Человек зачинается из мутной капли в теплой темноте женского естества. Он медленно созревает в материнской утробе, обретает конечности и туловище, половые органы и голову и своим созреванием пододвигается к свету. Этот изначальный путь схож для всех теплокровных существ. Но после рождения  младенца, его поджидают многочисленные дифференциации: мальчик или девочка, нормальный – ненормальный, признанный отцом – не имеющий отцовства и т. д.  А далее идут расовые, религиозные идентификации, различные цензы, ранги, касты. На протяжении тысяч лет любое общество, вызволившее себя из трясины варварства, держалось на этих дифференциациях, законодательно закрепленных и освященных жрецами.
Само слово «личность» этрусского происхождения и получило широкое хождение в средиземноморском регионе в эпоху расцвета Римской империи. Первоначально «личность» обозначала маску актера, изображающего на сцене определенный персонаж. Обычно такой персонаж являлся известным героем мифов или литературных произведений, или играл видную роль в иерархичном рабовладельческом обществе. Впрочем, актерство в те времена относилось далеко не к самым престижным занятиям в империи, и все аксессуары этой публичной профессии также мало ценились в обществе. Но в эпоху итальянского Возрождения категория «личность» приобрела ярко выраженное позитивное значение, а все то, что в ней содержалось унизительного и отрицательного, отслоилось вместе со словом «личина».
Пожалуй, не будут лишними и уточнения, связанные со словом «поэт». Под поэтами в данном эссе понимаются не те люди, которые увлечены рифмоплетением и которых Платон презирал, как никчемных членов общества, а творческие личности, создавшие идеи, образы и символы – нематериальные ценности, не истлевающие со временем. Поэты видят суть вещей и явлений, созерцают неувядающую красоту, созидают новое, и новизна не тускнеет в веках. Каждый поэт – это выразитель духа народа или духа эпохи. Нет великих народов и нет великих эпох, не давших миру поэтов.
Но вернемся к понятию «личность». Интуитивно все мы чувствуем, что это понятие более емкое, нежели «индивидуальность», или «член общества». Личность проступает сквозь деяния человека, имеющего имя и судьбу. Когда имя автора шедевра остается неизвестным, то мы не можем и определить творческую личность.
Анонимность авторов распространена в русской святоотеческой культуре. Мы не знаем имен и тем более биографий большинства зодчих, создавших нетленную красоту из камня. Неизвестными авторами сочинено множество задушевных песен, которые русские люди, собравшись вместе, поют из века в век.
Аристократическая культура более ревностно относится к выявлению личности. Имя автора шедевра должно присутствовать обязательно. Пусть Шекспир, скорее всего, мистификация неизвестного гения. Однако комедианта и дельца, не брезгующего сомнительными сделками, непутевого отца и выпивоху просвещенные люди греко-христианского мира почитают и обожают вот уже несколько веков кряду. Каждый благородный человек не может быть безродным, а должен принадлежать какой-нибудь старинной фамилии. Так и гений должен иметь имя, судьбу и надгробный камень.
Каждый аристократ стремится стать личностью: в этом заключается его предназначение. Но быть героем или вершителем человеческих судеб, или «властелином дум» суждено лишь немногим. Поэтому многие аристократы увлекаются собиранием различных коллекций, дабы прослыть обладателями собраний редких вещей, склоняются к меценатству, или становятся оригиналами и даже «благородными разбойниками» – лишь бы не увязнуть в рутине  посредственности.
Блага жизни, которыми располагают аристократы, подчас ослепительны в своем блеске и великолепии: обширные угодья, роскошное убранство дворцов и палат, утонченные развлечения, высокий общественный статус... И, тем не менее, аристократ с готовностью идет навстречу смертельной опасности, невзирая на неравенство сил, или берется за заранее проигрышное дело, отказаться от которого не позволяют требования чести. Многие идут навстречу своей смерти  во цвете лет на дуэлях или в сражениях, гибнут, чтобы отстоять свое достоинство или ради посмертной славы. Приоритет духовных ценностей (честь, достоинство, слава) над материальными является ключевым в аристократическом этосе.
