Мы все свершаем жуткий круг,
Во тьме начертанный не нами...
Иван Савин
Человек православного миросозерцания, Петр Николаевич Краснов, став своеобразным путеводителем посреди морока исторической ночи, что опустилась над Россией, а после ее падения – над зализывающей послевоенные раны Европой, несомненно, помогал оказавшимся в эмиграции русским людям, особенно, молодежи, читающей его книги, не потерять себя в волнующемся житейском море. Его произведения выходили в издательстве «Медный всадник», в «Русской Летописи», выпускались госпожой Ольгой Дьяковой и гвардейским офицером Владимиром Сияльским, а позже - его супругой Елизаветой. Но и теперь литературное наследие Петра Николаевича оказывается, как нельзя, кстати, ибо помогает тем, кто по-прежнему живет в России, оценить проделанный предками путь, который, наперекор всем внешним вызовам, и сам порой становился вызовом жестокой реальности, а, в зависимости от обстоятельств, предлагал ее правителям – законным, то есть Помазанникам Божиим, и временным, не освященным великим церковным таинством в одном из соборов московского Кремля, сделать на нем не всегда безупречный выбор, будь то геополитический, экономический или культурный. Правда, говорить о культурном выборе без его религиозного осознания было заведомым лукавством, и Петр Краснов никогда не разделял культ и культуру, православную веру, дающую чистоту помыслов, и светское одухотворяющее искусство, выросшее все же на церковном фундаменте. Такое у него было воспитание, полученное в старой генеральской семье, имеющей глубокие военные корни и традиции, неразрывно связанные с историей становления Государства Российского.
Судя по многим произведениям Петра Николаевича Краснова, зло для него, православного христианина, на протяжении всей жизни оставалось объектом духовной и физической реальности и беспристрастного исследования. Совершил ли его отдельно взятый человек или целый народ, в одночасье превращенный в «психологическую толпу», согласно любимому термину Краснова-психолога, который он убедительно применил в работе «Душа Армии». Оставаясь почитателем глубоких социологических, а, по сути, пророческих трудов Гюстава Лебона («Психология масс»), Александра Селянинова («Тайная сила масонства»), писатель, получивший громадный опыт и часто находившийся в самой гуще исторических событий, понимающий слишком хорошо, куда движется заблудший мир, он и сам становился пророком.
К тому времени, когда молодой офицер Петр Краснов, взявшись за перо, сделал смелые и весьма успешные попытки издания первых литературных опытов - рассказов, и даже посягнул на написание исторического романа «Атаман Платов» (1896), русский читательский мир был уже полон своих, а, может, только кажущихся своими, «романтических» цветов. Или «Fleurs du mal», как у Шарля Бодлера, вложившего, правда, в название своего сборника несколько иной, не столь и романтический смысл. Впрочем, каждый русский читатель видел в нем то, что хотел видеть. Повсюду на ментальном уровне, в области воображения, бесстрашно выходившего навстречу своему кромешному «я», царила то Дева Радужных Врат, то Прекрасная Дама, за бархатным шлейфом которой неотступно следовал «Страшный мир», влекущий и завораживающий одновременно. Особенно, если эта Дама обещала неземную встречу где-нибудь на набережной Мойки или на одном из мостов, перекинутых через Фонтанку. А, может, и на пустынных Островах, посреди воспетого так многими Петербурга, Города-призрака, Города мистических наветов и ожиданий. Через поэзию и прозу доверчивому обывателю насаждалось, казалось бы, духовное, но безбожное и к тому времени - расхристанное видение мира тем или иным автором, которого светская критика и неразборчивая пресса легким росчерком пера окружала ореолом лукавой славы, превращала в кумира экзальтированных гимназистов и гимназисток, невротических, с суицидальными наклонностями, студентов и курсисток. Были среди кумиров и подлинные таланты - Блок, Сологуб, Кузмин, Гумилев, Георгий Иванов… Хорошо, когда после понесенных скорбей с кем-то из признанных теургов происходило духовное прозрение, когда творчество сбрасывало шелуху мира прелестного и начинало соотноситься с правдой жизни.
Примером освобождения от визионерских грез и исканий стал поэт Николай Гумилев. Именно в период Великой войны его «Романтические цветы» превратились в реалистические, а книжные «Жемчуга» явственно окрасились в пурпурный цвет и оказались пригодными для мученических риз. Более того, его мученическая гибель на расстрельном полигоне явилась для Ахматовой не только переосмыслением ее собственной жизни, но и вдохновляющим началом, без которого не состоялось бы новое поэтическое повествование, знаменитая «Поэма без… Гумилева». Или, как у автора, «без Героя».
