Человек не может думать обо всех живущих на земле или решать за всех, или всех вести за собой. Общечеловеческое – прерогатива Бога. Отнюдь не случайно люди в разных частях света и самого Бога представляют по-разному и жизнь свою обустраивают неодинаково. Абсолют лишь в отдельные мгновения истории человеческой изливает на людей свою милость. Чаще Бог просто утешает или ободряет страждущих и взыскующих, дарует их душам покой. Он утешает целые народы одним тем, что внемлет отдельным избранникам, обращающимся к Нему на своем родном языке; избранники преисполняются веры в то, что услышаны, иначе бы не они ощущали в себе искру Божью. Искра Божья – редкостный дар: очень многие люди обольщаются, считая жжение в груди от воспаленных амбиций и бурления страстей за проявление огня небесного. Часто целые народы обманываются, взирая на лжепророка, который, страдая манией величия, готов завести всех своих соплеменников в непролазные топи и чащобы. Такое в человеческой истории случалось – и не раз.
Не стоит, пожалуй, долго доказывать и то, что народы сильно разнятся ритмом и стилем жизни, своими достижениями и прегрешениями. Есть маленькие народы, вынужденные постоянно приспосабливаться к настроениям и вожделениям более сильных соседей. Есть народы, которые стремительно двигаются во времени, как кочевники по Великой Степи, и вовлекают в свое продвижение пленников, прозелитов и случайных попутчиков. Такие народы обычно владеют обширными пространствами, создают свой ярко выраженный культурный тип, становятся великими нациями. Но главным отличием этих исторический общностей от прочих племен и народов является наличие духовного ядра – некоего постоянно возобновляемого во времени сообщества людей, которые порой даже не ведают друг друга, но действуют в одном направлении: ведь горизонты добра противоположны горизонтам зла. Духовное ядро – это мистическая субстанция. Памятуя, что любое сравнение чревато искажениями, все же осмелюсь сравнить духовное ядро с пульсирующим сердцем: оно сообщает тепло, энергию всему тому организму, который обычно именуется державным народом или великой нацией.
Так вот, после злосчастного октябрьского переворота, пульсирующее сердце вырвали из груди русского народа и выбросили на чужбину. И сердце разбилось. Но если обычное сердце в подобных случаях превратилось бы в кусок смердящей плоти, то духовное ядро способно полыхать и пламенеть само по себе. Как тут не вспомнить легенду о Данко!
Духовное ядро, конечно же, не однородно. Оно сосредотачивает в себе элиту. В истории каждого великого народа бывают такие периоды, когда элита и правящее меньшинство выступают в одном лице, но такое случается не всегда. Элита не может возникнуть из грязи или мусора, наоборот, формируется благодаря долгому, тщательному, многоколенному отбору. Каждому представителю элиты предшествуют отцы, деды и прадеды, достойно показавшие себя в военном деле или в священноначалии, на государственной службе, в качестве организаторов жизнеустройства на определенных территориях. Но представитель элиты – не столь наследник и хранитель достижений и свершений своих благородных предшественников, сколько продолжатель и осуществитель того, о чем они мечтали, но чего не успели сделать за свой короткий земной срок. Он – носитель традиции созидания, творческого преобразования, он – острие «клина», который летит во времени, сквозь пожарища войн, полыхания смут. Он задает направленность мыслей для сотен и тысяч людей, потому что ощущает в себе моральное право разговаривать с народом и вести его за собой.
После октябрьского переворота случилось так, что элита оказалась отсеченной от русского народа, но продолжала разговаривать с ним в своих раздумьях, публицистических работах, философских трактатах, непоколебимо уверенная в том, что русские люди ее услышат; не сейчас, так через год; не через год, так через десять лет; не через десять лет, так через полвека. Входящие в элиту люди прокладывали народу путь, не обращая внимания на бытовые трудности и социальные катаклизмы, взывали к Богу и верили, что услышаны Им.
Еще духовное ядро вмещает в себя духовидцев и праведников, всей своей трудной и зачастую мученической судьбой показывающих единоверцам, что чистая, безгрешная жизнь все же возможна. Они выступают мерилом добра и зла в мире; они не боятся обличать; они способны наставлять заблудших и растерявшихся людей. Само их существование излучает свет благодатного огня. Вокруг них разливается ясность, благодаря которой другие рабы Божьи, более слабые и грешные, становятся отзывчивее и сострадательнее к ближним своим.
Не оскудевающее духовное ядро свидетельствует о жизнестойкости исторической общности. Оно постоянно пополняется за счет нравственных усилий и жертвенного подвига людей, которые могут быть рождены на дальних заимках и в глухих деревушках, и, тем не менее, способных внести свои черты в народный облик, причем, такие черты, за которые не стыдно и последующим поколениям.
После того, как в стране была нарушена преемственность власти, из пепла и осколков некогда славных родов, из остатков некогда многочисленных работящих крестьянских семей, из разреженных материалистических пространств, казалось бы, из ниоткуда и из ничего стало возникать, клубиться и сгущаться духовное ядро. Сбой в тоталитарной системе произошел тогда, когда пылающие осколки сердца русского народа стали медленно угасать на чужбине. К середине ХХ века многие виднейшие русские богословы, философы, беллетристы, публицисты, композиторы, молитвенники завершали в изгнании свой земной срок. Честь и хвала им, спокойным и упрямым, наделенным предвосхищенным знанием о не наступивших временах. Как некогда в лесах Волго – Окского треугольника горсть православных своим нравственным подвигом отстояла перед стихиями бренного мира будущность великого народа, так и в веке ХХ относительно небольшая группа людей, оказавшись в чужих иноверческих мирах, нашла в себе силы выступить в роли заступников русского культурного типа перед всесильным временем.
Хотя из-за границы до России не долетало ни звука, ни слова эмигрантского, десятки и сотни лучших русских людей в СССР все отчетливее осознавали, что нельзя так дальше жить – вдавленными в грязь, размазанными по поверхности жизни: нужно пробить мрачный низкий свод, дабы узреть свет сфер небесных. Каким-то неведомым чутьем они постигали, что кроме них этого уже некому сделать. Не на жалобы и стенания следует растрачивать себя, а следует неотложно  собраться в тугой комок нервов и воли. Не к званиям и наградам ведет тернистый путь просветления, а к рубежам мастерства. Необходимо упорно совершенствоваться, при этом, не рассчитывая на поощрения со стороны властей и на понимание своих сокурсников или соседей. Нужно перестать бояться трудностей, плетей, нужно перестать быть «кулом» и вспомнить о себе как о русском человеке, который сумел построить огромное государство и создать свою удивительную культуру.
