатории Давоса я подружилась с двумя юношами, один из которых был молодым немецким пианистом, а другой - моим ровесником. Они писали мне. Это внесло разнообразие в мои дни и некоторое удовлетворение в мое быстро развивающееся пятнадцатилетнее женское эго. Я чувствовала, что моя жизнь была сплошным блаженством, точнее, так оно и было бы, если бы не грызущее чувство, что душа пребывает в застое. К тому времени, когда мы уехали в Италию, а я считалась достаточно здоровой, чтобы обойти несколько музеев в день, я потеряла умственную усидчивость, необходимую для усвоения увиденного. Но утешала себя надеждой, что возвращение к нормальной жизни, в Россию, в Синий Бор, вернет мой разум в действие. А как же социальный вихрь в Петербурге? Что же, сказала я себе, это будет захватывающе, и, возможно, настоящая жизнь может начаться сразу после этого.
Однажды вечером мы с тетей Катей разговаривали об этом. Она спросила меня, жду ли я все еще своего дебюта при дворе, и я разочаровала ее, ответив, что я конечно жду этого. К этому моменту я прекрасно понимала, что после внезапного прерывания моих занятий и длительного умственного расслабления мой разум быстро начал ржаветь, и что вернуть его в движение, возможно, будет не так-то просто. Однако я не искала чьей-либо помощи в этом вопросе, особенно тети Кати, под руководством и влиянием которой росла до сих пор. Тетя Катя знала об этом и не пыталась помешать моим спорадическим провозглашениям независимости. Но она определенно осознавала развитие во мне того, что она назвала бы моим «интеллектуальным обеднением». Особенно остро я это почувствовала, когда она начала делиться со мной своими впечатлениями от произведений искусства, которые мы видели в музеях и галереях в течение дня. Однажды во Флоренции, когда мы уже провели в Уффици более двух часов и оказались в разных концах одной из зал, я издалека увидела, что она ищет меня глазами, и помахала ей. Зал не был ни слишком большой, ни слишком многолюдный, и ее тонкий силуэт в сером сшитом на заказ костюме с серой фетровой пряжкой на шляпке в тон сразу же двинулся ко мне сквозь редкие группы людей. Подойдя ко мне, она сказала по-французски: «Я хочу обратить твое внимание на картину, которая всегда меня возмущала». Я сразу поняла, что она на самом деле ничем не возмущалась, но, очевидно, хотела бросить мне вызов, побудить меня к какому-то умственному усилию. «Взгляни, - сказала она, проводя меня к картине, - это картина Пармиджанино шестнадцатого века. А теперь посмотри на это и просто скажи мне, кто, по твоему мнению, эта симпатичная юная леди?».
Очаровательная гордая дама на картине сидела прямо, высокая и стройная, ее длинная шея была изящно изогнута, так как она смотрела на ребенка, играющего у нее на коленях. Рядом с ней стояла небольшая группа необычайно красивых молодых людей.
- А теперь скажи мне, кто эта кокетливая, изящная красавица? - повторила тетя Катя. И, прежде чем я успела ответить, она сама сказала: «Пресвятая Дева».
- Я так и думала, - сказала я.
- Но почему ты так думаешь? - воскликнула тетя Катя, внезапно раздраженная моим тоном. – Ну хорошо, возможно, из-за ребенка у нее на коленях. Но эта поза, она сидит так, словно требует, чтобы ею восхищались. Я не могу понять, как такая картина могла быть одобрена людьми эпохи Возрождения и позже позволила занять видное место в Уффици и называться «Мадонной». Картина, которая противоречит всем основным традициям христианства! Почему художник решил изобразить Богородицу гордой, поверхностной мирской женщиной, в то время как она, по сути, была молодой девушкой, которая с младенчества посвятила свою жизнь служению Богу, и в то время как главное качество, характерное для подлинной духовности на протяжении веков - смирение?
- Но тетя Катя, - сказала я с утонченным спокойствием, чувствуя, что этот разговор имеет какую-то связь с моим дебютом при дворе, - возможно, художник вложил свое восхищение ее божественностью в чистоту линий и в свое чувство красоты формы. ..