Также и наши представления о достоинствах личности имеют преимущественно духовный характер. Мы не считаем личностью человека, вся жизнь которого потрачена на стяжание богатств или на неуклонное продвижение по служебной лестнице. Но признаем в человеке личность, если он совершил общественно значимый поступок. И такие поступки могут совершать люди из разных социальных групп. Достаточно вспомнить научный подвиг священника Коперника или героический порыв владельца торговой лавки Минина. Но в списке личностей аристократы занимают лидирующие позиции. К свершению общественно значимых деяний они готовятся с младых ногтей: постигают науки, развивают вкус, учатся владеть оружием и своими эмоциями, а еще учатся командовать людьми, воодушевляя их своим примером. У аристократов – самые мягкие подушки, потому что они искренне стремятся быть честными и правдивыми и живут в ладу со своей совестью.
Аристократ воспринимает себя как необходимое звено в цепи своего рода, как деятельного участника исторического процесса, предопределяемого Промыслом. Он – из породы победителей. Поэтому вся его жизнь подчинена некоей высокой цели. «Погибну или совершу!»,- так можно сформулировать обобщенный девиз аристократии. Поэтому преждевременная гибель – обычное дело для представителей этого узкого круга. А перспективу долгой жизни в «золоте и презрении» они расценивают как удел жалких и низких натур. Сервантес мог с полным основанием заявить:
«Сквозь щели моей бедности струится свет благородства».
Немало выходцев из социальных низов практически во все эпохи умели скапливать такие состояния, какими не располагали и аристократы. «Низами» эти скупцы были не вследствие своей бедности, а вследствие избранного рода деятельности и своих тайных мечтаний. А мечтали они открыть трактир (и не один, а сеть трактиров) или поднакопить деньжат и отдать их нуждающемуся вельможе под высокий процент, или приобрести «вишневый сад» и, вырубив его, разрезать на небольшие участки и продать дачникам с большой прибылью.
Девиз барышника: «Не обманешь – не проживешь». Ростовщика: «Отдай немного – возьми больше». Мануфактурщика: «Купи (инструмент, сырье, труд работника) подешевле – продай изготовленный товар подороже». Аристократам чужды все эти жизненные установки. Поэтам тоже. Они привыкли доверять, а не перепроверять. Стремление к правде в них присутствует в виде дополнительного инстинкта. Отнюдь не случайно, даже в эгалитарных обществах поэтов часто именуют – аристократы духа.
Как коньяк содержит в себе свет и тепло солнца, под которым зрел виноград, предназначенный для приготовления изысканного крепкого напитка, так и поэтика, даже при тоталитарных режимах, в глубоком подполье сохраняет в себе божественный свет и тепло отзывчивых сердец, и еще тонкий аромат, присущий всей аристократической культуре. Жизнь не по лжи дается поэтам легко, как дыхание. Но когда натиск угрюмой толпы или жестокость властей заставляют их лгать, поэты задыхаются в прямом смысле этого слова.
Поэт–аристократ – наиболее гармоничен, как результат удачного совпадения призвания и общественного статуса. Поэт-служитель вполне возможен, но в этом случае творческая личность не самодостаточна, а существенно зависит от характера служения. Служить ведь зачастую приходится кровожадному диктатору или дьяволу или человеконенавистническому уставу. Поэт-коммерсант или меняла – несовместимы по существу. Творчество никак не связано с приращениями стоимости и собственности. Поэт-ремесленник или рабочий – всего лишь прискорбная аберрация, случившаяся в эпоху «восстания масс». Поэтика инспирирует возникновение исключительных событий в духовной сфере жизни людей, хлопочет о шедеврах, а не о массовом производстве кустарных поделок. Крестьянин более знаком с таинством взращивания, с рождением нового из запрятанного в рыхлую почву зерна. Но «землю» он чует гораздо сильнее и глубже, нежели «небо»: он слишком занят хлебом насущным, нежели такими эфемерностями, как тени великих предков или зов сирен.
С определенной долей условности можно утверждать, что и сама аристократическая культура в своей целокупности является шедевром исторического процесса. А шедевр, как известно, нельзя улучшить какими-то добавлениями. Любые изменения способны его только исказить или просто испортить. Философия, литература, живопись, ваяние, архитектура, музыкальное, театральное и ювелирное искусство, математика и астрономия расцветают в лоне аристократической культуры естественно и непринужденно и являются непревзойденными для всех иных эпох. Поэтов посещает вдохновение, они легко видят и слышат то, чего не удавалось увидеть и услышать сотням предыдущих поколений. Провиденциальные силы, безусловно, содействуют и поощряют расцвет аристократической культуры. Без подобной поддержки, люди, пусть и с самыми благородными намерениями, не могут достичь столь впечатляющих свершений, какие совершили титаны и гении в веках триумфов «власти лучших».
