Я немеркнущей славы глашатай,
Отдал Господу сердце свое...
Иван Савин
Совсем невелика по объему книга П.Н. Краснова «Тихие подвижники. Венок на могилу неизвестного солдата Императорской Российской армии» (издана в Варшаве в 1924 году), и, тем не менее, она пронизана не только неподдельной - христианской героикой, которую несут в себе воины-мужчины, но и высоким подвигом сестры милосердия, навещавшей русских военнопленных в австро-венгерских лагерях. Покаянный слог, подкупающую правдивость и чистоту душевной интонации, свет надежды, что брезжит в речах реальных, а не выдуманных героев книги, принимаешь от первой до последней страницы, ибо повествование не так легко отложить, от него не так просто оторваться, - столько в нем не растраченной Веры, Любви, Сострадания. И все это утверждают краткие и емкие заголовки: «Как они умирали»; «Как они относились к своим офицерам»; «Как они томились в плену»; «Что были для них Россия и Царь». «Они» - это тихие подвижники, чьи имена остались лишь на скрижалях вечности, да, пожалуй, что на страницах миниатюрной книги генеральских новелл.
«В Париже, на площади Etoille, где правильной звездою сходятся двенадцать широких красивых улиц, - пишет автор, - стоит Триумфальная арка. Под ее высоким сводом покоится в Могиле «неизвестный солдат» Французской Армии. (...)
Всякий раз, как я проходил мимо нее, или читал, что, то Балдвин от имени английского народа, то Муссолини от итальянцев, то генерал Богаевский возлагали на нее венки, мне вспоминались другие могилы, где лежали не неизвестные мне солдаты, а солдаты, хорошо мне знакомые, те, кто был мне дорог...
И вижу я пустынное голое шоссе между Тлусте и Залещиками, и справа – помню точно, шоссе входит там в выемку, и край его приходится на высоту плеч человека, сидящего на лошади, - стоит низкий, почти равноплечный косой крест... из двух тонких дубовых жердей. (...) Там химическим карандашом написано... «Казак 10-го Донского казачьего, генерала Луковкина полка... 4-й сотни... за Веру, Царя и Отечество живот свой положивший... марта 1915 года».
Я его знал. Это мой казак (...) В первые бои под Залещиками он был убит у Жезавы. Теперь (...) там, вероятно, и могилы не осталось (...), как не осталось там ни Веры, ни Царя, ни Отечества (...). Там Польская республика, и что ей за дело до бравого станичника...»
Называя другие воинские захоронения, где упокоились донцы, кубанцы, терцы, убитые в бою под Вулькой Галузийской в 1916 году, когда совершался массированный Луцкий прорыв, Краснов поясняет, что на их братскую могилу – тех, кто не изменил присяге, не поносил Государя, не стрелял в офицеров, он хочет возложить свой скромный венок воспоминаний. «Им – честью и славою венчанным, - уточняет он, - и тем самым помогавшим французскому солдату тихо и честно лечь в шумную могилу на площади Etoille в Париже». В сущности, «Тихие подвижники» стали посмертным - «Русской чести гимном», который пропел своим сослуживцам, своим однополчанам-казакам генерал и человек Петр Краснов, для кого Великая война стала, прежде всего, Божьим попущением и Божьим испытанием, началом восхождения на Святорусский ковчег мучеников, ветрилами которого было предназначено управлять венценосному вождю, Государю Николаю II.
А какова же миссия в «Тихих подвижниках» сестры милосердия, которая становится, по сути, движущей силой совершенно завораживающего повествования, проводником мысли писателя через беды и чаяния русских военнопленных?
В книгах Краснова образ русской сестры милосердия типичен во времени и, думается, сроднен с евангельскими Марфой и Марией, с другими женами-мироносицами не случайно. Не случайно эта тихая помощница солдат, унтер-офицеров и офицеров в лазаретах и развернутых неподалеку от места боя операционных палатках, где так нуждались в ее утешении и медицинском уходе, становится, за исключением армейских батюшек, почти незаменимой. Мало того, она взгревает патриотическое чувство в пленных солдатах, казалось бы, обреченных лишь умирать от изнурительных работ. И они, невольники, во весь голос поют мощное и жизнеутверждающее «Яко с нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся...», а затем - Русский гимн «Боже, Царя храни», да так, что прослезившиеся австрийские офицеры становятся во фронт и почтительно снимают свои высокие головные уборы. Отдают дань уважения духовной силе русской сестры милосердия и вере ее подопечных.
И небезызвестная сестра Масленникова, которая, действительно, посещала с инспекционной поездкой русских военнопленных в Европе, и сестра Серебренникова (роман «Понять – простить»), и неизвестная сестра в «Тихих подвижниках» по духу особенно близки друг другу, ибо обладают собирательными чертами той, что генерал якобы встретил в одном из германских городков. Ее рассказ, поразивший воображение Петра Николаевича, он во всех подробностях успел записать. Достаточно сличить два литературных фрагмента.
