Индустриальное общество, полностью разорвавшее все связи с прежним патриархально-сословным обществом, разрушало универсализм личности и превращало человека в «деталь», «узел» или «атом». В таком обществе утрачивается ценность ранга, но усиливается значимость властных полномочий. В прежние эпохи даже разорившийся князь оставался знатным человеком, а разбогатевший крестьянин по-прежнему следовал укладу жизни скромного сельского труженика. Сословное общество держится благодаря самоорганизации и самоограничениям. Представители каждого сословия знают, что им можно делать, а что – нельзя: соблюдают «рамки», понятия о приличиях, кодексы чести. Светская власть весьма заметна в столице благодаря Двору и целому ряду государственных институтов. Но, по мере удаления от столицы, светская власть проявляет себя опосредованно. Зато повсеместно распространена церковь, выступая организующей и направляющей силой для всех сословий в провинции. Когда здание церкви находится в руинах, а сословия упразднены, светская власть неизбежно берет на себя многотрудные дополнительные функции. Но справляется с задачами управления лишь тогда, когда человек уже не является частью самоорганизующихся местных сообществ, начиная с семьи (общины, землячества, сословия), а представляет собой «элементарную частицу» среди множества себе подобных частиц. Песок и порошок легко поддаются расфасовке, транспортировке: такой материал не бьется, не разрушается и всегда необходим при строительстве.
Наличие властных полномочий в индустриальном обществе преображает человека: меняются выражение его лица и его походка, тембр его голоса и его аппетиты. Утрата властных полномочий опять же меняет этого человека. Он становится робким или унылым, его предпочитают не замечать сослуживцы и бывшие подчиненные. Еще недавно он выглядел таким привлекательным для многих женщин, но теперь убеждается совсем в обратном.
Члены индустриального общества вместо сословий образуют огромные корпорации, которые и воздвигают «небоскребы» – совместный труд тысяч и тысяч людей, объединенных схожими занятиями. Без специализации нет индустриализации. Например, физики живут в одном «небоскребе», а химики – в другом. Эти здания отъединены друг от друга звуконепроницаемыми стенами. Так физики, проживающие в г. Горьком прекрасно осведомлены, чем занимаются и насколько успешны физики Дубны или Арзамаса-16, и не имеют представления, что делают химики в соседнем переулке, располагающиеся в отраслевом или академическом НИИ.
Благодаря технике и технологиям люди успешнее овладевают силами природы: быстрее ездят по земле и выше взлетают над землей, располагают эффективными системами вооружений и наблюдения за действиями вероятного противника. Упраздняя религии и культурные типы, технократы легче понимают друг друга в рамках одной отрасли. А все остальное их мало интересует.
Когда универсализм личности подменяется узкой специализацией профессионалов в своем деле, то и ценность духовного ядра в обществе приобретает все более опосредованный характер. Большинство людей подозрительно относятся ко всякой мистике, «высоты духа» кажутся им выдумкой романтиков и отшельников прошлых эпох. Многие уверены в том, что человеческое сообщество может объединять только материальный интерес. А власть необходима для того, чтобы следить: насколько правильно граждане соблюдают принятый в государстве устав. В либеральных обществах духовное ядро существует, но как наследие прошлого; более красочным и привлекательным для обывателей выступает заменитель «ядра» – корпус популярных и влиятельных персон, где доминируют ростовщики и гетеры, гладиаторы и комедианты.
Возрождение духовного ядра в советской России было в определенном смысле «спором со временем». Несколько десятилетий советские граждане обходились без этого «ядра»: маршировали по улицам с флагами и транспарантами в дни праздников, радовались первому автомобилю, затем первому телевизору, потом первому спутнику, первому ледоколу-атомоходу... Звезд с неба не хватали, но звезду Героя Советского Союза или Социалистического Труда с гордостью носили тысячи людей: их список неуклонно пополнялся. Каждый год сотни тысяч молодых дипломированных специалистов устремлялись на новые стройки коммунизма, что-то там возводили, мужая в трудностях.