Духовное ядро не может превратиться в реальную силу, способную направлять или хотя бы влиять на жизнедеятельность общества, не достигнув некоей «критической массы». Чудом уцелевшие потомки старинных фамилий, родившиеся уже при советской власти, отлученные от культуры прошлых эпох, конечно, служили слабым заменителем первой волны русской эмиграции. Они зачастую просто не могли по молодости и по отсутствию житейского опыта понимать логику происходящих событий. Им было трудно смириться с мыслью, что, как носители дара, они – лишние люди в  обществе, не нуждающемся в ярких личностях и «властелинах дум». Они нужны всего лишь как специалисты соответствующего профиля, как единицы статистического учета или номенклатурного счета (если власти включат их в этот заветный для миллионов простых советских людей список). Они рождены, чтобы стать простейшими элементами цифрового пространства.
В то же самое время происходило еще одно примечательное явление. Вымирающее крестьянство, последнее из еще сохранившихся сословий погибшей Российской империи, несмотря на все социально-экономические и политические пертурбации, депортации и эвакуации, продолжало существовать на просторах СССР. И не только существовать, но и предприняло решительную попытку, если уж не отстоять свой уклад жизни, то хотя бы поведать о нем столице и всей остальной стране. Вихрастые пареньки всколыхнулись в творческом порыве, точно услышали подсказку: «Подсобляйте, как можете, насколько хватит сил». Среди них выделялись будущие писатели – «деревенщики», мастера резьбы по дереву и кости, но и не только они. Под творчеством ошибочно понимать лишь создание произведений литературы или искусства: это и новации в организации жизни на конкретных территориях, налаживание конструктивного сотрудничества между различными группами людей. Появились председатели колхозов, из года в год собирающих неизменно высокие урожаи. Артели плотников рубили в деревнях новые добротные фермы и конюшни. После сорока лет непрерывных унижений крестьяне стали распрямляться; да и власти уже не считали темной косной массой, а пропагандисты во всеуслышание величали «кормильцами страны» и «хозяевами земли».
Жизнь на обширных пространствах, отличающихся суровым климатом, не может быть легкой и беззаботной, изначально предполагает наличие творческих импульсов, способных преобразовывать окружающую действительность и делать ее пригодной для роста населения. Когда ритм и стиль тысяч и миллионов людей соответствует ожиданиям Промысла, тогда и совершается преображение. Среди бескрайних полей и лесов, в условиях полугодовой зимы и быстротечного лета, люди все же рождаются чаще, чем умирают или погибают; девчата своим смехом задорят парней, пахари успевают взращивать хлеб, мудрецы пользуются заслуженным уважением, а воры и пройдохи изгоняются из общин. Множатся города и села, соединяются стежками-дорожками, возникают на пограничных рубежах крепости и заставы, вражеские армии бесславно гибнут, не способные осуществить свои захватнические планы. Страна процветает вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам.
Возрождающееся духовное ядро притягивало к себе наиболее инициативных, талантливых крестьян, которые за кумачовыми транспарантами видели совсем иные дали. Эти «оттаявшие души» были нежданным следствием политики низвержения кумира («развенчания культа личности т. Сталина»), но сам процесс «оттаивания» начался гораздо раньше. Он начался еще тогда, когда фашистская сила крушила Красную армию, а перепуганные комиссары принялись колесить по деревням и селам и собирать мужиков на смертный бой. Тогда сразу же власти вспомнили слова «Священной войны», вспомнили и о том, как следует обращаться к народу («Братья и сестры!»).
 Именно в годы войны, особенно на заключительном ее этапе, жители других стран, освобожденных от фашистской оккупации, неизменно-радостно обращались к солдатам советской армии: «Русские!», - не взирая, на их национальную принадлежность. Именно в те тяжелейшие годы, подлинные победители гитлеровских армий, деревенские пареньки и уже зрелые мужики не раз и не два вспоминали Богородицу, обращались к Силам Небесным, как вспомнили и то, что они – потомки победителей французов, турок, шведов и прочих сильных и могущественных соседей. Они убедились в том, что способны быть героями, перед твердой волей и отвагой которых склонятся и «раса господ» и те, кто себя причислял к «избранному народу».
С солдатами-победителями, вернувшимися в свои отчины и дедины, уже нельзя было разговаривать как с темной косной массой, нуждающейся в переделке и перекройке. Любознательные сельские мальчишки, затаив дыхание, слушали на посиделках, гулянках и в дни семейных праздников, своих выживших на войне старших братьев, отцов, дядьев... Так когда-то и маленький Лермонтов внимал воспоминаниям ветеранов о Бородино и Березине.
«Деревенщина», ставшая на войне армией-избавительницей, даже и не подозревала о том, что после нее на освобожденные от фашистов территории придут совины, которые в жестоких сражениях старались не участвовать, но принимали самое деятельное участие, чтобы заставить народы Восточной Европы идти социалистическим путем. Совинов тоже будут звать русскими, но обывателям, оглушенным войной, настрадавшимся под немецким игом, эти русские уже будут казаться не столь освободителями, сколько всадниками Апокалипсиса или демонами с красной пятиконечной звездой во лбу. Двойственность победы над Третьим Рейхом будет ощущаться и в самой России. Если у тех, кто ходил в смертный бой, победа всколыхнула чувство национальной гордости, то власти больше напирали на советский патриотизм. Русское и советское причудливо срослось в годы войны, соединилось спекшейся кровью погибших солдат и офицеров, пропиталось слезами вдов и матерей: кто умирал с именем т. Сталина на устах, кто погибал за родину, кто насмерть стоял за Русскую землю и веру православную.
Пройдясь «по европам», воины рассказывали своим односельчанам, как живут в тех далеких странах люди, как ведут себя в радости и горе. Многие рассказчики и слушатели совершенно спонтанно приходили к однозначному выводу: европейцы – совсем другие. Там даже солнце светит не так: порой всю зиму и снега нет, не говоря уже про лютые морозы, и деревни выглядят иначе, и храмы тоже. Жить в тех местах гораздо легче, но почему-то неодолимо тянет домой. Слушатели ахали и охали, одобрительно покрякивали, порой спорили, что-то сопоставляли,  не спеша расходились с посиделок по домам. Многие задумывались о своем житии-бытии.
