Моему прапрапрадеду

Георгию Семеновичу Якимову и его семье,

после революции лишившимся всего имущества

и сосланным в холодных телячьих вагонах

на постоянное место жительства в Сибирь

посвящается…

Ⅰ

Мне, наверное, чуть больше ста лет. Возраст порядочный даже для керосиновой лампы. А вернее, «керосиновой свечки», как называла меня Марфа Серафимовна. Но, вопреки неумолимости времени, мое закопченное донце еще помнит бархат барских покоев и то далекое время, когда крепостная Марфушка приготовляла графиню N ко сну. Делала она это всегда так ловко, что барыня не могла нарадоваться на свою толковую девку и шибко переживала, когда уже в 1840-ых годах всех крестьян пришлось в срочном порядке распродавать, потому что имение пошло за долги на торги. На прощание графиня подарила меня (уже, по ее меркам, недостаточно "charmant") Марфушке, чтобы скрасить «бедной девочке» расставание с пожилыми родителями, которых согласился взять за полцены какой-то польский помещик. Уже после отмены крепостного права 1861 года, а следом и столыпинской реформы, слепая баба Марфа, ежедневно щедро наливая в меня керосин, долгими вечерами с улыбкой рассказывала о том, как дедушка Ефим смог взять кредит в Крестьянском банке, обзавестись кусочком земли и построить огромную избу, с амбарами и сараем. Тяжко было, последние гроши банку отдавали, зато есть что внукам и правнукам оставить…

Теперь не то. Керосин приходится экономить, и Тамара зажигает меня только перед самым приходом Петра Тимофеевича: «На огонек и возвращаться легче, и дорога короче», - говаривала она, поглядывая на часы в ожидании мужа и до последнего не позволяя веселому теплу разгореться внутри меня. А более часа я горела не менее месяца назад, на день рождения младшенькой Любочки. Я чинно стояла посреди стола, а Тамара под аплодисменты Петро, Кати, Веры и бабушки Дуни выносила огромный кусок белого хлеба, посыпанного сахаром (Бог весть, где смогли его достать). Я освещала их бледные улыбающиеся лица, и чувствовала какую-то тревожную грусть, странное чувство неумолимо приближающегося несчастья. С того страшно-счастливого дня мне стали сниться странные сны. Я летела в какую-то бездну, пока что-то темное не накрывало меня своей тяжестью и горьким запахом перегара. Я все пыталась понять суть этих видений, но утро всегда наваливалось быстрее, и тонкая нить смысла постоянно ускользала от меня.

Вот и сегодня первых петухов опередил громкий стук в дверь (она, родимая, держалась из последних сил, чувствовала, что не к добру гость). Все, что я могла, стоя на низеньком подоконнике, это оглядеться: стол украшала накрытая белым полотенцем заиндевевшая половинка каравая, сапоги отсутствовали, у порога уныло пустовал заменявший вешалку гвоздь. Все говорило о том, что Петро уже на лесничестве, а это значит, что Томка с детьми одна. Затаились, видать, бедненькие. Ох, не выдержит дверь…

- Фитилевы?! Откройте! Повестка из сельсовета!

В углу послышалось дыхание, обожглась о синий пол темная босая нога, платок привычно скользнул на плечо. Тревожно заскрипели доски, которых заглушил резкий грохот, и в искрящемся белым снегом дверном проеме нарисовалась черная фигура в мешковатой телогрейке с чужого плеча и детской шапке-ушанке на стриженой яйцевидной голове.

- Что вам угодно? – голос Тамары звучал строго.

- Э, нет, милая, это раньше вам все угождали, – невпопад хрипло прозвучало из телогрейки – теперь уже вы извольте…

- Что вам нужно? – холодно перебила женщина.

- Нате-с! Как говорится, получите и извольте подчиниться! – с этими словами фигура угрюмо отшаркалась и исчезла. Белизна снега вместе с ледяным воздухом хлынула в избу.

- Мам, - сразу нестройным дуэтом пропищали с печки, - кто этот злой дядя? Зачем он приходил?

- Да, Томка, рассказывай, да поживей, – тихо потребовала сидящая в кресле-качалке Евдокия Никитична.

- Да вот, матушка, - Тамара протянула старушке мятую бумажку – В совет к часу вызывают. А Петька на корчевах…

- Ох, а что же делать-то, Господи, - Никитична слабо перекрестилась.

- Что делать? Пойду, - устало ответила Тамара, обнимая старенькую мать, - может, и ничего.