В отличие от аристократии, социальные низы всегда живут трудно – даже если над ними нет в обществе вышестоящих групп. Вся пирамида принуждения и подчинения разобрана на кубики, из которых выложено ровное плато – стартовая площадка для головокружительных взлетов и дерзаний сынов человеческих. Только вот взлеты зачастую оказываются досадными конфузами, а трудностей и несуразностей жизни почему-то не убавляется.
«Рабское подчинение одного человека другому заменяется рабской зависимостью от своих желаний» (Карлейль).
Обилие трудностей и несуразностей  в эгалитарных обществах настоятельно требует постоянных улучшений. Улучшения достигаются благодаря изобретениям. Бедность на выдумки хитра.
Изобретательство – это занятие, которое при демократических режимах часто путают с творчеством. Как, впрочем, и рифмоплетов почему-то предпочитают называть поэтами. Изобретательство – действительно почетное занятие, особенно среди тех, у кого мозолистые руки и натруженные плечи. Ведь каждое изобретение несет с собой вполне конкретную пользу. Изобретения делают человека более сильным или даже более могущественным и потому хорошо продаются. Они могут служить созидательным и просветительским целям. Например, создание печатного станка. А могут выступать и целям разрушения. Так, европеец (венгр по происхождению) и современник Гуттенберга, за хорошее вознаграждение продал туркам чертежи катапульты, «благодаря» которой толстые стены Константинополя быстро превратились в груды руин, а Византия исчезла в водах забвения.
Лишь посредством изобретений человек смог перемещать огромные грузы на большие расстояния или преодолевать тяжесть своего земного притяжения. Изобретения легко поддаются копированию, тиражированию, что существенно снижает их стоимость. Если творчество – аристократично, то изобретательство – демократично. Конечно, в эгалитарных обществах изобретатели пользуются большим и заслуженным уважением. Особенно их любят диктаторы тоталитарных режимов. Благодаря хитроумным изобретениям диктаторы наводят ужас на всех своих противников.
Изобретательны мошенники, ловко обирающие доверчивых людей, изобретательны политики, обещающие электорату в ходе выборов златые горы и реки полные вина. Но обычно, любое изобретение недолговечно и заменяется другим, более удобным или универсальным средством. Изобретательство - это преобразование косной материи. Благодаря этим преобразованиям наш быт неуклонно становится все более комфортным, а труд оказывается производительнее, чем прежде. Изобретатели – поборники всего рационального, взвешенного и точно отмеренного. Они не претендуют на героизм или уникальность, но охотно присваивают своим детищам свои имена.
Жизнь как восхождение и жизнь как улучшение имеют разную направленность и редко пересекаются. Идея о том, что социальные низы, покончив с вековечной нуждой, займутся творчеством, не менее претенциозна, чем заявление, что любая кухарка способна управлять государством. Без популистских лозунгов эгалитарные общества быстро приходят в расстройство и смятение. Но сермяжная правда кроется в том, что пленники дурной бесконечности будут улучшать свои бытовые или производственные условия беспрерывно, неустанно. Получая хорошие урожаи, они будут стремиться к еще большим урожаям. Занимаясь производительным трудом, будут стараться еще более повысить свою производительность. Богатея, будут мечтать о больших богатствах.
Не требуется особой зоркости, чтобы заметить, что изобретения легко перенимаются другими народами и сохраняют свою национальную принадлежность лишь тогда, когда технологические секреты бдительно охраняются монополистами или имеют статус государственно важной тайны. Инструменты, механизмы, рецепты по сути своей безлики. Это всего лишь разные формы организованной материи, приспособленной для определенных человеческих нужд.