Власти отказались от репрессий как метода управления. Конечно, это не означало полного упразднения карательных акций и показательных экзекуций. Но правящая верхушка действительно устала от бессонных ночей (т. Сталин слыл «совой»), от постоянного ожидания того, что приедет «воронок» и увезет неведомо куда. Н.Хрущев искренне стремился освободиться от опостылевшей ему «системы». Но отрицая ее, он фактически отрицал многовековой опыт Оттоманской Порты, привитый к дичку большевизма. Хрущев много экспериментировал с совнархозами, границами областей и республик, однако, по сути, не предложил ничего принципиально нового. Дело в том, что «система» могла держаться века, но модернизации не подлежала: ее можно было только сломать. Или она могла саморазрушиться сама. Именно с этим очевидным саморазрушением впоследствии столкнется инициативный М.Горбачев.
Выступая в качестве молотобойца, Хрущев бил и бил наотмашь по «системе»: отдельные металлические конструкции гнулись и даже корежились, опорные сваи дрожали, но не поддавались ударам. Нападая на «систему» и даже отчасти сминая ее, он тем самым повышал значимость другой составляющей жизнедеятельности страны. Обаяние высоко технологизированного американского общества в глазах советских технократов неудержимо росло и постепенно передавалось другим социальным группам. Это обаяние испытал на себе и сам Хрущев, когда побывал в США с официальным визитом. На него произвели впечатление не только урожаи зерновых культур, но и автомашины, а также шахтерские рабочие поселки, которые возводились из железобетонных панелей за год или даже меньше.
Индустриальное, урбанизированное общество (также как и сложный агрегат) – это, несомненно, более высокая ступень организации живой и неживой материи по сравнению с патриархальным обществом. Как легко и радостно приводить в действие огромные и тяжеленные механизмы! – Достаточно повернуть рычаг или нажать кнопку. Вот так же легко можно управлять и обществом: главное, нужно соответствующим образом его организовать и сделать пригодным к такому управлению. Стремительный рост больших городов, укрупнение колхозов и совхозов – лишь отдельные вехи к такому управляемому обществу. Приходилось по-прежнему разгребать «завалы истории»: бороться с личными подсобными хозяйствами, ликвидировать неперспективные деревни и села, давить РПЦ, выпалывать буржуазные проявления в искусстве.
Не все получалось так, как хотелось коммунисту-антисталинисту Хрущеву: решение одних проблем тут же порождало целый пучок других. Ему ли было не знать, как тяжело управлять огромной страной, вмещающей все климатические зоны. Он не мог не понимать того, как драматична судьба правителей, особенно в веке ХХ. Самодержца расстреляли, вождя мирового пролетариата тяжело ранили и сделали идиотом, Отцу народов «помогли уйти». Уничтожили все ближнее окружение государя, всю «ленинскую гвардию». Всю сталинскую номенклатуру сам Хрущев разметал по совнархозам. Механизма передачи власти из одних рук в другие как не было, так и нет, а вместо него громыхали отречения, перевороты, покушения и ликвидации.
Конкретные сроки наступления коммунизма все же были объявлены. Но кроме перспективы для СССР – стать Америкой, только без частной собственности, все прочие перспективы оставались неясными. Политически «система» гнулась и корежилась, а альтернативы ей не находилось.
Движение вперед подразумевало ускорение научно-технического прогресса. Но этот прогресс – всего лишь средство достижения заветной цели. Какую государственную махину или структуру он должен близить к «светлому завтра»? Диктатуру пролетариата? Народную демократию? Парламентскую республику? Голова шла кругом у Никиты Сергеевича и его приближенных, стоило им пристальнее всмотреться в туманное будущее.
К попыткам отдельных малочисленных групп людей вспомнить то, что они являются носителями богатой, многовековой культуры, созданной православным земледельческим народом, власти относились с большим подозрением. Все эти традиции и наследия отнюдь не проясняли будущего, а только затуманивали его. Все это являлось постыдным шагом назад. Вот в таком межеумочном состоянии и пребывала власть, пока в стране не произошел очередной переворот.
Ленинская премия, врученная А.С. Солженицыну, явилась бы насмешкой истории над заветами Ильича. Солженицын сложился русским писателем по духу, образу мыслей и стилю своей жизни. Он мужественно, зачастую с сердечным надрывом пытался соединить порванную связь времен. Это самостоятельное задание придавало ему несгибаемого упорства и смелости. Он был страстным правдоискателем.