- К скольким? Куда? Как к часу? – вниз спрыгнула, видно, только что проснувшаяся Вера, самая старшая из троих детей. Светлые кудри космато топорщились в разные стороны, вопреки остывшей печи, щеки светились здоровым румянцем, - а кто ж с мелкотой-то сидеть будет? Меня сегодня Вася на тракторе приглашал покататься!

Ответа не последовало. Судя по всему, мамин взгляд объяснил Вере все.

Вася? Уж не тот ли это светленький паренек, что заходил к нам пару раз и все время о каких-то колхозах разглагольствовал? Слышала, пауки судачили, что нездешний он, только что приехал из города. И словом еще таким мудреным его обозвали: двадцатипятитысячник! Самому на вид не больше восемнадцати, а уже на какую-то важную должность его назначили. Однако что он делал, так никто и не понял. Вера его однажды прямо об этом спросила, а он ей снисходительно ответил:

- Просвещать вас, темных, приехал, учить уму-разуму. Сейчас ведь, можно сказать, исторические времена настают: начинается строительство настоящего коммунизма, и от нас, передовых граждан Советского Союза, зависит, сможем ли мы защитить это строительство от тлетворного влияния Запада! В наших руках будущее нашей страны! Да что там страны! Народы всего мира жаждут сбросить с себя рабское ярмо и задача любого коммуниста помочь им в борьбе с мировой капиталистической системой! И мы должны не жалеть ничего – повторяю, ничего - ради этого благого дела!

А сам словно невзначай оглядел нашу избу. Эх, понять бы, что значит этот его масляный взгляд…

Ⅱ

- Том!

- Аушки?

- У тебя полтинничка случайно не найдется? Взаймы, разумеется!

- Бог с тобой, Тонька, сами голодаем, вот последний каравай доели. А тебе зачем? Егор твой вроде неплохо зарабатывает, да и все равно не купишь ничего, прилавки-то пустые.

- Эх, Томка, - вдруг странно вздохнула Тоня, - да как тебе сказать… уезжаем мы. В город. Насовсем.

Размеренно-оглушающе тикали ходики. Я мигом аж запотела от волнения. Антонина? Да в город? Добродушная и доверчивая девчонка Тонечка никак не вязалась в моем воображении с глухими стенами, серными трубами, узкими переулками, душными лавками и хитрыми лабазниками, которым посчастливилось стать первыми воспоминаниями моей долгой жизни.

- Ну а что? Все едут, а мы что, рыжие? На днях староста заявился. Спрашивал, мол, кто бы хотел поехать на строительство Днепрогэса. Условия, понятно-де, непростые, зато после окончания работ – и городская прописка, и паспорт. Пенсия опять же! Шурке скоро в училище поступать. А пролетариат нынче шибко в моде! Не то что…

Я напряженно слушала. А Тамара все молчала, механически вытирая оставшиеся с завтрака и без того чистые тарелки.

Часы пробили половину первого.

- Ой, - опомнилась Тамара – мне же в сельсовет бежать надо!

Женщины надели телогрейки и, уже обняв подругу, Тома что-то сунула в карман Тоне. Обе тихо заплакали. Каждая о своем. Каждая об одном и том же.

Ⅲ

Сани предупреждающе зашуршали. Я подумала, что все-таки странно стало идти время. То бежит как угорелое, а то тянется, словно переваренный кисель, и минуты липнут друг другу, будто и впрямь сахарные.

Кто-то медленно вошел, опустился на тревожно всхлипнувшую скамью.

- Батюшки! Томка! Ты из совета? Да на тебе лица нет! – с беспокойством всплеснул руками Никитична.

- Лица? Если бы только лица… - Тамара как-то странно усмехнулась. - Будущего у нас нет, мама.

- Что же ты этакое говоришь? – в ужасе воскликнула старушка, - А ну рассказывай, что там такого произошло!

- Изволь.

За окном завывала вьюга, кружевными варежками припадала к окнам и долго-долго прислушивалась к уютному пыхтению печек, к тихим долгим разговорам. Февральское бездорожье заметало пушистым веником снегопада следы и я вдруг подумала: отчего никогда не жаловались жители села Зорькино на эту заброшенность их деревеньки, никогда не петляли по сугробам и всегда вовремя возвращались с заработков? Может, оттого, что их ждали? И темнота не в силах была потушить огоньки свечей, зажженных чьей-то заботливой рукой?

Дыхание метели сковывало стекла серебряной паутиной, которую мое слабое свечение окрашивало в золотые тона. Ранняя зимняя ночь со скуки заигрывала с этими узорами и с помощью веселой переклички света и тени заставляла их складываться в череду каких-то картин: вот рисунок напоминает пушистые лапы сосны, вот дорога побежала мимо хвойной чащи, вот женщина в телогрейке медленно идет по направлению к огороженному частоколом двору, в центре которого торчит покосившаяся изба.