Индивидуализация и оригинальность каждой исторической общности является результатом усилий личностей. Можно даже утверждать, что каждый народ есть коллективная личность. Без гениальных людей, наделенных даром убеждать других и вести за собой, государственный механизм представлял бы собой бездушную мощь, а нации просто не оформились бы из скопища племен. Что позволяет людям жить совместно, по своей воле на локальных территориях из века в век? Что заставляет их защищать свою родину от врагов? Что понуждает восстанавливать города и памятные знаки, разрушенные стихиями или завоевателями? Какое глубокое внутреннее единство присуще людям, внешне столь разобщенным и себялюбивым! Дорогие человеческому сердцу мифы и легенды о давних героях живут в памяти поколений; обряды и ритуалы, несут в себе сакральный смысл; почитание ушедших из жизни выдающихся правителей и наставников; шедевры, сияющие ослепительными вершинами созданной культуры – все это имеет самое непосредственное отношение к поэтам. Все это, на первый взгляд, столь неосязаемое, эфемерное и составляет духовное ядро каждого народа. Духовное ядро невесомо, бесплотно и представляет собой сгущение божественного света, который сумели стяжать лучшие представители сменяющихся поколений. Духовное ядро подобно солнцу. Его незримые лучи проницают души людей, придают им тепла и отзывчивости. И люди откликаются на эти лучи почитанием своих предков, любовью к родной земле, верой в своих богов. Эти взаимосвязи иррациональны, мистичны, но поразительно прочны и жизнестойки.
«Жизнь более реальна, чем живые существа» (де Шарден).
Творческая личность обогащает этот мир не приспособлениями и рецептами, а новыми смыслами, образами или символами. Поэт – добытчик мудрости. Мудрость не содержит полезных советов, как удержать молодость или как завоевать сердце красавицы. Мудрость ищет ответы на вопросы: Что есть человек? Зачем он создан? Зачем живет? Почему обречен на страдания?
Мудрость обнаруживает в человеке глубину и высоту, укореняет его в прошлом и позволяет заглянуть в будущее. Преисполняясь мудрости, человек становится многомерным и многозначительным, т.е. наделенным качествами творческой личности. Мудростью сыт не будешь. Поэтому она чужда тем, кто озабочен лишь своим желудком или позывами своих гениталий. Мудрость – грустна. Те, кто дружно требуют «Хлеба и зрелищ!», - проходят мимо нее стороной. Мудрость возникла давно, из попыток отдельных людей объяснить существование божеств или духов. Попытки эти до сих пор, в принципе,  тщетны, но мудрость существует, как некий таинственный субстрат, как предвестие знамений и откровений. Каждый поэт истово верит в мудрость, во всесилие Слова. Поэтому религиозное чувство – самое устойчивое среди всех интимных переживаний поэта. Благодаря этому чувству он ощущает себя носителем божественного дара. Творчество воспринимается им как священнодействие, как акт веры в торжество гармонии над хаосом, как прояснение и утверждение истины.
Если божество – исток всех благ, то творчество не может не быть благодеянием, потому что без Божьей помощи (или без покровительства Муз) в столь деликатном деле никак не обойтись. На первый взгляд, поэт творит как бы из ничего: из пустоты извлекает идеи или формулы, абрисы зданий или чарующие сердце созвучия. Но это только на первый взгляд. Из ничего может придти только ничего. А проступающая из бесформенного и безобразного пространства нетленная красота, как раз и является доказательством бытия Бога. Практически нельзя вразумительно объяснить, чем шедевр отличается от ремесленной поделки. В шедевре непременно присутствует нечто неуловимое, но чрезвычайно притягательное и западающее в душу. Творчество–это привнесение в мир того, чего еще не существовало или существовало в свернутом виде, всего лишь как смутное обещание, или как скрытая возможность. Но не следует относить к творчеству любое созидание. Сколько пустопорожних трактатов и псевдонаучных концепций написано людьми! Сколько изваяно «мертвых голов»! Сколько сочинено виршей от скуки! – ни за что не счесть. Но есть трактаты, скульптуры и стихи, содержащие в себе божественный свет. Именно присутствие этого света и придает произведениям блеска и величия.
«Отнюдь не исключая друг друга, универсум и личное возрастают в одном и том же направлении и достигают кульминации друг в друге» (де Шарден).