«Я не буду ее называть. Те, кто ее знает, - а в Императорской Армии ее знали десятки тысяч героев, - ее знают... Сколько раненых прошло через ее руки, сколько солдат умерло на ее руках, и от скольких она слышала последние слова, приняла последнюю земную волю!..
В бою под Холмом к ней принесли ее убитого жениха... Она была русская, вся соткана из горячей веры в Бога, любви к Царю и Родине. И умела она понимать все это свято. В ней осталась одна мечта – отдать свою душу Царю, Вере и Отечеству. И отсюда зажегся в ней страстный пламень, который дал ей силу выносить вид нечеловеческих страданий и смерти». Так описывал безызвестную сестру-мироносицу в «Тихих подвижниках» Петр Николаевич. А вот другой роман, другая героиня. Сестра Софья Ивановна Серебренникова, прибившаяся к Белой Армии, воюющей на Юге России.
«Про нее рассказывали чудеса. Задолго до войны, семнадцати лет, по убеждению, она стала сестрой милосердия и всю войну прожила с солдатами в госпиталях. Во время революции она входила в бунтующие толпы диких, озверелых людей, отрекшихся от Бога... и тихим, ровным голосом говорила о Боге, Царе и России. И ее не трогали. На ней сбывались слова 90 псалма Давидова: «Падут от страны твоей тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится»... «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия»...
Душа ее была сломана. В начале войны почти на ее глазах, - она слышала канонаду и при каждом выстреле говорила с трепетом: «Вот этим Сережу могут убить», - убили ее жениха. Она стала монахиней в миру. Никакая черная работа ее не пугала, смерти она ждала, искала ее и потому всегда бывала там, где опасность. И был у нее особый талант – говорить с солдатами... Ее боялись комиссары, ее не смела арестовать ЧК. И там, где ее знали, ее считали святой...»
Читателя не должно удивлять, что многие герои Краснова воспринимали данную им земную жизнь тождественной монашескому чтению Неусыпаемой псалтыри, которое никогда не прерывается, или тождественной длящемуся Крестному ходу с иконами и хоругвями, который непременно окончится на небесах. Из молитвенного стояния, привитого в домашней среде, а позже – в Александровском кадетском корпусе и Павловском пехотном военном училище (Краснов не раз будет вспоминать на чужбине пурпурный свет лампады близ образа Архангела Михаила в коридоре роты), росла, закалялась и совершенствовалась душа автора «Тихих подвижников». Вера в Бога определяла моральный кодекс его поступков, выстраивала нравственные ориентиры будущего русского писателя.
Своих «Тихих подвижников» он писал по горячим следам, поэтому не только рассказ сестры милосердия сыграл решающую роль. Скорее, благодаря нему и писатель освежил все виденное и пережитое на войне. Недаром от его повествования исходит такое явственное дыхание бранного поля. Краснов неоднократно сам лично ходил в атаку, рисковал жизнью, участвовал в захвате целого неприятельского штаба, был свидетелем разрушения еще вчера мирных городов, станций, фольварков. Он смело смотрел в глаза смерти, оставался в строю при получении ранения и, как никто другой, знал, как нелицеприятна смерть на поле боя. Как командир полка, бригады, как начальник дивизии, корпуса, он видел много свежих могил, увенчанных наскоро сколоченными крестами. Обо всем этом он честно написал в мемуарной прозе: «Накануне войны» (Из жизни пограничного гарнизона), «Памяти Императорской Русской Армии», «Павлоны», «Армия», но только «Тихие подвижники» становятся единственным произведением, рассказанным от имени женщины, идущей сквозь поля сражений и стоны раненых и умирающих, женщины, стремящейся поднять боевой дух, укрепить в вере, облегчить суровую участь тех, кто начинает ее безрассудно терять. В сущности, через эту неизвестную сестру милосердия Краснов показывает, каким был русский человек и русская женщина до своего самого страшного грехопадения, когда они поверили, что смогут обойтись без Бога, и изменили присяге, данной Государю их предками.
«Сестра стояла под деревом. В смертельной муке она исходила в молитве. И вдруг услышала шаги тысячи ног. По шоссе мимо нее проходил в бой армейский полк. Сначала показалась темная масса, блеснули штыки, надвинулись плотные молчаливые ряды, и сестра увидела чисто вымытые, точно сияющие лица. Они поразили ее своим кротким смирением и силой духа. Эти люди шли на смерть. И не то было прекрасно и в то же время ужасно, что они шли на смерть, а то, что они знали, что шли на смерть, и смерти не убоялись.
- Сестрица, окажи мне последнюю просьбу. Пошли мое последнее благословение, последнюю благодарность мою моей матери, отправь письмецо мое...
И пошел дальше... И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она на его бледном простом крестьянском лице, но одно величие совершаемого подвига».
Кто, когда так писал о буднях Великой войны, заклейменной позже таким ненавистным и уничижительным, с политическим душком эпитетом, как «империалистическая»? Кто описал этот простой путь и подвиг русского солдата?..