Первое, что привлекло внимание Тамары, была неправильно-новая табличка, которая возвещала корявыми красными буквами: «СЕЛЬСАВЕТ». Во дворе было пустынно, вероятно из-за крепкого мороза, только у самой двери стояли какая-то баба да мужик в дырявом ватнике.

- Ты, Михалыч, главное галочку поставь! Слышь? Мол, Александра Ильина такого-то числа явилась в колхоз. А то знаем мы вас! Вам забыть - что плюнуть, а потом из-за вас доказывать замучаешься, что все трудодни отпахала. Так и помрешь с голоду, не добившись справедливости.

- Уймись, Кузьминична! Ты со своими галками, кудахчешь как курица, - лениво отмахивался, как от назойливой мухи, мужик, - а вам чего надобно, товарищ-женщина? – обратился он вдруг к Тамаре.

- Мне к председателю, – Тамара протянула повестку.

Мужик исподлобья взглянул сначала на нее, затем на бумажку.

- Проходите, прямо по коридору первая дверь налево, – криво пошутил он, кивнув на дверь избы...

- …Поднялась я по этим ступенькам и попала в темные сени. А там очередь: худая бабуля с такой же худющей козой и мальчишкой лет пяти, мужик с мешком да еще пара человек, словно призраки, темнели в глубине комнаты. Я как прислонилась тогда к косяку, посмотрела в крошечное окошко, так и не заметила, как время пролетело. Если бы волосы не примерзли, ни за что не поверила бы, что три часа прошло. Все вспоминала, как маленькой девчушкой любила, когда папка поручения давал. Зимой это не часто случалось, зато летом да осенью…. Справишься, бывало, с уборкой урожая – родители пряников с ярмарки привезут. Все тогда понимали – что потопаешь, то и полопаешь. А теперь что же? Все за крестики да галочки работают?

Никитична лишь хмуро вздохнула. А Тамар вдруг тихо-тихо спросила.

- Мам, а ты знаешь, кто у нас теперь председатель? Дмитрий, Васьки сапожника сын.

- Неужто Митька!? Да он же за тобой…

Я прекрасно помнила Митьку Васильевича. Они с отцом в январе 1904 года из Сибири подались в город и проезжали как раз мимо нашей деревеньки. Василий Игнатьевич собирался свое сапожное дело открывать - говорят, мастер был от Бога. А тут русско-японская грянула. Его и записали в призывники. Митька один остался. Они с Томочкой и Тоней ровесниками были, вот и бегали втроем. Сердобольная Никитична его обедом накормит да еще в дорогу кулек с леденцами сунет. А потом вернулся Василий Игнатьевич. Без руки. И с этого времени Митька продолжал к нам прибегать, но уже только ради того, чтобы переждать очередной запой отца. О переезде в город уже не было и речи. Так и жили.

Не успели оглянуться - дети выросли. И угораздило же Мите в Тамарочку нашу влюбиться, а она словно и не замечала этого вовсе. Им уже девятнадцатый годок шел, когда Тамара Петро встретила. Страсть между ними такая вспыхнула, что никто и не понял толком, как за свадебным столом очутился. Митьку звали, но только не пришел он (говорят, у них какой-то разговор с Томой состоялся, в аккурат накануне ее замужества). Свадьбу отыграли, а на следующий день Петро с Митей ушли на фронт – незаметно подкрался июнь 1914 года, а вместе с ним и Первая мировая война.

Ⅳ

Ужинали в молчании. Я сразу заметила, что Петро был сегодня особенно хмурым. Тамара двигалась как обычно бесшумно, но и в ее движениях слышалась смущенная неловкость и излишняя суетливость. Тот разговор они с Никитичной закончили шепотом, потому что вернулась с прогулки сначала вечно румяная Вера с Катей и маленькой Любой, а следом и Петро Тимофеевич. В любом случае слезы на глазах старушки не предвещали ничего хорошего. Да и неестественная тишина за столом тоже.

- Это правда? – вдруг медленно спросил Петро (у него была привычка в минуты крайнего напряжения растягивать окончания слов).

- Что?

- Да так, люди бают, что в сельсовете тебя сегодня видели.

Томка густо покраснела, потому опустилась на стул и, вдруг закрыв лицо руками, молча заплакала. Мелко задрожал накинутый на плечи платок. Петро молча смотрел на нее. Никитична постаралась поскорее увести детей в сени, несмотря на протесты «уже взрослой» Веры.