- Что меня удивляет, - ответила тетя Катя, сдерживая раздражение моим тоном, но критически глядя на меня своими большими проницательными карими глазами, - так это то, что ты отказываешься видеть, что картина принижает Мадонну и поэтому непочтительна. По крайней мере, я так вижу. Я очень огорчена, если ты не видишь противоречия между мировоззрением этого так называемого «маньериста» и взглядами истинно религиозных людей. Какое поверхностное отношение к искусству, и все, что ты говоришь об этом – сказано лишь для аргументации, без усилия осознать неизбежный упадок, который сопровождает чрезмерную обыденность. Другими словами, картина - это просто попытка новаторства. Почему ты так изменилась, Лита?
Но мне пришлось постоять за себя.
- Что же, тетя Катя, - сказала я, - что касается новаторства, то вам ведь понравилась картина обращения апостола Павла, которую мы видели в маленькой церкви в Риме. Вы сами сказали: «Такая естественная, реалистичная сцена, лошадь, конюх, такая совершенно новая оригинальная концепция, в то время как мистический смысл предмета, шок от внезапного откровения святого Павла, сбивший его с толку, полностью предоставлена воображению зрителя. Никаких порхающих ангелов над головой, никаких световых эффектов. Да, вы сами это сказали.
Настроение тети Кати, казалось, немного смягчилось, когда она увидела, что я запомнила, что она тогда сказала, но она все еще была расстроена.
- Ты сравниваешь два совершенно разных типа новаторства. Пармиджанино, возможно, также пытался сделать что-то новое, чтобы обновить свое искусство, но шаг, который он сделал, был рассчитан на эффект, а не продиктован его внутренним существом. Подводя итог, можно сказать, что это была бы красивая картина, но название «Мадонна» сделало ее фальшивкой.
Я знала, что она права, но, возможно, она была еще более права, чем я думала. Потому что с приближением моего дебюта я думала об этом все больше и больше, отказавшись даже от серьезного чтения по Истории мировой цивилизации, которым я занималась в течении некоторого времени. Вместо того, чтобы читать в одиночестве в своей комнате, в последнее время я проводила много времени перед зеркалом, практикуя определенные позы и жесты: как наиболее эффективно войти в комнату; как выделить мое рукопожатие; как не задохнуться в порыве детского смеха. Перед сном я теперь часто практиковала разные способы улыбки, юмористическую, загадочную или надменную. Последняя требовала, чтобы я научилась поднимать только одну бровь. Что я собиралась делать с этой коллекцией улыбок, я еще не представляла. Все, что я знала, это то, что если бы меня кто-нибудь застал за этим занятием, я бы сочла себя опозоренной раз и навсегда. Однако я пообещала себе, что попытаюсь согласовать свои внешние манеры и жесты с моим «внутренним миром», каким бы старомодным и затасканным это выражение ни казалось мне. У меня было смутное желание утешить тетю Катю, сказав ей, что моя внутренняя жизнь не изменилась, что ей не следует беспокоиться об этом, только она не должна вмешиваться в планы тети Анны относительно меня. В моем воображении эти планы представляли собой мост, который мне нужно было перейти перейти от отрочества до начала моей настоящей жизни. Только тогда я действительно смогу обратить все свое внимание на свое призвание, каким бы оно ни было. Я не знала, каким оно будет, но у меня было стойкое осознание его существования, и я знала, что это имело прямое отношение к вопросу о том, что для меня было настоящей жизнью. Однажды тем летом я спросила об этом отца. «Я чувствую, что у меня есть определенное призвание, отец, но я пока не могу сказать, что это», - сказала я. «Я сам до сих пор этого не знаю. Просто прислушивайся к его голосу, - ответил он, - и если ты будешь делать то, что он тебе говорит, ты скоро узнаешь, что это за призвание». Это решило мою проблему. Я буду внимательно прислушивался к этому голосу, но не сразу. Не теперь, я еще не готова.
Перевод Елизаветы Преображенской
Русская Стратегия |