Отрекаясь от своего призвания, поэт совершает богоборческий акт. Полагаясь на свои силы, он может стать удачливым коммерсантом, искусным ремесленником или ловким разбойником. Но божественный свет угашается в нем, уступая место жжению алчности или пламени гнева. Тогда личность неизбежно превращается в мрачную фигуру. Света уже нет, но присутствует тень. Отнюдь не случайно слова «кадить» и «гадить» звучат почти одинаково, хотя содержат противоположный смысл. Немало людей рождается со способностями к творчеству, но лишь редким единицам удается стать творческими личностями. Для того, чтобы «быть», достаточно факта рождения на белый свет, для того, чтобы «стать», нужны отвага воителя и готовность идти навстречу неизвестности, а порой и смертельной опасности.
Когда власти преступны и порочны, поэт несчастен. Ведь он знает, что призван для величия, но обречен на поношения, изгнания или позорную казнь. Таков его жребий.
Когда поэт зовет людей следовать за ним, он явно играет на повышение, ибо обнаруживает в друзьях и любимых, знакомых и просто зеваках такие замечательные черты, о которых ближнее и дальнее окружение поэта даже не подозревало. Ведь все наши представления о талантливом и прекрасном созданы исключительно поэтами. Они способны испытывать благоговейный трепет «перед гением чистой красоты» или просто небрежно предложить: «Пойдемте по жизни как дети». Но как сложно и трудно людям следовать за поэтами или руководствоваться их призывам. Само навершие пирамиды человеческого общества поэт воспринимает всего лишь как стартовую площадку, от которой необходимо оттолкнуться, чтобы преодолеть барьер, отделяющий мир материальный от мира идеального. Поэт зовет отнюдь не к семейному благополучию в доме, подобному полной чаше, и не к долгой, безмятежной жизни в кругу близких и любимых, а к восхождению к религиозно-этическому идеалу. Или, наоборот, предлагает завести знакомство с чертом, побрататься с демоном.
Поэт неудобен и даже невыносим в житейском смысле. Ведь он мечтает уподобиться вспышке света, а не быть бренным телом, предназначенным для предания земле. И не смерти он опасается, а того, что не успеет за свой земной срок воплотить в действительности задуманное в полном объеме. Зачастую поэту недосуг обращать внимания даже на разрушения, происходящие в его организме от чрезмерных перегрузок. Он всегда непредсказуем, экстравагантен: способен броситься в жерло вулкана или уплыть в море, как диковинная рыба. Когда поэт в своем творчестве достигает определенных высот, то перестает противиться перспективе своего исчезновения из дольнего мира, потому что стал храмом, формулой, мифом, поэмой.
Так что, когда поэт зовет людей следовать за ним, то он, по сути, предлагает им совершить невозможное. И тех немногих современников, которые упорно стараются следовать за поэтом, в итоге ждет горькое разочарование. Вспомним бесславную участь «соловьевцев», «толстовцев», «рериховцев» из недавней отечественной истории.
Всякая личность обладает свойствами и характеристиками, которые выделяют ее из общего ряда. Личность – это нечто особенное, единичное, присущее кому-то одному, а не многим. Творческая личность усложняет общественную жизнь новыми категориями и смыслами, концентрируя свое внимание на «вечных темах». В ходе своего становления поэт буквально прорастает сквозь все исторические эпохи. Он переживает столь богатую гамму чувств, многие из которых были известны лишь людям античности или жителям средних веков. Поэт не может не раздражать эгалитарное общество, всецело занятое улучшением или упрощением своей жизни. Ведь поэтика не устраняет ни одну из существующих политических, экономических и социальных проблем, на решение которых уходит энергия целых поколений. Творческая личность не избавляет людей от присущих им пороков и страстей. Творчество – это бунт одиночки против конечности своего бытия, это утоление жажды свободы, это влечение к недосягаемому совершенству.
Как лик народа совмещает в себе все личности, выделившиеся из череды сменяющихся поколений, так и духовное ядро народа сосредотачивает в себе все душевные порывы, запечатленные в исторических событиях и деяниях поэтов. Присутствие неявного и непостижимого нашим умом совершенства бесконечно разрежено в окружающей действительности. Но оно угадывается творческими личностями за скоплением разнообразных реалий, выделяется ими из мельтешения сонма фактов, происшествий, возвращается из далекого прошлого, благодаря поэтическому воображению. Народ, как соборная или коллективная личность, становится реальностью, когда центрируется вокруг своего духовного ядра и преисполняется готовностью к великим свершениям.