- Все не так! – сквозь слезы проговорила, наконец, Тамара. - Я хотела тебе рассказать да не успела. Это правда, меня сегодня к председателю вызывали, требовали, чтобы я подписала согласие о добровольной передаче всего имущества колхозу. Я отказалась. А он… - в воображении Тамары как наяву всплыл конец того страшного разговора. Красное лицо Мити… нет, Дмитрия Васильевича у своего лица, его душные объятья, предложенные как плата за отказ председателя от посягательства на ИХ собственность, ИХ избу, ИХ амбары, пОтом и кровью заработанные любимыми бабушкой с дедушкой. Стоит ли говорить, что она не помнила, как оказалась на улице, в расстегнутой телогрейке, с растрепанными волосами, прижимая к груди мохнатый платок.

Петро все понял. А на следующий день не вернулся домой. Больше Тамара меня ни разу не зажигала. А уже на пути в Сибирь один из беглых ссыльных успел шепнуть ей, что Петра Тимофеевича расстреляли.

Ⅴ

Теперь уже события того страшного дня остались позади. А тогда все произошло быстро. Просто пришли и просто объявили, что именем рабочих и крестьян Советской республики семья врага народа и кулака Фитилева Пэ Тэ больше не имеет права проживать в селе Зорькино и обязана отныне подчиняться лицам, которые доставят ее до места их дальнейшего пребывания. Но сколько рокового смысла несла в себе эта стандартная фраза! И Тамара прекрасно понимала, что значат эти слова. Знала, что уже через пару минут с окон сорвут занавески, в спешке начнут выносить тарелки, чашки, милые глиняные безделушки, привезенные Петром детям с ярмарки, большинство из которых обязательно разобьют. Что она уже никогда не выйдет на крутой берег Волги, несущей свежесть ароматов полевых трав, рыбы и детства, не умоет лицо талой весенней водой… Что уже через час-два она с детьми и старушкой-матерью уже будут трястись в ледяных вагонах навстречу… Чему? Бог знает, что ждет их в будущем, но жизнь, настоящая, живая жизнь с этого момента осталась позади. И Тамара уже не слышала ни плача Кати с Любочкой, ни причитания Никитичны, не осознавала, зачем надевала паток (тот самый, сорванный красной рукой председателя). И только когда она уже выходила во двор, сквозь какую-то пелену до ее сознания долетел сдавленный крик. Кричала Вера.

- Ты?! Как ты мог?!

- Верочка, это всего лишь моя работа!

Только теперь все ее загадочное значение с ужасающей ясностью стало мне понятно.

- Я пытался вас убедить, так сказать, направить на путь служения светлому социалистическому будущему. Мой отец лично приглашал твою мать для беседы!

Говоря это, Вася стоял в стороне и по-хозяйски оглядывал их с батей новую хату. Им уже она не понадобится, - думал он, - а председателю колхоза и его сыну полагается лучшая изба.

А на колхозной «площади», как отныне называли небольшой свободный островок перед покосившимся «зданием крестьянского совета», громкоговоритель жизнеутверждающе вещал, заглушая плач детей, всхлипывания старушки, молчание седой молодой женщины:

- Сегодня наши колхозники вдвое превысили план поставки зерна городу. Средства уже направлены на дальнейшее социалистическое строительство. Мы гордимся нашими советскими гражданами и смело можем утверждать, что благодаря энтузиазму трудового народа, наша страна скоро выйдет на первое место по производству промышленности на душу населения!

Ⅵ

Что было дальше – я не знаю. В общей толчее меня сгреб в свою суму зампред колхоза, и какое-то время я в качестве «антикаврията» стояла на его «рабочем» столе, заваленном, чем угодно, но только не «работой». А зажигали меня теперь каждый день: не то для света, не то для тепла, благо недостатка в керосине у руководителей, как я быстро успела понять, не было.

А потом в колхоз приехал Он. Я стояла перед высоким зеркалом и пыталась насладиться тихим желтым огоньком внутри меня, когда Он вошел в комнату в окружении Дмитрия Васильевича, зампреда, секретаря и еще целой кучи разных «товарищей», начиная с людей в черных костюмах и заканчивая лицами самой сомнительной компетенции. И над всей этой свитой изредка раздавался Его голос с грубоватым грузинским акцентом.

- Таким образом, Иосиф Виссарионович, в результате активных воспитательных бесед наших служащих по работе с массами все жители села добровольно вступили в ряды колхозников. Это позволило нам в два раза, по сравнению с прошлым кварталом, превысить процент производимой колхозом продукции, - облегченно закончил свою тираду Василий Дмитриевич, и даже утер выступившую было на лбу испарину, но тут же одумался, и сразу снова вытянулся по струнке смирно.