Солженицын по тогдашним меркам относился к «темным лошадкам»: выходец из эксплуататорских классов, отсидел срок из-за своей политической неблагонадежности, не занимал активной общественной позиции (не состоял в партии, не отметился ни на одной из строек коммунизма); считался скорее самоучкой, чем воспитанником «системы». Но самое неприятное заключалось в том, что он придерживался многих тех ценностей жизни, которые были характерны для русских людей в прежние эпохи, уже похороненные поступательным ходом истории. Он хорошо помнил о том, что именно русские создали гигантское государство на тех просторах, которые впоследствии стали называться Советским Союзом, что истоки русской культуры пребывают в православии. Он был убежден в том, что народ в гораздо большей степени оказался отлученным от дел государственного устроения, нежели век тому назад. Совинов, даже наиболее просвещенных из них, увенчанных академическими лаврами, называл «образованцами».
Возводимые хрущобы и корпуса промышленных цехов не могли заслонить для проницательного Солженицына картины разрушений, истреблений, глумлений и кощунств, обрушившихся на его родину. Он ощущал себя не строителем коммунистического завтра, а наследником разоренной и опозоренной России. Он не мог молчать. Слово стало его Делом. И, действуя, таким образом, он становился заступником тысяч униженных, раздавленных и поруганных своих сверстников и предшественников. Отнюдь не за воздаяние трудился, а на совесть.
В отличие от А.С. Солженицына, Ленин был русским интеллигентом, одним из зачинщиков превращения России в огромное пепелище. Вручение Ленинской премии русскому писателю означало бы извращение сущности марксизма-ленинизма. А подобное извращение было чревато разворотом страны к традиционному культурному типу. Все это потребовало бы слома «системы», покаяния властей. Номенклатуре пришлось бы признать, что на протяжении многих десятилетий власти последовательно проводили экстремистскую, политику, и все соучастники и проводники этой политики являются преступниками перед русскими и другими коренными народами огромной страны.
«Система», стремясь к самосохранению, пошла в решительное наступление. Смещение Хрущева со всех государственных постов и отказ присудить Солженицыну высшую в СССР премию, конечно, взаимосвязаны между собой. Но эти два человека (Хрущев и Солженицын) отнюдь не находились в одной связке. Один был коммунистом, плохо понимавшим политическую ситуацию; другой – русским мудрецом, поборником власти Слова.
Ленинскую премию по литературе в тот год получил советский писатель Ч.Айтматов. Лауреат, конечно же, рос без отца (Айтматов-старший, будучи партийным работником районного уровня, погиб в ходе сталинских «чисток»), писал на русском языке. Он закончил в Москве Высшие литературные курсы, был молод. Можно долго перечислять достоинства этого писателя.
Выдвигая Айтматова, «система» делала важный для своего самосохранения шаг. Она признавала свою несовместимость с возрождающимся духовным ядром русского народа и потому укрепляла позиции интернационал-социализма в отдельно взятой стране, но и соглашалась с тем, что в советском искусстве достойное место могут занимать национальные мотивы народов, компактно проживающих на территории СССР. Ч.Айтматов представал знаковой фигурой. Он был наделен литературными способностями, с младых ногтей воспитан «системой», идеологически подкован, к тому же не чурался тесных связей с родным для него киргизским народом, т.е. не являлся оборвышем, как большинство совинов. К тому же, за русскими и так уже числилась великая литература, а киргизы пока лишь робко выходили на это поприще. Уравнять великое с малым, сохранив национальное разноцветье, – в этом идеологи советского государства видели свою основную историческую задачу.
Русские писатели, художники, композиторы, учителя, врачи, священники (отнюдь не все священники сотрудничали с режимом) почувствовали, что обречены на то, чтобы остаться в стране культурным меньшинством, подлежащим постепенной изоляции. Спустя полвека после октябрьского переворота полностью завершилось вытеснение традиционных ценностей жизни, которых веками придерживались народы Российской империи; православие, самодержавие, народность. На смену им пришли: марксизм, вождизм, советский патриотизм. Русский культурный тип методично подвергался обструкции, маргинализации, измельчению и распылению.