Армейский полк, о котором через рассказ сестры милосердия вспоминает Краснов, был разбит. От него осталось всего тридцать человек, но знамя полковое врагу они не сдали, а бережно несли зачехленным в руках. «В лучах восходящего солнца, - особо обращает внимание читателя на эту немаловажную деталь Петр Николаевич, - сверкало золотое копье с двуглавым орлом, и утренней росою блистал черный глянцевитый чехол». В главе «Что были для них Россия и Царь» Краснов продолжает вместе с сестрой милосердия восхищаться духовной красотой русского солдата и скорбит, когда пишет о метаморфозах, произошедших с ним после февральского переворота.
«У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с чеканным портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных по лагерю, ей подавали просьбы.
Кто просил отыскать отца или мать и передать им поклон... Кто передавал письма, жалобы или прошения. И вдруг – широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль, чье-то загорелое усатое лицо склоняется и целует Георгиевский портрет на медали. Тогда кругом гремит «ура!». Люди метались в исступлении, чтобы приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины - России. И бывал такой подъем, что сестре становилось страшно, не наделали бы люди чего-нибудь противозаконного».
И вспоминая все это, писатель с горечью вопрошает: «Мир во что бы то ни стало. Мир через головы генералов. Мир, заключаемый рота с ротой, батальон с батальоном, по приказу никому неведомого главковерха Крыленко... Когда была правда? Тогда, когда за Пуркштальским лагерем, за чужую землю, закатывалось ясное русское солнце или тогда, когда восходило кровавое солнце русского бунта?»
Этот вопрос потом всю жизнь будет преследовать Петра Николаевича, ибо с последствиями русской катастрофы ему было суждено встретиться уже в январе 1920 года, когда, он, член Ликвидационной комиссии войсковых частей, соединений и штабов Северо-Западной Армии, участвовал в переговорах с правительством Эстонии об эвакуации русских солдат и офицеров. Живя в послевоенной Европе, Краснов как бы заново будет переживать русскую трагедию в своих покаянных романах. И вот, однажды, в одном из них, он напишет пророческое, вложит в уста главного героя, генерала Федора Михайловича Кускова, безусловно, свое личное ощущение грядущего.
... Оказавшись в берлинском цирке Буша вместе с другим русским беженцем из Санкт-Петербурга, профессором права Декановым, генерал Кусков увидел на арене 25 русских юношей, исполнявших народные песни.
«Федору Михайловичу не надо было смотреть в программу. Он их узнал, - пишет в романе «Понять – простить» Краснов. – Это были русские офицеры, русские юнкера и кадеты. Только русский кадетский корпус, только русское военное училище дает эту благородную выправку, чуждую натянутости прусских офицеров и джентльменской распущенности англичан и французов... Я их знаю... Это те, что на Бзуре по команде в атаку встали... пошли... и были убиты. Это те, кому в госпиталях отнимали ноги, а они лежали без стона... улыбались. Говорили: «Сестрица, дайте покурить!» Это те, кто отстояли бы Россию и в этом же Берлине эти же песни пели бы... Только не в цирке, а на Unter den Linden. Не в шутовском костюме за сто марок, а в боевом наряде. Как победители».
Где и когда это написано? Читатель удивится, узнав, что это откровение пришло к генералу Краснову в германском Гаутинге в 1923 году. Именно эту дату окончания романа указывает 54-летний писатель в конце машинописи. Да, именно русские по крови, но все еще советские по духу воины с боями прорвутся к Берлину, займут его ценой страшных потерь, а, заняв, оценят разрушения германской столицы, выйдя на Unter den Linden весной 1945-го... Но не о советском, а о русском подвиге грезил Петр Николаевич, когда писал: «Государь великими муками и смертью искупил свою вину. Великими муками и смертью заплатили многие генералы, но простит Господь оставшихся в живых только тогда, когда явится истинный православный царь. Когда явится и скажет: «Долг превыше всего. А обо мне ведайте, что мне жизнь не дорога, была бы жива Россия», - как сказал это Петр. (...) Жертвы и подвига жаждет Господь от согрешивших людей. Требует не только покаяния, но и горения в исполнении своего долга».
Тема грядущего царя православного начинает разрабатываться Петром Николаевичем именно в романах «Понять – простить» и «За чертополохом». И он как писатель требовал от русских, верующих читателей того же подвига, что и от своих литературных персонажей, выдвинутых самой жизнью и встреченных на улицах эмигрантского Парижа, Варшавы, Берлина, Мюнхена, на ухоженных дорожках в королевских парках Потсдама и Версаля. Святая Русь на земле нуждалась в Святой Руси, что на небе, - в ее обетованиях, пророчествах, в ее знамениях. В том, что небесная Русь более чем живая, православный Краснов, знавший не только последовательность утреннего и вечернего богослужения, но и со знанием дела цитировавший Евангелие, апостольские Послания и поучения отцов Церкви, не сомневался никогда.
Людмила СКАТОВА
Русская Стратегия |
