"Ну, что, пришли посмотреть на белобандитку, деточка?" - именно с таких слов, произнесенных с ироничной и даже заговорщицкой интонацией, началось мое знакомство с Анной Федоровной Ковалевской далекой осенью 1987 г. Россию, сжигаемую в огне Гражданской войны, она покинула с родителями, юной барышней, во время эвакуации Одессы, еще до падения Белого Крыма, так никогда и не узнав об участи своих младших братьев, воспитанников кадетского корпуса. А в СССР вернулась зрелой дамой. Таково было желание ее мужа - бывшего юнкера, так и не окончившего полный курс киевского Константиновского артиллерийского училища. Персия, тунисская Бизерта, Париж, Эгризелль-лё-Бокаж... Вот, названия лишь немногих пристанищ, которые обживали, как могли, русские белоэмигранты Ковалевские, достойно пронесшие жребий выпавшего на их долю беженства. Поэтому и годы спустя, никакой возраст, никакие житейские перипетии не сумели умалить той глубины взгляда, той трепетной далекости, сродненной разве что с миром ангелов, что поражала каждого, кто видел Анну Федоровну впервые. Впрочем, читалось в глазах Ковалевской, жизнь - временность, условность при существовании такой несовершенной вещи, как плоть. Когда она узнала, что в тогдашний Ленинград из Парижа вернулась ее хорошая знакомая, поэтесса-петербурженка Ирина Одоевцева, Анна Федоровна устало заметила, как всегда, мило грассируя: "И эта старая развалина приехала!.." В своем присутствующе-отсутствующем бытии Ковалевская положительно не знала, что вовсе не любопытство привело меня к ней. Она ведь была не первой "белобандиткой" в моей жизни... А тянуло меня к Ковалевской, ко всему ее существу уже потому, что Анна Федоровна принадлежала к той исчезающей, старорежимной породе, что обнаруживала себя в людях на редких семейных фотографиях. Было в них какое-то не провозглашенное единство любви и терпимости, духа и времени, единство судьбы, единство высокой печали. Словом, старая Россия!.. "О, разве есть в этом городе хотя бы одна дама, которая могла бы сказать, что она венчалась в Бизерте?" - этот вопрос Анна Федоровна задала мне после того, как сообщила, по-прежнему мило грассируя и делая ударения в некоторых словах на французский манер: "Мой муж был шоффер. Знаете, в Париже тогда было много русских шофферов из бывших офицеров и юнкеров. Один даже, помнится, был из Великих Князей..."В Париж из африканской Бизерты Анна Федоровна вместе с родителями отправилась только тогда, когда ее супруг - Валентин Васильевич Ковалевский, написал о том, что он неплохо устроился на "парижских Соловках" (по слову Елизаветы Кузьминой-Караваевой) и получает приличный заработок. В меблированной квартирке и она стала заниматься делом, а, точнее, дамским рукоделием, вышивая белье, для парижских магазинов, где богатые американки его охотно покупали. Другой службой стал автомобильный завод Рено, конвейер по выпуску купальных тапочек из отходов машиностроительного производства. Ковалевские знали многих русских парижан: Бунина, Цветаеву, князя Юсупова, Георгия Иванова ...И Лидию Делекторскую. Личного секретаря Анри Матисса Анна Федоровна называла в своих рассказах просто - "Лидка", ибо приятельствовала с нею, и долго хранила потом в России ее подарок - брошь ручной работы в форме банта с рубиновыми стразами...Да, многое видели ее глаза! Видели, какой триумф устроила русская публика декламирующей свои стихи Марине Цветаевой, видели и как проходят, чеканя шаг по Елисейским Полям, еще не вкусившие настоящей войны бравые солдаты Вермахта... Как же тогда было тяжело русским людям, для кого Франция чуть было не стала вторым домом, осознавать весь трагизм своего положения!.. В 1948 г., после выхода в свет Указа "О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской Империи", Ковалевские вернулись на Родину. Анна Федоровна безропотно последовала за своим мужем. Вначале оказались на Урале, позже - в Великих Луках. Валентин Ковалевский больше не служил "шоффером", не работал на заводе в Бианкуре, не батрачил, чтобы выжить в период оккупации, на ферме в Эгрзелль-лё-Бокаж... По вечерам он давал уроки французского языка местным мальчишкам, а днем стоял за прилавком магазина детских игрушек. Рядом с ним всегда в замысловатой парижской шляпе сидела она, Анна Федоровна, - судьба, встреченная в тунисской Бизерте. "Взвейтесь, соколы, орлами!.." - иногда про себя, а иной раз тихонечко вслух напевал Валентин Васильевич, и замолкал, когда к прилавку приближалась очередная покупательница с малышом. Напрасное беспокойство! Эту старую русскую военную песню теперь уже мало кто помнил и пел в советской России...
