Приобрести книгу: Богословие Достоевского

Но что же открывается на том пути для тех, кто эти перевалы уже про­шел, хотя, быть может, и не на таких головокружительных высотах, на которых побывал Ставрогин? Для этого нам надо обратиться к другому рядоположению героев Достоевского, рядоположению более скудному и по числу лиц, и, пожалуй, по четкости и определенности их жизненного опыта. Здесь нам придется только несколько остановиться на Мышкине, Зосиме и Алеше Карамазове.

Общей особенностью всех трех является уже почти полное отсутствие душевной раздвоенности. Исключением являются только самые невин­ные ее формы в виде конфузливости Алеши и Мышкина своей собствен­ной искренности. В остальном они люди, нашедшие свое подлинное душевное единство.

Из них Мышкин все же наиболее, так сказать, неустроенный. Именно с него приходится начинать, так как его природа дает картину наиболее роковых и не сглаженных еще последствий каких-то душевных катастроф.

Он человек полубольной. Главным стержнем его духовного единства являются исключительная искренность, правдивость и мягкость.

Это как будто самые обыкновенные вещи. Мало-ли людей, облада­ющих этими качествами? И однако, поскольку Мышкин - человек со­вершенно необыкновенный, очень быстро привлекающий внимание своей полной непохожестью на других людей, оказывается, что свойства эти, по крайней мере, если они действительно обнаруживаются в полной мере, чрезвычайно редки, и не только в их совместном сочетании, но даже взятые порознь. Может показаться, что Мышкин выделяется не этим, а своей болезненностью, тем, что именно приходится иногда его назвать идиотом. Но с этим трудно согласиться. Кроме эпилепсии, никаких бо­лезненных проявлений у Мышкина на протяжении всего романа мы не видели, и если он чем ненормален, то именно этими своими свойствами, той абсолютностью, в какой они у него проявляются.

Впрочем, особенностью Мышкина, отличающей его от других, тоже вполне правдивых и кротких людей, является его детская наивность и чрезмерная экспансивность. Он чрезвычайно общителен и никогда не молчит. В умственном отношении Мышкин даже выше других, но инте­ресы его не имеют никакой сосредоточенности. Вообще весь душевный строй Мышкина производит впечатление какой-то лишь недавно обретен­ной почвы. В нем не видно никакого духовного наследия исканий. Есть уже обретенность, но обретенность чего-то очень простого личного, хотя быть может самого драгоценного. Он словно тотчас после кораблекруше­ния и еще осматривается. Однако жизнь не дает ему осматриваться, так как ввергает его в водоворот страсти и интриг, которые он тотчас принимает близко к сердцу, как свои собственные. Жизнь чувств у него очень интенсивна. Однако все чувства как-то слишком слиты с его чисто христианской любовью, благожелательством и состраданием. Отчасти из-за этого ему даже трудно определить, какую же  из женщин, к которым он особенно привязался, он любит настоящей любовью мужчины. Да и есть ли у него такая любовь? Христианином его очень трудно назвать. О христианстве он почти не говорит. Только в последнем разговоре перед гостями Епанчиных он распространяется по поводу католичества. По­этому Мышкина трудно отнести к какой-нибудь определенной идеологии, он все же более всего определяется чувством и совестью. Положительно, на том пути, на который он стал, он делает еще какие-то первые шаги. Но и в этих первых шагах он чрезвычайно многозначителен, много­значителен в какой-то абсолютности некоторых своих свойств.

Хотя он и первый в том новом рядоположении, о котором мы теперь говорим, но его приходится поставить в параллель именно Ставрогину, последнему в ряде преступников. Его роднит с ним именно эта абсо­лютность его душевных свойств, какой-то переход человеческого в сверхэмпирическое. Он, как и Ставрогин, стоит как бы у точки пере­сечения двух линий, но только уже по другую сторону, за перевалом. Мышкину необходимо время и спокойствие, чтобы обрести более кон­кретное и в то же время многостороннее содержание, развить свои интересы и волю. Но этого ему не дают люди и обстоятельства. Это должны сделать другие.

В качестве следующего за Мышкиным мы помещаем Зосиму. Зосима уже вполне конкретен и определен. Вообще он духовно богаче Мышкина и поэтому он для нас последующий. Но и он все же один из семьи героев Достоевского, и у него есть прошлое, роднящее его с представителями первой линии. Если бы этого прошлого не было, то Зосима был бы обыкновенный аскет, монах, и отцу Ферапонту не было бы оснований его ненавидеть. И все своеобразие его старчества заключается в этой при­косновенности к греху. Но из этого же своеобразия вытекает и новая программа пути, исполнение которой он уже завещает своему преемнику Алеше.

Алеша Карамазов последний представитель намеченной Достоевским второй линии. Его приходится назвать последним, во-первых, потому, что он все же наиболее освобожден от прошлого. Этим он отличается главным образом от Мышкина. От Зосимы же его отличает именно то, что сам Зосима ставит его в иные условия жизни, завещает ему оставаться в миру. Уже в силу этого он должен быть совершенно иным, чем Зосима, хотя и принявшим от него все его духовное наследие. История Алеши обрывается перед нами на его юношеском возрасте. И в этом возрасте мы можем отметить лишь те новые задатки и способности, которые в будущем должны, по замыслу автора, создать в Алеше совершенно особенный вид общественного служения. В области этих задатков Алеша представляет сочетание того, что имеют й Мышкин, и Зосима, т. е. не­обычайное чистосердечие одного и, кроме того, унаследованный опыт и понимание другого, и при том в положении человека, находящегося в миру. В силу этого и действенность Алеши совсем другая. Мышкин все же жил личною жизнью. Алеша ее еще почти не имеет, - он живет жизнью других. Мышкин не только другими не мог руководить, но и сам то совершенно запутывался в своих личных отношениях. Алешу, не­смотря на его юношеский возраст, мы видим в сущности в роли руко­водителя, прямо скажем, духовного воспитателя других, и при том не только мальчиков, с которыми он сталкивался, но и взрослых, и прежде всего своих старших братьев. Здесь он прямо как бы берет на себя роль Зосимы. Однако и от Зосимы имеется весьма существенное отличие. Зо­сима мог руководить только тем, кто к нему приходил, кто уже стоял на определенной религиозной почве. Алеша действует на всех, с кем он сталкивается в миру. В этом отношении поприще действия у него гораздо шире и разнообразнее, и самые способы влияния гораздо более свободные.

Незавершенность у Достоевского его последнего героя едва ли можно рассматривать, как случайность. Представить Алешу взрослым - это было бы задачей, пожалуй, уже выходящей из рамок только художе­ственного творчества, слишком большие и новые задания были ему завещаны. Для Достоевского это значило бы перерасти самого себя. Во всех своих героях он, в сущности, представил в своеобразных перспективах, иногда в больших преувеличениях свои собственные черты и мысли «Дневник писателя» все же вариация и рационализация того, что было им представлено в художественной форме. Границы же собственных потенций Достоевского, в сфере положительных программ, были по существу и границами его времени.

* Сергей Аскольдов (настоящее имя Сергей Алексеевич Алексеев) (1871, Мошарово, Калужская губерния - 1945, Потсдам) - русский религиозный философ, спиритуалист и панпсихист, профессор Санкт-Петербургского университета.