С материалистических позиций человек должен стремиться жить там, где и солнце светит чаще, а трава зеленеет дольше и земля родит больше. Но почему же никто не остался там, а все мужики вернулись к своим избенкам и завалившимся плетням? Почему-то и в прежние войны доходили  до Парижа и до Берлина, а затем тянулись обратно в свой суровый край? И почему – то обязательно побеждали, когда война шла, не где-то там далеко, а когда враг ступал на Русскую землю?
Разумеется, немногие размышляли над этими непростыми вопросами всерьез: в деревне выходные дни практически отсутствуют. Но те, кто все же задумывались, пытались найти ответы. И тогда они обнаруживали свою неосведомленность во многих науках, устремлялись в город, поступали в вузы или техникумы. Однако в уважаемых учебных заведениях, насквозь пропитанных застоявшимся чадом марксизма-ленинизма, опять не находили ответа. Тогда пробовали рассуждать самостоятельно, снова возвращались домой, пытаясь что-то сделать значительное и полезное для своих односельчан... Так поднимался творческий слой русского крестьянства. Этот слой самостоятельно пытался разобраться в том, почему в пойме родной реки или в знакомом с детства урочище когда-то давно поселились люди? Почему им удавалось обустраивать свои хозяйства и растить детей? Текущая жизнь накладывалась на предыдущую, вековую, и многое в действительности уже казалось проницательным людям неразумным и даже пагубным.
Во время войны представления о жизни и окружающем мире, в более спокойное время совершенно несовместимые, сплелись в тугую удавку, приготовленную для захватчиков. Не только в бой ходили, но и в тылу трудились до полного изнеможения и переутомления. Как и в бою, тысячами умирали на вспаханных полях, лесопилках, в забоях, при разгрузке-погрузке на железнодорожных станциях. В те годы само представление о Родине зачастую совмещалось с образом Отца народов, который стоял на мавзолее, укрывающем бесценное тело Ленина. Но для немцев образ фюрера и Германии тоже были слитны и неразделимы. Однако Гитлер превратился в обожженную головешку, фашизм умер, а немецкий народ остался, чтобы построить новую Германию без вождя, человеконенавистнической идеологии и нацистской партии.
После возвращения из европейских стран русских мужиков в качестве победителей, образ Родины для них стал несколько обособляться от фетишей коммунизма, оставаясь, тем не менее, смутным. Где же заканчивается Родина и начинается чужое и чуждое? Где и с чего начинается Родина? Само слово «родина» подсказывало ответ:  с родителей и родственников, которые окружали с детства, которые учили ходить, говорить, поили-кормили, уберегали от хворей; родина начинается с полей и лугов, где пас гусей или коз; начинается с огромной лужи посреди дороги, где пускал лодочки и корабли; с зимней дороги, уходящей в островерхий лес; с большой печи, где можно было отогреться в лютый мороз; с незатейливой сказки, услышанной от ветхой прабабки...
После обличений «культа личности» в СМИ, после низвержений образа Отца народов со стен кабинетов и фасадов административных зданий, после сокрушения его многочисленных бюстов и памятников, желание прояснить для себя образ Родины стало насущной потребностью для многих молодых людей. Вмещает ли этот образ громоздкий государственный аппарат и столь разветвленную партийную организацию? И почему на родных просторах не нашлось места для деда-мельника, и необходимо было его с этих просторов изгнать? Вопросы эти принимали все более жгучий характер. Дело в том, что трогательные воспоминания о босоногом детстве и о «ночном», проведенном с отцом или братьями, с трудом накладывались на окружающую действительность. Ведь подавляющая часть деревень и сел прозябала в нищете, а людей пригибало к земле чувство безысходности. Почти в каждом селе остались от кулаков-кровопийц справные двухэтажные, зачастую сложенные из обожженного кирпича дома. Но теперь в этих домах люди не живут: дома предназначены для клубов, для правлений колхозов, для отделений почты, или для магазинов. Бедность не только не ушла из деревни, а еще более усугубилась. На речках остались остовы плотин и мельниц, где-то еще сохранились кузни, приобщенные к коллективному хозяйству. Но прежние мастера перевелись, а теперешние кузнецы не отличались усердием и старательностью. Прежде каждая деревня и каждое село жили своей самостоятельной жизнью: обязательно находились умельцы, которые валяли валенки и тачали сапоги. Тщательно трудились печники и бондари, дорожа своей репутацией. Православные люди собирались на сходы и решали совместно важные дела. А теперь вместо сходов проводятся открытые партийные собрания колхозников, где обсуждаются планы, приходящие откуда-то «сверху». Также неведомо куда уходит зерно, утекает молоко, увозится лес, за то неведомо откуда приезжают грузовики и тракторы. И все эти перемены приводят только к тому, что из деревни люди стараются уехать, куда глаза глядят: в ближайший районный центр или областной город, или на далекие шахты и рудники; некоторые добираются даже до столиц и всеми правдами и неправдами закрепляются там. А кое-кто всю жизнь бороздит просторы морей, имея в порту приписки лишь койку в общежитии.
Родные места на глазах обезлюживались, признавались официальными властями «неперспективными», подпадали под тяжелый каток очередной великой стройки социализма (затоплялись или наоборот превращались в утыканный дымящими трубами центр индустрии). Работящие, добросовестные люди имели примерно такие же доходы, как пьяницы и лентяи, и, зачастую, жили труднее, чем откровенные бездельники. Трудности возникали из-за их врожденной честности. Добросовестные люди не боялись говорить на собраниях или приезжим властям о бесхозяйственности председателей или о глупостях, содержащихся в планах, спускаемых «сверху», за что получали от власть предержащих нагоняи, взыскания, лишались последних благ и становились «обиженными» или «опущенными»: в сельскую местность понемногу проникал блатной жаргон. На деревенских гулянках все чаще звучали «лагерные» песни.
Проницательные люди видели, что злая сила ломит и давит, а правда молчит и таится. Вследствие реализации планов, разработанных в далекой столице, родные места порой корежились до неузнаваемости, также до неузнаваемости эти планы перекручивали родных и всех других односельчан, мечтающих лишь об одном: как бы куда-нибудь уехать, убежать – смыться. Но ведь предыдущие поколения думали не так. Иначе бы не прирастали людьми деревни и села? Наряду с этим буквально отовсюду шли новости об успехах советского народа и государства; на целинных землях и в космосе, на дальних шахтах и в научных центрах.
Умирающая «малая родина» с трудом вмещалась в образ бурно развивающегося Советского Союза. И эти взаимоисключающие друг друга образы порождали в крестьянских душах сомнения и смятения.