Если в прежние эпохи доминирующим чувством жителя Российской империи была любовь к ближнему, то советские люди к своим ближним обычно испытывали раздражение, злость и неприязнь: зачастую вообще обходились без близких и родственников, но зато пылали любовью к дальним. Без конца могли обсуждать трудное положение негров в Америке или докеров во Франции, почитали за великую честь работать в беднейших странах Африки и Азии. Советские девушки стремились выйти замуж за какого-нибудь кубинца или анголезца и жить с ним буквально в шалаше. Это было странное на первый взгляд стремление, но советские люди действительно стремились самым непосредственным образом участвовать в судьбах многих народов, отделенных от СССР тысячами километров. Такое умонастроение позволяло воспринимать бессчетные внутренние неурядицы и досадные хронические бытовые неудобства как незначительные (на фоне грандиозных мировых событий) и преходящие. Смена ценностей жизни потребовала за полвека многомиллионных жертв, (сбылось мрачное пророчество Ф.М. Достоевского о 100 млн. погубленных жизней). Люди оторвались от земли и в основной своей части перебрались в города. Исчезли из обихода такие понятия как «инородец», «нехристь», «чернь». Дело в том, что инородцы, нехристи и чернь занимали все ключевые посты в советском государстве, истолковывали все текущие политические события, распоряжались всеми природными богатствами страны, ее культурным наследием и сотнями миллионов советских людей, превращенных в «материал».
Связь времен разрывается тогда, когда последующие поколения полностью отрекаются от опыта и традиций поколений предыдущих. Этот разрыв последовал сразу после октябрьского переворота и всемерно культивировался из года в год пропагандистским аппаратом. Оставшиеся в живых дворяне, духовенство, фабриканты, купцы и даже зажиточные крестьяне вкупе с лавочниками тщательно скрывали свое происхождение не только перед сослуживцами или соседями, но даже перед своими детьми. Бежали из своих домов за сотни, а порой за тысячи верст, представлялись новым властям как погорельцы, что было недалеко от правды, стремились затеряться в каком-нибудь городе, где люди не столь пристально всматриваются друг в друга, как в селах. Сжигали все свои документы, удостоверяющие принадлежность к старинным фамилиям и молчали, молчали, молчали – о том, где родились, чем занимались до октябрьского переворота, к какому сословию принадлежали деды и прадеды.
Да и чему мог научить своих детей отец-дьячок, сбежавший от воинствующих безбожников из уездного городка в областной центр? Он мог своими рассказами только настроить сыновей против советской власти и тем самым погубить их. Подобными скорбными случаями была густо переплетена тогдашняя жизнь. Но могло произойти и другое: сын – комсомольский активист – счел бы необходимым поставить в известность карательные органы о том, что живет в семье «старорежимного элемента», который не приветствует вершащиеся перемены. А что могла рассказать своей дочери мать, вышедшая из семьи, владевшей 5–7 скобяными лавками? Только то, что жила в юности в большом двухэтажном доме с каменным низом и деревянным теремом, что у отца находилось в подчинении несколько приказчиков, что в качестве приданого получила чугунок, заполненный «империалами», да еще икону в жемчугах…
В стране происходило массовое переселение крестьян из деревни в центры индустриализации. В соответствии с доктриной неизбежности пролетарских революций, крестьяне расценивались властями как темная реакционная масса, не способная усвоить прогрессивные теории переустройства общества на принципах свободы, равенства и братства. Что могли рассказать своим детям бывшие крестьяне, ставшие рудокопами, грузчиками, клепальщиками, штамповщиками? Как пасли в детстве гусей или как косили траву спозаранку? Детей подобные рассказы не интересовали; дети мечтали быстрее вырасти и стать шоферами грузовиков или машинистами паровозов, а если повезет, то летчиками-испытателями, инженерами-конструкторами. И нужно сказать, что у многих юных советских граждан даже самые смелые мечты сбывались. Дети росли, заканчивали школы, училища, техникумы и вузы. Они покидали своих «темных» родителей, переезжали в более крупные города, тянулись к «очагам просвещения», снимали «углы», селились в общежитиях, терпели лишения, жили впроголодь, но, тем не менее, успешно осваивали избранные профессии. Самые престижные специальности предполагали работу на секретных объектах, в закрытых зонах. Там даже водители грузовиков и охранники не имели право говорить своим знакомым и близким о том, чем занимаются сами и что производят на тех объектах. Многие выпускники училищ и вузов оказывались сотрудниками компетентных органов и также не могли откровенничать перед родственниками. Да и специфика работы в многочисленных силовых структурах не располагала к откровениям: доносы, допросы, пытки, расстрелы – все эти подробности не для детских ушей.