- Что ж? Молодцы. Хвалю. – Сталин позволили себе улыбнуться. – Вот, товарищи! – обратился он к «свите». – Благодаря именно таким колхозам растет и процветает наша страна, - а сейчас идите, - снова обратился он к сиявшему, как начищенная кастрюля, председателю, – идите и отдайте ваш отчет моему секретарю. Он ждет в передней.

- Но как же?

- Идите, – коротко повторил Сталин. – А я подожду вас. Здесь.

Он стоял совсем рядом со мной и смотрел в зеркало. Мне была хорошо видна его широкая, немного сутулая спина, резкий контур профиля, прищуренный черный глаз. От него пахло перегаром. Кремлем. Уверенностью. Властью.

О чем он думал? Я, конечно, не могла этого знать, но красноречивое молчание зеркальной глади говорило мне о многом. Было ясно, что он беседовал со своим отражением. А оно беседовало с ним.

- Что же? Стройки начаты. Средства вложены. Но даже их явно недостаточно для успешного выполнения пятилетки. Отказаться от раскулачивания – значит прекратить строительство. Прекратить строительство? - отражение с кривой усмешкой погладило усы. – А ты понимаешь, что значит прекратить строительство? Это значит не только дефицит товаров, не только увольнение тысяч людей, обреченных на безработицу, не только рост оппозиционных слухов и сплетен. Это значит крах всей социально-экономической политики большевиков, крах их власти. Раздираемую анархией Россию сомнут, уничтожат западные государства. И не будет России… Нет! Пусть под колесами индустриализации гибнет крестьянство, оставляя лишь жалкую пародию колхозов! Как-нибудь уж проживет страна без настоящих крестьян. Крестьян без страны не будет.

Послышался робкий стук и скрип открываемой двери.

Сталин резко повернулся, и я вдруг почувствовала удар и грубое прикосновение его солдатской шинели. Я вдруг осознала, что лечу вниз. Секунда – и мое тело пронзила острая боль, и я почувствовала приближение того самого, темного, из сна. Я поняла, что разлетелась на осколки. Меня больше нет. Но почему же я тогда еще дышу? Слышу?

- Знаете, - сквозь эту чехарду мыслей услышала я, - в кабинете председателя колхоза имени Фридриха Энгельса уже давно пора установить, как говорят в народе, лампочку Ильича. Здесь не место керосинкам села Зорькино!

- Сделаем, - только и смог пробормотать побледневший от волнения Дмитрий Васильевич.

Шаги и голоса постепенно удалялись, блеск разбитого мутного стекла не позволил людям увидеть мой слабо тлеющий фитиль. Я поняла, что еще долго буду чувствовать это слабое тепло, которое почему-то не гасло, а только все отчаянней льнуло к деревянным половицам... Оно с каждой секундой росло, и уже окончательно теряя сознание, я успела подумать, что в ближайшее время «лампочку Ильича» вешать будет некуда.

***

Сколько еще свечей было потушено ледяным дыханием коллективизации в те трудные годы! И не было такой силы, которая могла бы противостоять этому. Электричество, безликое и надежное, прочно вошло в быт людей. Опустели деревни. Часть крестьян поспешило слиться с рабочей массой, часть – была сослана в Сибирь, но большинству выпала незавидная участь сменить отцовскую крестьянскую рубаху на казенную робу колхозника и на протяжении десятков лет работать на нового «барина» - индустриализацию, то есть фактически собственными руками разрушать наследие дедов и прадедов.

Прогресс стал неотъемлемой частью исторического процесса. Гигантской машине истории была безразлична судьба крохотных огоньков. И очень важно помнить: мы всегда получаем то, что отдаем. И от нас зависит – сохраним ли мы в памяти события тех далеких лет. Ведь если миллион свечей сгорает, то их может спасти огонь одной свечи. И сколько еще таких фитильков незаметно теплятся на просторах нашей необъятной страны! В сибирской ли тайге или в бескрайних степях, везде согревают они своей незамысловатой, мужицкой простотой быта и разговоров, искренностью и непоколебимой силой духа. И пока в России тлеет еще хотя бы один такой фитилек, есть надежда, что эти крохотные искорки будут освещать лица людей, чтущих традиции предков, живущих в гармонии с Богом и природой. Берегите эти огни! Может быть, именно их тепло помогает из века в век биться сердцу нашей Родины. А значит и каждого из нас.

Арина Грин

16.07.2004

Павловский Посад Московской обл.

11 класс