Поэт не может не возмущать людей «прямого действия», обустраивающих окружающее пространство на рациональных началах. Поэтов не любят поклонники Мамоны, их чурается любая посредственность. «Низы» стремятся низвести поэтов до своего уровня, а тираны мечтают превратить поэтов в своих лакеев и «хранителей стула». Нельзя утверждать, что никому и никогда не удавалось «приручить» поэтов. Всякое бывало. Сложное затмевалось простым, высокое заменялось низким, вечное подминалось сиюминутным – в итоге в человеке непременно проступало гадкое, скотское и жалкое.
Стоит только появиться условиям, благоприятным для господства рабов, и любой раб с готовностью объявит себя «хозяином положения». Причем, любой людоед во власти изыщет сотни аргументов, доказывающих необходимость его властвования. И нельзя отрицать наличия тех, кто искренне восхищается рабом, ставшим «хозяином положения», или тех,  кто понимает и принимает все действия  людоеда-правителя. Можно даже утверждать, что молчаливое большинство современного общества лучше понимает раба, жаждущего господства, или правителя, у которого между зубов торчат куски человеческого мяса, нежели понимает поэта.
«Возьми свое или возьмут у тебя», – глухо гудит толпа, составленная из тех, кто опасается быть обойденным или обманутым. «Сдохни, но сделай!» – требует тиран от каждого из своих подчиненных. И берут свое, да еще как лихо берут! И пускаются во все тяжкие в своих делишках… или дохнут, не справившись с заданием «хозяина». Да, жизнь – сволочная штука, полна предательств и мерзостей. Жизнь гнобит, крутит и перекручивает каждого, выжимая из бедного человека все соки. Но такая жизнь все-таки объяснима, пусть она кошмарна, пусть в ней уродуются, разочаровываются, но все-таки живут тысячи тысяч людей. К тому же они еще на что-то надеются и даже чего-то ждут. На фоне такой постылости или такой неприглядности, жизнь как приращение собственности выглядит сущим праздником. Пусть этот праздник не обходится без «скелетов в шкафу». Но ведь такова жизнь! И таков человек в своем естестве! Любая правда жестока. Любая жестокость правдива. Чтобы не оказаться смятыми или опрокинутыми, люди упорно тренируются. Они старательно готовятся к «взятию» или к тому, чтобы быть допущенными к «делу». Они ищут преимуществ в каждой схватке или сделке, падки на привилегии и знаки отличий… И вдруг слышат поэта. Мол, есть другая, подлинная жизнь, подобная чистому ключу, бьющему из земли.
«Что это за выдумка из прошлых веков? Разве жизнь может быть иной, чем та, что есть?» - возмущаются успешные деловые люди, профессиональные политики, ушлые промоутеры, глянцевые шоумены и даже безработные, мающиеся от скуки.
Поэта глупо искать в толпе, как нет его и среди приближенных тирана. Он одинок, и свое творчество не воспринимает за средство самоутверждения в обществе. Но голос поэта часто слышен даже в неумолчном гуле и гаме. То ли этот голос ретранслирует молва, то ли происходит некое непостижимое волшебство, но голос, не допущенный даже к микрофону, все же различим. Корпоративная этика сплоченных заговорщиков, угрюмая требовательность гудящей толпы, тирания кровавых диктаторов по-прежнему наталкиваются на нелицеприятные и разящие, как меч, оценки в свой адрес, исходящие от поэта. Нет прогресса во взаимоотношениях между творческой личностью и жителями дольнего мира. Каждую эпоху возобновляется конфликт между Сократом и афинянами или между Назарянином и иудеями. Вместо цикуты могут использовать рицин, вместо распятия – предложить расстрел. Но потерпевший сокрушительное поражение в таком конфликте, почему-то продолжает жить и после смерти, как предание и как легенда или как новое Слово. А победители поэта рассеиваются, как сор на ветру.
Миф о Прометее предстает неизменно актуальной иллюстрацией противостояния сплоченного и всесильного большинство против одиночки, осмелившегося привнести в этот мир что-то новое, неожиданное, которое способно быть огромным благом или средством разрушения. Имя «Прометей» – многозначительно и переводится как «способный предвидеть». Герой мифа, тем самым, выступает носителем предвосхищенного знания, т. е. провидцем и мудрецом, а не бунтарем, каким его предпочитали изображать рьяные пропагандисты социальных потрясений и катастроф.