Даже те, кто геройски воевали в Великую Отечественную войну, предпочитали молчать. И не только потому, что давали «подписку о неразглашении» каких-то операций. Просто сам характер боевых действий скорее напоминал непрерывный кошмар, нежели свидетельствовал об удали молодецкой: ползали по грязным, загаженным окопам, прятались в норах, щелях, заикались после боя, сжигали заживо людей или давили их танками.
А что могли сказать своим детям партийные функционеры? Как единогласно осуждали «вредителей» или одобряли исторические решения партии, впоследствии объявленные ошибочными? Как стремились выжить, выжить и еще раз выжить, любой ценой в мрачной череде «чисток». Каждое поколение начинало как бы с чистого листа, приобретало особый стиль поведения, совершенствовало определенные навыки, которые оказывались неинтересными или малопригодными последующему поколению. Высокий динамизм социальных перемен заставлял людей пребывать в состоянии перманентного шока или стресса.
После октябрьского переворота подавляющая часть населения осталась жить там, где ее застали революционные события; люди и не догадывались о том, что причислены большевиками к эксплуататорским или реакционным сословиям. Многие давно уже не придерживалась строгих канонов православия или монархических воззрений. Люди стремились жить правильно в соответствии с правилами, установленными новой властью. Но получалось так, что даже самые «правильные» граждане оказывались то врагами, то шпионами, то саботажниками, то уклонистами, то предателями или перерожденцами. С величественных постаментов стаскивали памятники государям и заменялись памятниками революционерам. Но и многие революционеры впоследствии почему-то оказывались замешанными в гнусных злодеяниях, и на высоких постаментах появлялись уже фигуры новых правителей. Однако и новые правители превосходили прежних по размаху репрессий и прочих преступлений; им тоже не было места на площадях городов и в учебниках по истории. Правильно жили лишь немногие, очень немногие: с очень гибким позвоночником и тонким нюхом, скользкие, как обмылки в бане, всегда готовые идти «новым курсом», всегда находящиеся «в курсе событий». Стоит ли много распространяться о том, что в таких условиях советская элита не могла сложиться в принципе. Одна правящая верхушка костоломно вытесняла другую, чтобы затем также уступить место более «сознательным» или более «реалистичным» партийцам.
Невежественный Хрущев был назван с высоких трибун «волюнтаристом» и «пустозвоном». Однако пришедшие во власть новые лидеры оказались приверженцами половинчатых решений. Они сместили Хрущева за его попытки демонтажа сталинской системы. Но сменив «отступника», решили позабыть и отца – основателя «системы». Тем самым оставался открытым вопрос о механизме смены власти или о преемственности власти. Дата построения коммунизма в отдельно взятой стране (1980 год) не переносилась. Впрочем, новые правители более ясно увидели последствия формирования духовного ядра: ведь им возродившийся русский культурный тип не сулил «светлого будущего», а обещал презрение потомков.
Так называемый расцвет советской культуры стал возможен лишь благодаря выравниванию уровня развития литературы, искусств у всех народов, населяющих СССР. Великую русскую литературу окончательно признали, но ведь она была по преимуществу дворянской. Церкви и монастыри, уцелевшие после натиска воинствующих безбожников и войн, перестали разрушать, но ведь то были всего лишь памятники мировоззрению, чуждому марксизму-ленинизму.
Теперь прошлое страны отрицалось не огульно, а выборочно. Дворянской культуры не могло быть в бесклассовом обществе развитого социализма. Святоотеческой культуре также не находилось места среди атеистов, пусть и переставших слыть агрессивными богохульниками. Однако и «герой нашего времени» заставлял себя ждать. На фоне шедевров отвергнутого прошлого, произведения современного искусства, идеальные с точки зрения партийности и «правильного курса», выглядели жалкими поделками.
Стали приветствоваться духовные связи творческой личности со своей «малой родиной». Вполне естественные связи были довольно непривычны для людей, привыкших жить «сором на ветру». Многие идеологи научного коммунизма мечтали совсем о других образах, но их ожидания не сбывались. Духовные же связи с «малой родиной» отнюдь не претендовали на высокие этажи культуры, а всего лишь выявляли и подчеркивали этнографические и лингвистические особенности той или иной исторической общности, включенной в конгломерат народов Советского Союза.