Переосмысливать было что. Ведь и в ее ранней поэзии, устремленной почти всегда к небу, обнаруживаются «цветы зла», те примеси ядовитых аэрозолей, что были распылены в бурный мир искусства ХХ века через театр, музыку, живопись, архитектуру, хореографию. Именно в этих областях прекрасного культивировалось сочетание человеческого и демонического, любование темным и кромешным, воспевание вакхических пороков, чем и заслуживался интерес у образованной публики, в чьих сердцах именно грех находил более горячий отклик, нежели христианское любочестие и чистота. Если и хотели восторгаться ангелом, то непременно падшим. Иные же авторы откровенно признавались в любви к Сатане, бесстрашно молились ему в своих стихах и прозе…
И как ничтожно мало было число писателей, подобно зрелому Пушкину, паломнику в Святую Землю Гоголю, мало кем понятому в исканиях духа Лермонтову или решительно обличавшему зло мира сего Достоевскому, строящих нравственный мир героев с оглядкой на опыт святых отцов, на который православная Россия равнялась еще недавно. «Жертва Богу – дух сокрушен», - поется в одном из псалмов, ибо «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Ни чувственный, тонкий и необычайно талантливый Бунин, ни пытавшийся литературно громко заявлять о недугах представителей близкой ему военной среды Куприн, ни выворачивающий наизнанку обессилившие от говорильни души интеллигентов Чехов и, разумеется, ни «босяк» Горький - практически мало кто из русских писателей в ту переломную эпоху дал читателю образ, достойный для подражания. Герои того времени, как правило, несчастливцы, которых никто не любит, ибо и сами они любить не умеют. Сломя голову, бросаются они в чадящий огонь революционной вольницы и вспыхивающего на нее не раз рецидива, «идут в народ», фанатично приуготовляя более страшный террор, что огненным пламенем поднимется над всем народом бывшей Российской Империи вскоре же после февральского и октябрьского переворотов. Без Бога, без веры, без покаяния. Куда спешили такие герои?..
Одна русская поэтесса, откликаясь на падение монархического режима в России, надменно написала, обращаясь к Помазаннику Божьему:
Пал без славы
Орел Двуглавый.
Царь! – Вы были неправы.
Помянет потомство
Еще не раз –
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз...
Знала бы она, чем обернутся ей эти поспешно употребленные слова! Недаром же Господь напоминает в одном из псалмов: «Не касайтесь Помазанных Моих!» В чем же провинился Венценосец Николай Александрович перед внучкой сельского священника и дочерью московского профессора изящных искусств, Мариной Цветаевой? Неужели только ради красного словца разглядела она вдруг «византийское вероломство» в духовно цельном и ею, в сущности, непознанном облике Государя?..
В большей степени уже безбожное, утратившее чувство национального самосознания, загасившее и патриотический порыв первых месяцев Великой войны, русское общество легко попалось в ловко раскинутую сеть и вражеской разведки, и местных представителей «пятой колонны», и, как показали последующие события, не ведало главного. Того, что за свержением оболганного и приговоренного к позорному столбу монарха, последует низложение Церкви, хранительницы многовековых устоев, и чаяний русского народа. Надругательству и закланию будет предана сама идея нации. Ни французский, ни германский, ни, тем более, русский – никакой друг народ, согласно древней масонской премудрости, существовать не должен.
Покаянный плач над незавидной судьбой людей, одержимых грехами гордости, любоначалия, ненависти, сребролюбия, начал звучать негромким колоколом, пожалуй, что, уже в историческом романе «Атаман Платов», написанным 25-летним Лейб-Гвардии Атаманцем - хорунжим Петром Красновым. Роман был издан журналом «Домашняя Библиотека» в Санкт-Петербурге. Но был ли услышан покаянный плач? А между тем, объектами наблюдения и исследования становятся в нем такие крупные личности и общественные деятели, как Наполеон и казачий атаман граф Матфей Платов. Казалось бы, для чего рядом с ними появляется не столь масштабная фигура казака, атаманского ординарца сотника Петра Конькова, влюбленного в петербургскую немку Ольгу Клингель? Но молодой писатель, отдавая должное высоким задачам, поставленным самой Историей перед одними, не умаляет менее высоких задач, которые призваны решать все остальные, то есть простые смертные.