Согласно мифу, Прометей вылепил людей из земли и воды и, вопреки воле Зевса, научил обращаться с огнем. Священный огонь присутствует во всех религиозных таинствах и ритуалах, и по сей день соединяет людей с Первоучителем и Просветителем. В той или иной степени любая творческая личность пытается подражать Прометею, несмотря на трагическую судьбу последнего.
Хорошо известно, что герой мифа был сурово наказан за свой поступок. Его приковали к скале, находящейся, по представлениям древних греков, на самом краю света – на Кавказе. Каждый день к Прометею подлетал орел и выклевывал его печень. Так как печень за ночь вновь восстанавливалась, казнь возобновлялась… Поэты, как прямые потомки Прометея, выступают как раз самовольными разгласителями божественных и человеческих тайн, и каждый из них всегда готов к предстоящему  суровому приговору.
«Человек, написавший книгу, не должен взывать к пощаде» (Стендаль).
Можно привести немало примеров того, как творчество являлось актом добровольного самосожжения. Поэт в одиночку выходит на поле духовной брани, прекрасно понимая, что будет предан анафеме, но стоит на своем. Он может быть многословным (Л.Толстой), но остается несговорчивым; может часами кланяться перед образами (Солженицын), но сохраняет удивительную несгибаемость перед злобным напором абсолютного большинства.
Да, новейшая история продемонстрировала нам немало противостояний поэта, как всеобщего раздражителя, и общества, впавшего в очередное самообольщение. Появились вожди, которые причисляли к народу только вульгарную толпу, обещая последней неслыханное и невиданное доселе возвышение. Голь перекатная или каторжники – это народ. А царственные особы, гении, аристократы, праведники – это паразиты и святоши, бездельники и эксплуататоры. Глумливая босота и чумазые рудокопы охотно соглашались: «Так оно и есть! Мы и есть народ, его косточка, его плоть». И добровольно пресмыкались перед своим вождем, раболепствовали перед ним, и всячески выражали свое восхищение его неизменно «мудрыми» поступками и решениями. Кумир же в свою очередь славословил: «Народ всегда прав». А те, кто не склонялся перед кумиром, уже не включались в народ, наоборот, исключались из народа. Их записывали в «контру», в «белую сволочь», в «паразитарные классы»,  во «врагов народа». И все исключенные подлежали уничтожению, как вредоносные элементы. И соседние народы, не признающие грозного властителя, тоже подлежали уничтожению или «шли на переплавку», дабы соответствовать неким стандартным нормам. И чем более «всегда правый народ» унижал себя разнузданным насилием, тем более значимой и всеобъемлющей в его глазах становилась фигура кумира. Эта монументальная фигура закрывала само солнце, а ее длинная, тяжелая  тень воспринималась истоком всех благ.
На самом деле люди, объятые похотью мирового господства, представляли собой не народ, а безликую массу, находящуюся в состоянии черни. И сказать об этом осмеливался только поэт. Даже оставаясь в полном одиночестве, даже будучи заточенным в каземат, он представлял собой народ перед судом истории, был ликом народа, его совестью. А чернь сама себя истребляла, как пламя пожарища в итоге пожирает само себя.
Горькие похмелья после вакханалий бонапартизма, коммунизма, фашизма пережили сотни миллионов людей, оставив на полях сражений и в концлагерях горы трупов. Народ, который «всегда прав», предстает страшной разрушительной силой, коллективным Геростратом, насмехающимся над страданиями Прометея. Похоть мирового господства оставляет после себя лишь пепел сожженных человеческих судеб и зловоние нераскаявшихся грешников.
Жизнь, потраченная на развитие в себе каких-то редких качеств, предполагает не «штурмы и натиски» и не броски «из грязи в князи», а требует сосредоточенности, спокойствии и самодисциплины. Именно такая жизнь споспешествует формированию личности.
«Личность – это самосозидание» (Вышеславцев).
И народ, как соборная личность, выступает в качестве созидательной исторической общности, когда осенен светом нравственного закона, ценит мастерство и свободу. А свобода достижима лишь в творчестве. Свобода – это высочайшее достижение, на которое способен человек. Поэту знаком ветер свободы, как никому другому. К свободе идут не через подкоп в тюремной стене и не благодаря укрупнению счета в банке, а через внутреннее усилие и духовные практики.