Многие сельчане чувствовали в текущей действительности наличие некоей лжи, которую необходимо выявить, как разрушительную заразу в организме, и постараться избавиться от нее. Ложь была разлита повсеместно: в пропагандистских плакатах счастливых доярок и трактористов; в обрезанной истории, из которой вытекало, что прежде люди в родных местах не жили, а мучились, но теперь благоденствуют. Ложь таилась в приписках, в ползучем пьянстве, в стремлении «вольно дышащих людей» не обрабатывать больше землю, не пасти скот, не рубить избы, не рожать детей, а уехать подальше и поскорее забыть свою деревню, как нескончаемый кошмар.
Поколения приходят и уходят, а Родина остается неизменной, дорогой сердцу каждого человека. Чувство Родины, пожалуй, единственное, что связывает воедино вереницу поколений, порой столь разительно отличных между собой. Но если прошлые поколения оставили в наследство поля, отвоеванные от леса, церкви на самых видных местах и мельницы, высящиеся над живописными омутами, то, что же оставит после себя теперешнее поколение? Останутся ли жить и трудиться на земле те, кому можно будет передать нажитое и наработанное?
Русское запутывалось и задыхалось в паутине советской действительности: оно прорастало в душах людей, пытающихся быть честными перед собой и искренними с окружающими. Эти ростки окутывались хмарью советского образования (естественно, самого лучшего в мире), туманами пропаганды, утверждавшей, что огромная страна вступила в эпоху развитого социализма и до полного счастья (ослепительного завтра) просто рукой подать. В итоге, чувство причастности к великой исторической общности – к русскому народу, тысячелетие живущему на Русской земле как бы замирало или засыпало у человека. В свою неокрепшую душу, лишенную духовной поддержки старших поколений, он добровольно впускал дурманы настырной пропаганды, соглашался с мыслью, что теперешняя жизнь никак не может быть продолжением предыдущей жизни; теперешняя жизнь строится на иных правилах и законах. И нельзя жить иначе в деревне, только как в колхозе-совхозе. Да и не должно быть у советского человека застарелого квасного патриотизма. Для современного патриота личным адресом является не конкретный дом или улица, а весь Советский Союз. И не может быть «малой родины» или иной культуры, кроме как советской.
Но у редких сильных натур русское не задыхалось и не сворачивалось, дабы скрыться в глубинах памяти. А наоборот, прорастало сквозь пелену туманов-растуманов, открывало огромный небосвод. Даже не читая запрещенных книг, не встречаясь с другими носителями русской культуры, такой человек преисполнялся знания о том, как же жили люди прежде, и понимал, что любит тех людей; он ощущал некую таинственную связь с небесными сферами, обретал несвойственную его соседям, однокашникам, сослуживцам стойкость перед соблазнами и ударами судьбы. Он мог быть совсем один, но не чувствовал себя одиноким. Он совершенно легко постигал истину, что в студеном краю люди просто вынуждены быть смекалистыми, деятельными; притом они за свой труд получают гораздо меньшее материальное вознаграждение от матушки-природы, чем это вознаграждение получают те, кто «произрос» в более теплых и более пригодных для жизни местах. Много работая, русский человек заранее соглашается с грядущим скудным воздаянием. Он знает, что за «морем житье не худо», но именно студеный край считает своим, повторяя своими поступками и свершениями тех, от кого произошел. Он рассчитывает и на то, что дети и внуки не испугаются затяжных морозов, не поддадутся слякоти и частым засухам и не склонятся перед нежданным врагом.
Упорный труд, не предполагающий богатых даров, выковывает особый тип человека, который взыскует Града Небесного более страстно, нежели хором белокаменных или закромов, полных хлеба. Русский человек распрямился вопреки гнету природных испытаний и лишений, его влечет к себе высота, еще более бесконечная, чем бескрайние пространства России. Движение по восходящей превращает жизнь на сырой земле в тонкий луч, стремящийся дотянуться до незримых божественных сфер. И если такое происходит, человека осеняет благодать. И все родственники, земляки испытывают удивительный прилив сил, даже оставаясь грешниками. Они чувствуют свою непосредственную причастность к низошедшей благодати. Они также приобщаются к простой истине, что подлинная жизнь трудна. Однако лишь такая жизнь не отлучает человека от прекрасных мгновений, когда божественное озаряет своим светом озябшую душу.
Но труд, столь необходимый в студеном краю, можно превратить в пытку, а саму жизнь – в наказание, если отсечь от себя все пути к высокому и небесному. Тогда любое вспаханное поле потребует надрыва человеческих сил, любой взращенный злак – неимоверной траты средств; тогда страх будет сковывать людей крепче любых морозов; каждый будет бояться каждого, изнуряя малых и старых неизбывным напряжением. Творчества нет, когда отсутствует Божья помощь, а есть только кнут, который сечет и рвет тело народное. И тогда покрывается оно багровыми рубцами, чтобы как-то отстраниться от боли, немеет и твердеет, становится ближе к бесчувственному камню, чем к трепещущей плоти. Люди цепенеют и тупеют; каменеющие ненависть и злость ко всему окружающему правят ими. Такова природа не одухотворенных вещей: причем, все каменное обязательно когда-то трескается, крошится, превращается в песок.
Русские люди в одиночку, наобум пробиваясь к свету божественных истин, возрождали духовное ядро, которое, увы, нельзя увидеть или потрогать. Но только оно придает народу осмысленность своего существования, рассылая вокруг себя токи душевного тепла. Оно представляет собой сгусток волений лучших представителей народа, источает вибрации, которые ощущают тысячи других современников: оно прочно скрепляет людей, а не противопоставляет их друг другу.
Что отличает живого человека от умершего? Биение сердца, ток теплой крови. Наличие духовного ядра также отличает живой народ от народа, отжившего свой исторический срок. Период распада, конечно, может длиться долго, но в целом это очень печальный процесс. Осколки и фрагменты исторической общности могут продолжать существовать века и даже тысячелетия, но всего лишь, как рудименты прошлого. На местах погибших цивилизаций до сих пор высятся одиночные пирамиды или колонны. Опоронесущие народы, создавшие эти цивилизации, исчезли. Когда-то они лишились своего духовного ядра и растворились в потоке времени.
Наличие духовного ядра наглядно свидетельствует о том, что у истории есть смысл и люди способны достигать бессмертия. Ведь в эту мистическую субстанцию вовлечены души тех, кто участвовал в становлении и развитии народа, как праведник или гений, как правитель или народный герой. Духовное ядро непосредственно участвует в реальной жизни до тех пор, пока народ выдвигает из своей стихии действительно достойных людей, способных вести диалог с тенями великих прошлого и быть связующим звеном между настоящим и прошлым. Когда такие люди перестают рождаться, духовное ядро становится достоянием сугубо метафизических сфер. А историкам остается только гадать и предполагать, как жили и что чувствовали люди исчезнувшей цивилизации.