Сквозь призму этой политики особенно поощрялись ансамбли песни и пляски, театрализованные скоморошечьи забавы, старинные легенды и былины – но полностью отрицались русская публицистическая мысль, богословская деятельность, пресекались все философские «размышлизмы», не совпадающие с законами диамата или истмата. Изящная словесность являлась уделом лишь очень узкого кружка «расслабленных эстетов». По-прежнему подавлялись все проявления православного подвижничества и пресекались все попытки действенной проповеди. Вытравлялся духовный аристократизм личности, способной стать «совестью нации». «Совестью», «оплотом», «патриархом» мог быть лишь один человек - генеральный секретарь КПСС.
Забывались навыки храмовоздвижения, индивидуального ремесленного мастерства, традиции сельских сходов, казачьих кругов. По-прежнему оставались под запретом все общественные движения, не санкционированные властями. Мистификация продолжала поддерживать «систему». Совинов, которые занимали ключевые посты в партии, государственном аппарате, в творческих союзах, в СМИ, подавляющее большинство населения СССР воспринимало как «выходцев из гущи народной». Никто совинам, (в своем подавляющем большинстве бывшим сиротам или выросшим в осколочных семьях), особо не помогал. Они выдвинулись в первые ряды общества благодаря своим исключительным способностям и теперь по праву принимали решения, от которых зависели судьбы миллионов людей. Истина марксизма-ленинизма исподволь стала подпитываться народной правдой, но не всякая народная правда оказывалась приемлемой для официоза, а лишь та, которая принимала доминирующую идеологию, как непреложный путь и суровый Закон.
Однако вернемся к духовному ядру и «системе». Почему взаимопроникновение не состоялось, а наметилось противостояние?
Если за приземистым Солженицыным высилась горная гряда тысячелетней культуры, то за импозантным Айтматовым – только предгорья Тянь-Шаня с прозрачными озерами, альпийскими лугами и экзотичными селениями. Героями произведений молодого лауреата Ленинской премии служили «простые киргизы», скромные советские труженики. Ч.Айтматов отнюдь не чурался комсомольско-партийных собраний; в определенном смысле он продолжал дело своего отца, репрессированного партийного работника. Существенным был факт получения прозаиком профильного образования в Москве (Высшие литературные курсы), где обстоятельно изучали принципы партийности литературы и преимущества метода социалистического реализма над всеми прочими литературными приемами и методами. Еще раз необходимо повторить: получение диплома об окончании профильного столичного образовательного учреждения, наряду с наличием комсомольского (партийного) билета, служило базовым условием при выдвижении человека в первые ряды общества. Другим немаловажным обстоятельством являлось то, что после получения соответствующего образования, Ч. Айтматов вернулся в родные края, где, при соответствующей поддержке властей, обрел статус «народного писателя». Кем был бы Ч. Айтматов без страны Советов? Скорее всего, чабаном на пастбище или рыбаком на Иссык-Куле. Солженицын же выделялся «сорняком» на фоне культурной поросли развитого социализма.
После Ч. Айтматова власти выдвинули в первые ряды общества немало народных деятелей культуры с дальних окраин огромной страны. Следует признать, что в Российской империи эти народы числись в разряде «диких тунгусов». При государях, для интеграции в русский культурный тип инородцу следовало преодолеть высокий интеллектуальный барьер; к тому же требовался недюжинный талант. Для попадания в реестр народного деятеля советской культуры планка находилась «ниже уровня моря». Эту планку легко преодолевали чукчи и нивхи, аварцы и абхазы, чуваши и мордва; маленькие народы в лице своих лучших представителей получили возможность пережить сладостные минуты головокружительных самовосхвалений и самообольщений.
Подобная политика позволила властям отсечь от духовного ядра и приблизить к «системе» целую генерацию русских крестьянских пареньков, которые мечтали покинуть глухие заимки и поступить в престижные столичные учебные заведения. Они тянулись в Москву, преодолевая тысячи верст, приезжали буквально без копейки, но с горячей верой, что Родина в лице строгих экзаменаторов оценит их таланты. И некоторым это удавалось. Они поступали в вузы, затем получали общественное признание. Колючий Шукшин приехал из далекого Алтайского края и поступил в институт кинематографии. А выходец из дремучих лесов Вологодчины стал студентом Литературного института (В. Белов). Застенчивый В.Распутин поступил в МГУ. Они не являлись Иванами, не помнящими своего родства, а были Василиями, Валентинами, Викторами… Они не стыдились своего деревенского происхождения, порой даже нарочито подчеркивали его и считали себя полномочными выразителями народной правды. Они тянулись в Москву, потому что столица сосредоточила у себя все редакции, все издательства, все трибуны, с которых можно было обратиться к гражданам всего СССР и поведать им и о бедствиях русского крестьянства.