Увлекательный сюжет романа никак не преуменьшает его христианского звучания, пронизанного евангельскими трактовками происходящих в нем событий. «Смотри, не возносись. Бог этого не любит», - наставление, которое слышит один из героев романа. Но чем оборачивается пренебрежение им, писатель показывает на примере судьбы проигравшего все Наполеона, попавшего в монаршую немилость атамана Платова, плененного французами бесстрашного сотника Конькова. У каждого из них свое испытание узилищем и бесчестьем. Над судьбой каждого, вне зависимости от его общественного положения, распростерта карающая и милующая длань Господня. Опора на слово Божие, которое в жизни христианина является основополагающим и неоспоримым источником силы и власти, мощно сказывается и влияет и на раннее, и на более позднее творчество Краснова, тяготеющего к поучительным эпиграфам-сентенциям, которые у него всегда основательно продуманы и, по сути, составляют квинтэссенцию повести или романа.
О бесчестье революционного пути, о трагической обреченности вступивших на него молодых людей Краснов бескомпромиссно предупреждает соотечественников в рассказе «Затмение» (1906), романах «Элла Руллит» (1906), «Потерянные» (1907), констатирует, словно в постскриптуме, в первой части семейной саги «Опавшие листья» (1923), проживая уже за рубежом. К теме выхода революционных партий и тайных организаций из тени, из подполья, он вернется еще не раз, и она также будет занимать значительное место в его книгах эмигрантской поры. Именно она станет для Петра Николаевича временем еще более горького осмысления того, что произошло с его Империей и ее Армией. В романах: «От Двуглавого Орла к красному знамени», «Ларго», «Цареубийцы, «Ненависть», «Ложь», он скрупулезно проследит хронологию бунта против Бога и божественного принципа мироустройства, а также поставит диагноз той российской болезни, что обрела на его глазах форму общественной одержимости, повсеместного беснования, направленного на разрушение многовековой государственной машины, на уничтожение гражданских прав и свобод.
Своей актуальности не потеряло творчество Краснова и теперь, спустя десятилетия после его гибели. Через художественное слово писатель нелицемерно убеждает читателя в том, что человек приходит в мир не для того, чтобы распевать с эстрады скабрезные песенки, не для того, чтобы прибегать через верченье столов и прочие пасы к магическим опытам, как это делал вместе с француженкой-гувернанткой Андре Кусков («Понять-простить»). И уже, точно, не для того, чтобы, возгордившись, выдавать себя за теурга и через утонченное искусство сеять брожение в неокрепших умах материально обеспеченной молодежи, разочаровавшейся в первых опытах любви и уносящейся с помощью дурманящего кокаина из мира «романтических цветов» в мир затягивающей, как водоворот, астральной бездны. Наряду с отчаянно деградирующими, теряющими свое человеческое достоинство героями «Фарфорового кролика» (Женя), «Белой Свитки» (Светлана Бахолдина), «Опавших листьев» (в этом романе губительному разложению подвергаются практически все дети дворянской семьи Кусковых), Краснов выводит в свет иные, нравственно здоровые и противостоящие им образы.
Особо выделяет он кавалерийского полковника Вадима Ламбина («В житейском море»), начальника Кольджатского поста Ивана Павловича Токарева («Амазонка пустыни»), генерала царской службы Федора Михайловича Кускова и его супругу-мученицу Наталью Николаевну («Понять - простить»), преданного своему полку кавалериста Петрика Ранцева, честного патологоанатома Якова Кронидовича Тропарева («Ларго»). Такими же духовно привлекательными выглядят хорунжий Николай Аничков («Волшебная песня»), капитан Яковлев и воин-доброволец Татьяна Николаева («Рядовой Николаев»), поручик Николай Иванов и Адель Филипповна («В Маньчжурской глуши»). Это и те неизвестные «тихие подвижники», солдаты Великой войны, которым Петр Краснов, как их бывший начальник и христианин, поющий «Вечную память», воздвиг достойный памятник своим горестным, хотя, на его взгляд, и «Запоздалым венком».
«На нем, - пишет он, - цветы с их могил. Белые, в нежных лучах, ромашки, что растут при дороге; синие васильки, что синеют на русской ниве, ветром колышимой; и алые маки, на гибких стеблях, нежным пухом покрытых. Дорогие мне цвета – белый, синий, красный – что реяли в пустыне, что гордо шелестели на кормах кораблей в далеких синих морях и висели торжественно-спокойные по улицам родной столицы, при звоне церковных колоколов и пушечной пальбе в табельный день царского праздника. Мой скромный венок им – честью и славою венчанным...»
Людмила СКАТОВА
Русская Стратегия |