    Если тлен сопровождается распадом или разобщенностью отдельных составных частей целого, то духовное ядро выступает незримой, но объединяющей силой. Вот почему русские мыслители, иерархи церкви, ученые, даже выдворенные заграницу, не могли себе позволить стать зажиточными лавочниками, «средним классом», а терпели тяготы быта и упорно трудились, не рассчитывая на награды и премии. Они искренне верили в то, что на Русской земле обязательно должны народиться поколения, которые вопреки тяжеленному катку коммунистического пропагандистского аппарата услышат биение русского сердца, ощутят его тепло, очнутся от идеологического дурмана. Они жили верой, что русское обязательно вернется и снова утвердится в России.
Новый творческий слой в социалистической стране не имел ни малейшей возможности услышать голоса русских эмигрантов, но молодые люди кожей чувствовали, что кроме передовиц «Правды» есть и другая правда, кроме страны победившего социализма существует и другая страна, пусть и скрытая наслоениями прошедших десятилетий. К сожалению, новый творческий слой имел мало шансов для реализации своих потенций. В 50-е годы советское общество уже обрело довольно четкую структуру, не вписавшись в которую, было крайне трудно заявить о себе.
Как это ни странным покажется на первый взгляд, но советское общество, особенно в столицах и в густо населенных индустриальных областях, параллельно беспрерывному строительству промышленных и военных объектов, старательно воздвигало свои виртуальные «манхеттены». Манхеттен – это небольшой островок, включенный в городскую черту Нью-Йорка, плотно застроенный небоскребами. Так вот, в СССР небоскребы в качестве строений практически отсутствовали, но общество все очевиднее распределялось по незримым высотным зданиям, сооруженным в одинаковом стиле, но имеющим разные названия. Соответственно и взаимоотношения обитателей каждого из этих «небоскребов» отличались определенной спецификой.
Высшие этажи «небоскреба» обычно заполнялись номенклатурными должностями. Работники средних этажей также имели промарксистское образование: даже инженеры и ученые-естественники изучали дисциплины, которые являлись профилирующими в университете марксизма-ленинизма. В каждом «небоскребе», на каждом этаже регулярно проводились партийные и комсомольские собрания, озвучивались политинформации об успехах в стране и сложном международном положении, которое тормозило поступательный ход общества развитого социализма. Вот несколько таких «небоскребов»: армия, промышленность, строительство, сельское хозяйство, образование, здравоохранение, отраслевая и академическая наука, художественное творчество, исполнительское искусство, СМИ.
Несмотря на то, что промышленный пролетариат по-прежнему именовался гегемоном и самым дисциплинированным и организованным классом, потолок «роста» для рабочих, не говоря уже о трудовом крестьянстве, был невысок. Токарь 1-го разряда мог лет через 15 дорасти до 5–6-го разрядов, мог быть даже избран в какой-нибудь совет, где тушевался и старался помалкивать, чтобы не выказывать свою неосведомленность в делах управления. Чтобы занять руководящую должность, требовалось получить образование, которое, по сути, являлось двухслойным: кроме дисциплин, изучение которых действительно повышало профессиональный уровень человека, непременно наличествовал длинный перечень предметов, определяющих уровень «сознательности» или приверженности существующему политическому режиму.
    Но кроме получения столь специфичного образования, необходимо было постоянно занимать активную общественную позицию в составе первичной комсомольской, а затем партийной организаций. Поэтому многие «токари», вместо продвижения по ступенькам разрядов, стремились записаться в комсомольский актив. Не отрываясь от производства, они где-то учились, затем входили в партийный комитет фабрики или завода, а то и занимали освобожденную должность секретаря парткома. И показав себя в качестве организатора комсомольско-партийных собраний, коммунистических субботников и праздничных манифестаций, имея необходимый рабочий стаж и диплом об образовании, они уже становились партфункционерами районного или городского масштаба или входили в состав АУП (административно-управленческого персонала фабрики-завода-комбината).  А там, глядишь, и в вожделенный номенклатурный список можно угодить.
Но любой специалист, будь он семи пядей во лбу, не продвигался выше начальника цеха или заведующего лабораторией без партбилета в кармане. То же касалось кадровых офицеров, учителей в школе и земледельцев. Чтобы двигаться по этажам соответствующего «небоскреба» все выше и выше, следовало войти «в систему» или стать «человеком системы» – т.е. неукоснительно выполнять определенные правила и ритуалы. Сакральная значимость долга подменялась понятием «надо». Это довольно расплывчатое и в то же время многослойное понятие, которое, с одной стороны, дисциплинировало человека, с другой, непоправимо уродовало его. Действующая в стране многоэтапная система образования, стиль изложения событий в стране и мире, подаваемых в СМИ, сложное переплетение поощрений и наказаний, к которым прибегали власти, чтобы вознести или низвергнуть того или иного человека – все эти, как и многие другие обстоятельства, постоянно направляли претендентов на служебный рост, но и постоянно подсказывали им, как «надо» себя вести в тех или иных ситуациях, что «надо» говорить, а о чем «надо» молчать. Добровольными советчиками и цензорами выступали старшие товарищи и коллеги по работе, особенно те, кто писали рекомендации для вступления в ряды КПСС, и те, кто зачисляли в кадровый резерв, и еще те, кто выступал с высоких трибун, обращаясь к «массам». Очутившись в «небоскребе», человек всеми силами стремился попасть в «систему», иначе он был обречен всю жизнь прозябать на нижних этажах – быть рядовым, на посылках, «мальчишкой для битья» или «козлом отпущения».
Во всех «манхеттенах», разбросанных по стране, конечно же, заправляли совины. Они быстро сходились друг с другом, узнавали себе подобных в многотысячной толпе, легко переезжали из города в город, из одной республики Советского Союза в другую. Совин не имел никакой недвижимости, а его личные вещи обычно умещались в скромном чемодане. Однако он неизменно входил в высокие президиумы, был то «секретарем», то «председателем», то «куратором». Еще вчера он мог ютиться в зачуханном общежитии, а сегодня – уже переезжать в просторную ведомственную квартиру: еще вчера перебивался с хлеба на квас, а сегодня уже регулярно посещал спецларек.