«Деревенскую тему» в литературе и искусстве пронизывает плач по утраченному укладу жизни. Вятские, вологодские, сибирские мужики жили вдали от полей сражений мировых войн и от «колыбелей революций», но стиль и ритм жизни и на дальних окраинах страны радикально изменился за десятилетия непрерывных преобразований. Лад (ключевое слово в произведениях В.Белова) патриархальной, земледельческой жизни разладился и ничем не восполнился. В образовавшуюся пустоту стали бесследно и бесславно проваливаться тысячи и тысячи некогда работящих людей. Деревенская литература по стилистике тяготеет к творческому наследию таких провинциальных писателей Российской империи, как Мельников-Печерский, Мамин-Сибиряк, Шишков. Духовным же отцом является Тургенев, создавший трогательный рассказ «Муму». В том рассказе у бедного, несчастливого мужика Герасима злонравная крепостница отнимает последнюю радость в жизни – крохотного щенка. Причем, барыня требует, чтобы Герасим сам утопил столь дорогое ему существо.
В произведениях «деревенщиков» эта грустная история расцвечивается множеством других интонаций и вариаций, где в роли деспотичной крепостницы выступает советская власть. А персонажи многочисленных повестей и рассказов – это «герасимы» обоего пола, которые имели огромный успех у читателей потому, что 2/3 горожан родились, а затем уехали из истощенных и умирающих деревень. Даже многие высокопоставленные совины чувствовали себя в какой-то степени жертвами бурных лихолетий. Кто-то из них вспоминал свое беспризорное детство, кто-то своих матерей, которых не видел годами и десятилетиями; настолько закружили неотложные дела.
Последнее и самое многочисленное сословие Российской империи стремительно вымирало и вырождалось, а власти уже не считали крестьянство реакционной темной массой. Доселе русский народ многим представлялся неисчерпаемым морем. Миллионы людей ежегодно угонялись в концентрационные лагеря и на поселения, призывались в армию и на великие стройки коммунизма. И вот повсеместно на том «море» стали появляться нежданные отмели. Власти не жалели «крокодиловых слез» и всячески поощряли «деревенщиков»: «Плачьте, мужики! Плачьте!»
И бытописатели не подвели, демонстрируя все новые и новые душещипательные подробности о том, как горе мыкают бедные крестьяне. Но само положение беллетристов, поэтов, очеркистов, публицистов, посвятивших свои жизни раскрытию этой темы, неизменно оставалось двойственным. Будучи выходцами из стихии крестьянской жизни, литераторы стремились приобщиться к культурным достижениям советского общества и занять в том обществе заметное место. Являясь очевидцами разрушающегося на их глазах многовекового уклада, они чутко улавливали, не называя прямо, преступные средства и методы, к которым широко прибегала советская власть на протяжении всех лет своего существования. Но и не отвергали даров и наград, идущих от той же власти. Повествуя о «герасимах», они и самих себя видели такими же крепостными, но учились и оседали в столицах или в крупных городах, а «малую родину» уже посещали в качестве именитых гостей, в окружении пропагандистов идеологического фронта, сановитой номенклатуры, репортеров и журналистов, освещающих крепнущие связи партии и трудового народа.
Каждый из «деревенщиков» чуть ли не ежедневно решал непростые дилеммы. В. Шукшин пытался разгуливать по Арбату в кирзовых сапогах, в кепке с мятым козырьком и «беломором» в зубах – силился подчеркнуть, что он – не столичный житель, а простой парень из глубинки. Но как он мог оставить Москву, коли записался в кинематографисты? Ведь все киностудии практически размещались в нелюбимой им столице. Когда начиналась массированная травля какого-нибудь борца против существующего режима, каждый из «деревенщиков» мучительно раздумывал: Что же делать? Поддакнуть власти, против насилия которой и были направлены душещипательные повести и рассказы? Или промолчать? Или выступить в защиту бунтаря?