Сколько бумаги в ХХ веке истрачено, сколько исписано, а, главное, испепелено! Фотоснимки, документы, письма, дневники... Будто огонь очищает и освобождает от ПРОШЛОГО. Зажег спичку, растопил печь, и нет его! Но разве тени русских гильотин стали от этого короче, разве замолкли голоса утопленных в глубинах морских вместе с баржами, голоса закопанных заживо в толщах земных, голоса сброшенных в глубокие крымские колодцы!.. Все это, к счастью, минуло моих старорежимных Ковалевских. Ни чужие углы - Ковалевские так и не обрели своего дома на родине, ни трудный заработок, ничто не могло наложить и тени недовольства на отношения этой удивительно милой пары русских парижан. Принесшие из эмиграции свет той высокодуховной среды, с которой еще недавно было связано узами общения и взаимопомощи их существование, они, конечно, могли дать многое тем, кто нуждался в русской имперской культуре, но дар их, увы, так и остался невостребованным. А судьба их чем-то напоминала судьбу русской эскадры в тунисской Бизерте. "Смотрите, смотрите, потом вспоминать будете!" - словно пророчила мне Анна Федоровна. И вот настало время жечь письма...Прежде чем уйти в промозглый ноябрьский сумрак, я попросила у нее разрешение прочитать небольшую поэму, посвященную Белому воинству. Теперь, вспоминая волнение собеседницы, которое вызвал мой дрогнувший голос и, конечно же, сама тема, поняла одно: Анне Федоровне было дорого и близко то, о чем я писала. И пусть мы не проговаривали вслух некоторых вещей, было ясно: после того, как ее супруг, Валентин Васильевич Ковалевский, в составе киевских юнкеров сопроводил гетмана Скоропадского до штабного вагона, убывавшего в Берлин, ему оставался единственный путь - в сражающуюся Добровольческую Армию. Вместе с Русской Армией генерал-лейтенанта Врангеля Ковалевский и эвакуировался из Крыма... До конца своих дней он так и не утратил той неповторимой выправки, которую, по словам генерала Краснова, могли дать своим выпускникам только русские военные школы - кадетские корпуса и военные училища. И хотя моя поэма была не о Крыме, а о Северо-Западной Армии генерала Юденича, Анна Федоровна слушала внимательно.
Ревель непогодный.
Доки. Дым, Война.
- Ваше благородие,
Нынче не до сна!
Стали черной холод.
Был корнет высок,
Грешен в том, что молод,
Что не брит висок.
На виске темнеет
Дырочка на "ять"...
Кто теперь посмеет
Родину отнять!
Ковалевская не спешила с оценкой услышанного, словно впала в забытье. И лишь через несколько минут, справившись с собой, произнесла отчаянно и безнадежно: "Но кто же Вас, деточка, поймет, кроме нас, белоэмигрантов?.." И не было уже в ее голосе ироничной интонации, скорее - сочувствие. Мы, словно вместе с нею встали на выжженном крымском - родном для нее! - берегу, где была пущена в расход Белая Идея...
Людмила СКАТОВА, фрагмент повести "КАРАНТИН", 2000
|