Н.Хрущев не мог не опираться на совинов, которые выступали самой организованной и самой влиятельной силой в стране. Он отрекался от сталинских методов управления, но, развенчивая «культ личности», лишал совинов чувства беззаветной преданности правителю. Им двигали вполне человеческие стремления. В отличие от т. Сталина он был довольно простодушным человеком, хорошим семьянином, заботливым отцом: среди крестьян чувствовал себя гораздо вольготнее и комфортнее, чем с совинами. Отказываясь от кровавых рек и практики регулярной ротации среди номенклатуры, он стремился выглядеть обычным, доступным человеком и тем самым дезориентировал многих совинов. И в итоге получил то, что совины, пониженные в должности или усланные из столицы в провинции, стали откровенно ненавидеть его, а те, кто пошел в гору, впали в откровенный нарциссизм. Хрущев рассчитывал мобилизовать совинов на созидательную деятельность, пытался внушить им, что они являются плодом самого гуманного, справедливого общества в мире. Но накал советского патриотизма явно тускнел и слабел без личной преданности кумиру. «Система» нуждалась в падишахе, а не в популисте.
Похоже на то, что Хрущев неясно себе представлял характер общества, в котором прожил всю жизнь. Он хотел видеть совинов в гуще народной, в качестве подлинных вожаков работящего люда. Он всерьез рассчитывал догнать и перегнать США по основным экономическим параметрам и привести советских людей к заветному коммунизму. Но для совинов был более органичен служебный рост, нежели совершенствование навыков и приобретение мастерства. Этим они принципиально отличались от русских людей, которые всегда ценили репутацию и талант выше почетных званий. Русские люди стремились жить по старинке, но с оглядкой.
Рядовая учительница какого-нибудь заштатного райцентра собирала в один класс из всех школ этого городка наиболее хулиганистых мальчишек и за 2–3 года превращала «отпетых негодяев» в способных, инициативных юношей. Или небольшая группа врачей разрабатывала методику лечения сложного заболевания, тратила на эти цели свои скудные сбережения. Или «простые» инженеры бессонными ночами совершенствовали технологию обработки метала, стремились повысить надежность работы механизма. Все эти творческие деяния совину были непонятны и непосильны, хотя они шумно одобряли работу выдающихся педагогов или рационализаторов, они же вручали почетные грамоты или ордена, предлагали отличившимся труженикам войти в «систему». Если отличившийся труженик соглашался, то и в дальнейшем поддерживали его, а если отказывался, то утрачивали к нему всякий интерес.
Совинам было совершенно безразлично то, что думают о них талантливые, одаренные русские люди. Для совина мнение начальства обычно ставилось выше репутации. Сейчас мы можем называть их службистами, карьеристами, приспособленцами, лизоблюдами.  Но, у них уже в юные лета не было никакого выбора: их сызмальства так воспитали или вылепили.
В обществе, исповедующем материалистические взгляды, страх скорой расправы и неминуемой смерти после совершения того или иного проступка оказывал сильное дисциплинирующее воздействие на все слои общества. Однако, когда страх слабеет, материальный интерес неизбежно высвобождается из «ежовых рукавиц», заявляет о себе в чувствах и поступках миллионов обывателей, не говоря уже о правящем слое.     Доступ к растущим материальным благам совины получали гораздо чаще, нежели простые советские граждане. Многие ездили на служебных автомашинах с личным шофером, регулярно отдыхали в закрытых санаториях и пансионатах. Советские писатели, художники, композиторы проводили месяцы и годы в специализированных Домах творчества, имели дачи, переданные им властями в бессрочное пользование. Перечень «пирогов и пышек» может быть весьма пространным, но следует подчеркнуть, что за четыре с лишним десятилетия торжества марксистской идеологии, люди действительно устали от крайней нужды буквально во всем; в одежде, нормальном питании, комфортном отдыхе на природе, в изолированных от посторонних глаз жилищах. Редкий шанс получить относительно просторную квартиру, возможность купить жене красивые туфли, а себе – пошить добротное пальто, действовали на измученных хронической разрухой людей сильнейшим стимулом и соблазном. И совины олицетворяли собой этот соблазн, были подлинными бесами. Нет, они уже не грозили Колымой или тем, что сотрут в порошок, они долго и тщательно выбирали среди «массы» самых подходящих людей и тихо приглашали: «Иди к нам. У нас ха-рро-шоо!». Чужаков они видели сразу, чуяли за версту, хотя порой вынужденно терпели рядом с собой из-за уникального таланта, каким обладал «не свой парень». Но стоило тому что-то сделать не так, допустить какую-то ошибку, совины прекрасно знали как надо себя вести: клеймили, сгоняли с постов, лишали почетных званий и наград, устраивали настоящий гон, обычно заканчивающийся инфарктом, нервным срывом или самоубийством жертвы. Конечно, попадались личности, способные дать отпор, – таких совины ненавидели особенно люто: не стеснялись публично называть «иудами» и «тамбовскими волками».
    Чем меньше в обществе ярких личностей, подлинных водителей народа, тем острее дефицит добросовестных людей, способных честно делать свое дело. Однако тем больше популярности у «мнимых величин». Совины, занимая верхние этажи в «манхетаннах», были самыми заметными для всех слоев советского общества: они улыбались с киноафиш, говорили со зрителями с театральных сцен или с эстрады, обращались к многотысячным аудиториям со стихами и романами, а также с призывами – выше поднимать знамя коммунизма!
Не только партфункционеры служили рупорами идей марксизма-ленинизма. Актеры, воплощаясь в положительных и отрицательных героев, выступали безотказными проводниками этой идеологии. Если театральное искусство требовало определенного исполнительского мастерства, то киноактеру достаточно быть всего лишь движущим изображением. Но именно киноактеры производили на малообразованную публику самое сильное впечатление. Эстрада, кинотеатр, как и цирк – производные ярмарочного балагана – действительно были самыми демократичными зрелищами в силу своей доступности и примитивности: их можно считать субстратом малышовой культуры.
Если мерить ХХ век по «сезонам» и первое двадцатипятилетие отнести к «зиме», а второе к «весне», то послесталинское (или хрущевское) десятилетие совпадает с началом «лета». Лето – долгожданная пора в России, не отличающейся мягким климатом. Летние месяцы связаны с надеждами на богатый урожай. Люди тянутся к лесам и озерам; рыбачат, собирают грибы и ягоды, прокладывают туристические маршруты, мечтают погреться у ласковых морей. Перебираются из городских квартир в палатки и дачные домики; даже на сеновале или в любой времянке-сараюшке можно хорошо выспаться в теплую звездную летнюю ночь. В эти месяцы люди стремятся жить изо всех сил, все успеть («летний день – год кормит»). Долгожданное «лето», наконец-то,  пришло в Россию!