Никто из поборников патриархальной деревни тяжелым крестьянским трудом уже не занимался, даже проживая в летние месяцы в сельской местности. В прошлые эпохи отнюдь не в городах, а в деревнях проходила жизнь многих литераторов, составивших славу русской словесности. Дельными помещиками зарекомендовали себя Л.Н. Толстой и А.А. Фет. Детские и юношеские годы провели «на земле» Лермонтов, Аксаков и Тургенев. Деревенская тема близка творчеству Тютчева, Некрасова или Бунина. Но все эти яркие личности относились к барам. Никто и не ждал, что они будут заниматься тяжелым земледельческим трудом, никто их и не считал литераторами-«деревенщиками». Все они со дня своего рождения до дня своей смерти принадлежали к дворянскому сословию, да и в творчестве своем стремились не к специализации, а к универсализму. Век спустя о деревне тоже заговорили хорошим литературным слогом. Но то уже повествовали потомственные крестьяне, которые, благодаря своим писательским занятиям, попадали в когорту деятелей советской культуры. И, по сути, переставали быть крестьянами. Они профессионально горевали о том укладе, от которого сами отдалились. Если же кто-то из них порой (как В.Астафьев) пытался громогласно упрекнуть власти в том, что миллионы погибли в коллективизацию, что в Великую Отечественную войну могли бы обойтись без таких чудовищных потерь, то другие «заединщики» тут же упрекали смутьяна: «Опять всем недоволен! – Тебя же возвысили и прославили. А ты все ругаешься! Только напрасно народ баламутишь!»
Молчаливое согласие «деревенщиков» сотрудничать с режимом позволило властям изолировать возрождающееся в России духовное ядро и не стесняться резких оценок. «Литературным власовцам», «расслабленным эстетам» и «отщепенцам» явно не находилось места в здоровой советской культуре, а многим вообще не было места в могучем СССР. Способы изоляции от общества отличались разнообразием. Если человек, ощущающий в себе определенные творческие силы, пытался что-то сказать об образцах праведности и святости или о том, что в каждом крещеном мирянине заложен образ Божий, то его могли счесть душевнобольным и прописать ему соответствующее лечение. О христианских подвижниках разрешалось говорить только как о мошенниках, а об аристократах только как о выродках. Об основателях древних городов вообще запрещалось распространяться, потому что на центральных площадях этих городов выселись преимущественно памятники советским государственным и партийным деятелям. О светлейших умах русского народа, доживающих свой век в вынужденной эмиграции, старались нигде не упоминать, а если упоминать приходилось, то характеристика «махровые реакционеры» и «буржуазные апологеты» считалась обязательной.
Легализуя и поощряя «деревенщиков», власти одновременно выдавливали из общественной жизни духовное ядро. Холодное лето русской истории XX в. (или «оттепель») вызвало к жизни силы, способные воссоздать национальный культурный тип, доминировавший в Российской империи и придавший ей подлинного блеска и величия. Но сама «система» была несовместима с той культурой. «Система» и так уж пошла на массу компромиссов. Реабилитировала творческое наследие многих выдающихся личностей, живших при государях. Признала даже необходимость духовного ядра в качестве ключевого фактора жизнедеятельности общества. Но, как русская история или культура подавались в обрезанном виде, так и духовное ядро могло существовать лишь в крайне стесненном состоянии. «Деревенщикам» предложили роль выразителей всей правды русского народа, и они охотно приняли это предложение.
«Система» и часть духовного ядра, состоящая из «деревенщиков», иерархов РПЦ, некоторых интеллектуалов (Д. Лихачев, С. Аверинцев) оказались совместимы, взаимно дополняя друг в друга. Совины немного потеснились, стали более терпимыми к тому, что не вполне совпадало с их миропониманием. Последняя ротация политических лидеров свидетельствовала о смягчении нравов в коридорах власти; Хрущева не убили, а всего лишь отправили в отставку. Между тем в общественную жизнь все смелее стало входить поколение детей совинов, которое позже окрестят «не поротым». Эти дети родились в годы сталинской деспотии, но саму деспотию не прочувствовали ввиду своего нежного возраста. А затем тиран приказал долго жить. И дети ходили в октябрятах, пионерах или комсомольцах, наблюдая снятие многочисленных бюстов и памятников, замену одних портретов на другие. Они молча прислушивались к разговорам старших, дискутирующих о «перегибах», «культе личности» и прочих актуальных в те годы темах.
 

Ю.Н. Покровский

Русская Стратегия

Приобрести книгу Ю.Н. Покровского "РУССКОЕ" в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15566/