Сколько можно мучиться, жертвовать, отрывать от желудка, снимать последнюю рубаху! Когда же жить для себя? В какое другое время года так щедра природа на нежные вечера, на духмяные луга, на блистающие росой рассветы, обещающие долгие солнечные деньки!
Мы, отделенные более чем полувековым интервалом от той поры, вряд ли способны ощутить всю гамму радостных переживаний, какую испытывали советские люди в первое постсталинское десятилетие. Постепенно лица разглаживались, доселе стиснутые бессонным напряжением. Нет ни бомбежек, ни срочных мобилизаций или эвакуаций, ни «чисток», ни доносов – рядом знакомые и дорогие люди. И не надо бояться, что друзей и родственников куда-то скоро угонят или в чем-то грозно обвинят.
В эту пору в общественную жизнь страны полегоньку-потихоньку стала входить еще одна группа совинов – это дети инородцев, коминтерновцев, репрессированных в середине 30-х годов, а также сироты, оставшиеся от погибших товарищей – коммунистов Испании и Восточной Европы. «Бешенные псы» были реабилитированы, «врагам народа» вернули доброе имя. Многие дети помнили своих репрессированных родителей, которые зачастую занимали высокое положение в партийно-государственной иерархии, прежде чем были перемолоты в порошок. Гуляя по старинным столичным переулкам с приятелями и подружками, повзрослевшие детишки порой останавливались у какого-нибудь аристократического особняка и говорили: «Здесь работал мой отец». Затем, покрутив головой вокруг себя, упирались острым взглядом в не менее респектабельное здание и утверждали: «А здесь жила моя семья!». И все эти уверения – утверждения не являлись досужим вымыслом. Изгнав из особняков и респектабельных зданий их первоначальных хозяев, марксисты поселялись в одних, а другие кое-как перестраивали под конторы и прочие бюрократические гнезда.
Дети у русских интеллигентов и деятелей Коминтерна обычно рождались нежданными, порой было трудно даже понять, от кого они появились. Т. Сталин тоже страдал от этой путаницы. Существует мнение, что он сожительствовал с женой своего приятеля Алилуева, а многим позже женился на дочери от той женщины. Тем самым отцовство Надежды Аллилуевой (последней жены Отца народов) приписывалось как раз ему же. И таких «кудрявых историй» в постреволюционной среде гуляло немало.
Дети от официальных жен или тайных сожительниц появлялись всегда некстати. С этими детьми просто не знали что делать. Ведь женщины преобразователей мира тоже состояли в партии, тоже были заняты каким-нибудь важным общественным делом. Дети становились фактическими сиротами при своих родителях. А затем это сиротство закреплялось тем, что родители подпадали под очередную «чистку».
Произрастая где-нибудь в ссыльных поселениях или в детских домах на окраинах СССР, эти сироты помнили, что они – «дети революции», и, повзрослев, устремлялись в столицы или крупные города, чтобы быть достойными своих «непростых родителей». По сути, именно они являлись образцовыми совинами. Зачастую они рождались вовсе не в семьях, а были плодом свального греха: зачастую затруднялись определить не только отцовство, но и свою национальную принадлежность. Именно они с большим правом, чем у кого бы то ни было, могли сказать: «Я – плоть от плоти революции. Я – настоящий советский интеллигент».
Т. Сталина они воспринимали как личного врага, который разрушил их благополучное детство, лишил настоящих или воображаемых родителей, разметал всю семью по дальним окраинам страны. Они жаждали мщения и справедливости. Они всеми силами стремились вернуть себе, то право, которым безраздельно завладели активисты октябрьского переворота; право интерпретировать все текущие события и оценивать прошлые годы. Но для этого требовалось создавать новые информационные каналы или вытеснять из редакций влиятельных газет и журналов, давно сидящих там совинов с «рязанскими физиономиями». Новые каналы создавались. Вытеснения тоже происходили, особенно на волне критики сталинизма. Стоит ли удивляться тому, что между совинами разгорелась настоящая война, схожая с войной воров в послевоенные годы. Кровь, пот и слезы в интеллигентной среде лились бурными ручьями.
Как это неправдоподобно не прозвучит, но в борьбе с совинами-инородцами совины-сталинисты стали ощущать в себе «русские корни». На пьянках-гулянках они распевали не только революционные песни («Смело товарищи в ногу»), но и русские народные («Из-за острова на стрежень...»), рьяно стремились вернуть многим городам их прежние названия, а многие иностранные слова, типа «калоши», заменить на исконно русские, типа «мокроступы». Прогорланив всю ночь песни про лихого Стеньку Разина и протрезвев, единогласно одобряли планы по разрушению закрытых и обветшавших церквей. Если же некоторые храмы еще действовали, то принимали резолюции по их закрытию, и еще приветствовали мероприятия, связанные с оборудованием монастырей под лечебно-профилактические учреждения для алкоголиков или под спецколонии для малолетних преступников. В их продымленных головах клубился ералаш. Но они являлись примером для подражания сотен тысяч молодых людей, которые, распихивая локтями своих сверстников, из кожи вон лезли, лишь бы забраться в пыхтящий грузовик, отвозящий пассажиров в сытую жизнь.
Совины-инородцы, оставаясь верными традициям разрыва с прошлым, не стремились к возрождению пролетарской культуры. Но и все русское подчеркивало их положение «незванных гостей». И тогда потомки разрушителей и осквернителей Российской империи, дети и внуки палачей, истязателей и поборников человеконенавистнической идеологии обратили свой встревоженный взор на либеральный Запад – оплот прав человека и демократических ценностей. Порой порывы ветра с той стороны доносили до СССР отдельные «голоса», «запахи» и «звуки», и совины-инородцы буквально млели от них, как от нежнейшей щекотки и, конечно же, страдали от того, что живут в «неволе».
Несмотря на все размыкания и даже откровенную вражду, совины любых направлений стремились попасть в «систему»: вставали в очередь и терпеливо годами ждали зачисления в ряды КПСС или всеми правдами и неправдами изловчались получить московскую прописку, т.е. тянулись поближе к властям и соответственно к наградам, премиям и общественным фондам. Также годами и десятилетиями стояли в очереди, чтобы удостоиться ученой степени или почетного звания, или быть зачисленными в состав творческого союза. Постоянно обращались к властям с просьбами, жалобами, благодарственными письмами. Так и жили; ссорились и мирились, ругались и расходились в изнеможении, чтобы собраться вновь на бесконечных съездах, конференциях, партийных и профсоюзных собраниях. Им нужно было постоянно о чем-то беспокоиться, выражать тревогу или наоборот публично уверять высокое начальство в президиумах, что они преисполнены надежд и готовы «засучив рукава» (или «штанины») бежать за комсомолом или следовать курсом партии. Кредо совинов всех направлений можно выразить словами одной песенки, весьма популярной в ту эпоху: «Если надо, значит надо...».
Русскому человеку, вступающему на стезю конкретного дела, постоянно приходилось доказывать этой многошумной публике очевидные вещи: не лги, помни имя свое, не желай жены ближнего; если не можешь возлюбить ближнего, то хотя бы попытайся его понять; не святотатствуй и не глумись над прошлым страны.
Талантливые и одаренные люди точно брели по бездорожью, хотя старались придерживаться дорог, проторенных давно, исхоженных многими монахами, воинами, правителями, искателями истины и поборниками прекрасного. Да только заросли те стежки-дорожки травой забвения, вели не на большак, а к глухим полустанкам, мимо которых и поезда перестали ходить. «Путь к очевидности» лежал через бюрократические рогатины, через засеки, за которыми поджидали многочисленные бойцы идеологического фронта, через топи и болота, которые когда-то были намоленными холмами и курганами; да только срыли холмы и курганы, превратили в котлованы, но и построить толкового ничего не сумели. Вот, и заполнились ямины грязью, илом, да еще мутной, стылой водой.
Совины, изначально не приученные к дискуссиям, умели только одобрять или отвергать. Иметь свое мнение, тем более аргументировано его отстаивать, их просто никто не учил. Умение обстоятельно комментировать суждения оппонента, выделяя его сильные и слабые стороны, считалось непозволительной роскошью. Совину было легче обвинить оппонента в «уклоне», «ренегатстве», в приверженности буржуазной морали, нежели убедить в своих взглядах; еще легче было изгнать « смутьяна» из сообщества «сознательных товарищей», а то и вовсе избить в темном месте. Сталкиваясь с теми, кто пытался отстаивать очевидные вещи, совин зачастую действительно не знал, как возразить, хотя понимал, что возражать надо в соответствии с требованиями активной общественной позиции. Он терпеливо выслушивал правдоискателя или обличителя, а затем в узком кругу проверенных товарищей принимал коллективное решение: это решение уже озвучивали совсем другие люди и зачастую черед мощные ретрансляторы. Но не следует обвинять совинов в трусости. В данном случае, сама «система» изрекала и приговаривала правдоискателя, а те, кто принимали коллективное решение, были движимы не личными пристрастиями, а «объективной необходимостью».
Могло ли духовное ядро, войдя в соприкосновение с «системой», изменить последнюю, сделать ее животворящей и плодоносной? Трудный вопрос. Ассоциативный ряд вероятных коллизий не обнаруживает положительных ответов. Однако многажды убеждался в том, что действительность оказывалась гораздо богаче на события и ситуации, чем их способно предвосхитить воображение. Трудности с поиском положительного исхода вызваны следующими обстоятельствами. Во-первых, само духовное ядро еще только-только начало формироваться; скорее представляло собой совокупность сгустков русского духа, причем эти сгустки возникали самопроизвольно, без поддержки внешней среды; люди в тяжелейших условиях находили в себе мужество уклониться от предписанной им роли «изолированного атома». Во-вторых, воссоздание духовного ядра происходило в полном отрыве от русской эмиграции. Если критику идей буржуазных мыслителей изучали в тысячах вузов, а о Третьем Рейхе снимали художественные фильмы, то о русской эмиграции не упоминалось ни слова. От ее влияния жителей социалистического общества оберегали самым скрупулезным образом. В-третьих, многие иерархи московского патриархата, сохраняя обрядоверие, вынужденно сотрудничала с «компетентными органами», т.е. их насильно интегрировали в «систему» и поэтому РПЦ не могла выступить в качестве организующей силы при формировании духовного ядра. В четвертых, «систему» нельзя было переделать в принципе: легче вдохнуть душу в танк или сделать ретрансляционную телевышку яблоней.
Для совинов творческие личности типа А.В. Гулыги, А.Д. Синявского или И.С. Глазунова являлись «недобитыми дворянчиками», «классово чуждыми элементами», «никчемными людишками». Советское общество прекрасно обходилось без выходцев из «темного прошлого». Совины были гордостью советского народа, железной основой «системы». Их открытые взгляды неизменно устремлялись ввысь на всех парадных фотографиях и портретах, их пиджаки и кители густо сияли орденами и медалями. Многие из них отличались в юности хорошими интеллектуальными способностями. В иных, более благоприятных для развития личности условиях, отдельные совины могли бы стать выдающимися изобретателями, учителями-наставниками для подрастающего поколения, носителями «искры Божьей» и даже ревнителями православной веры. Повторюсь, они еще в юные лета проходили многоступенчатый, жесткий отбор, и уже тогда для них «закрывался» путь к вратам небесным и к нравственному самовозрастанию.
 Эксплуатируя «кукурузную тему», весьма популярную в те годы, можно сказать, что Россия была превращена в гигантское кукурузное поле. И неутомимые селекционеры - агрономы постоянно отбирали крепкие, ровные, увесистые спелые початки, чтобы отправить их в столицу или в какой-то иной крупный город. Там початок обрабатывали. И зерна, очень похожие на выбитые человеческие зубы, шли на фуражное зерно, а облущенный початок становился «членом» какого-нибудь сообщества совинов. Естественно, «члены» тесно сотрудничали с «органами» и даже находили определенное удовольствие от такого сотрудничества.
Если русские люди, совестливые и порядочные, вынужденно брели по заросшим бурьяном тропам, то совины на грузовиках мчались по асфальтовым шоссе в светлое завтра. Русские люди сочиняли романы и теодицеи, которые издательства отказывались печатать; писали картины, которые не могли показать на вернисажах; учительствовали и врачевали на совесть, пожизненно оставаясь в рядовых, потому что не «показали себя» – сторонились партии и ни о чем не просили власти. Совины же, как на эскалаторе перемещались по этажам соответствующего «небоскреба» - росли в должностях и званиях, учили русских людей уму-разуму: «Не умеете жить, болваны!» - Так и жили! Одни – совинами, остальные «болванами».

Ю.Н. Покровский

Русская Стратегия

Приобрести книгу Ю.Н. Покровского "РУССКОЕ" в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15566/