В эгалитарных обществах, где все граждане «скованы одной                              цепью», любят разглагольствовать о «знатных доярках», или о правах «простого человека». Кто-то дорожит «членством в партии», кто-то возможностью растлевать детишек, кто-то популярностью «звезды» спорта или шоу-бизнеса. О поэтах и поэтике стараются не упоминать. Творчество, как путь к свободе, отождествляют с вымыслом. А реальностью являются «исторические решения партийного съезда» или узы денег, или правовые ограничения в контрактах и протоколах. Люди охотно становятся пленниками обстоятельств. И охотно отправляют поэтов в психушки и тюрьмы, в ночлежки для бездомных или на кладбища. Многим, очень многим так удобнее жить.
Сложно и трудно одинаково постриженным людям принять сердцем ту истину, которую несет с собой поэт. Потому что эта истина проявляет нищету жизни соискателей успеха, режет глаза тем, кто «был ничем, а стал всем». А поэт не может молчать, когда общество сползает в топкое болото доносов, клеветы и лжи, да еще тешит себя самовосхвалениями. Ведь «светлое завтра» вот-вот превратится в «хмурое утро».
Утопив свои безумные надежды в кровавой трясине радикальных преобразований, измученные люди устало возвращаются к исходным позициям, чтобы начать с «чистого листа». Они кручинятся из-за своей слепоты, возносят хулу на своих бывших главарей, которых величали вождями и которые обещали манну небесную. Конечно, удивляются прозорливости и мужеству поэта, которого изгнали из страны или успели «стереть в порошок». Энтузиасты везут останки поэта из-за морей-океанов, чтобы с почестями их перезахоронить или сооружают памятник поэту, бесследно сгинувшему в концентрационных лагерях.  Да, его мудрость сияет, вопреки дыму пожарищ или вопреки миазмам гниения. Но куда зовет поэт? Что делать людям с его духовным наследием? Ведь это наследие не представляет собой набора инструкций, обязательных к применению. А советы, как жить правильно, встречаются лишь в прожектах бессовестных шарлатанов и доктринеров, которые мостят благими намерениями дорогу прямо в ад.
Так о чем хлопочет поэт?
«Каждый стоит ровно столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет» (Аврелий).
Поэт притязает на многое, в скромности его не уличишь. Он хочет остаться в памяти поколений даже после своей смерти. Он хлопочет о расширении пространства свободы, о насыщении людской толщи божественным светом. Его притязания просто безмерны.
Общество не может не меняться. Но оно не должно меняться к худшему, провозглашая низость «достижениями эпохи», а преступления – подвигом. Поэт хлопочем об образе Божьем в человеке. В каждом встречном он готов увидеть личность, и страдает, когда обнаруживает всего лишь частицу массы. Масса может быть только строительным материалом. Поэт спасает народ от безликости и серости. Даже тогда, когда поэт оставляет бренный мир, он остается светочем, примером для подражания, утешителем разуверившихся в себе людей, но верящих в высшую справедливость. Вот только следовать за поэтом практически никому не удается. Новые поэты выбирают другие нехоженые тропы. А остальные люди вращаются в замкнутом кругу своих забот. Так размышления императора Аврелия не послужили внутренним императивом для последующих правителей Рима. А те, кто будут искренне восхищаться его духовным наследием, даже руин империи не видели – все уже скрылось в прошлом или заросло травой забвения.
Трагизм личности поэта состоит не в том, что его могут подвергнуть остракизму низкие и подлые люди, громоподобно заклеймить как изверга и врага народа или всего рода человеческого. Трагизм заключается в том, что истина, которую поэт привносит с собой в этот мир, является таковой лишь для него одного или для очень узкого круга лиц, а для подавляющей части людей она остается чуждой или просто неинтересной. Даже дети гениев обычно являют собой довольно жалкое зрелище (вспомним сына Аврелия, брутального и тупого Коммода). Ученики, последователи, адепты неизбежно искажают привнесенную поэтом истину. Проповедь о любви к ближнему не оберегла христианскую церковь от ересей и расколов. Самые жестокие инквизиторы неизменно ссылались на евангельские тексты, а кровавые тираны новейшей истории любили цитировать Платона. Картины нищего Ван Гога стали впоследствии предметом безумных спекуляций, дерзких похищений и гангстерских разборок. Пушкин вот уже целый век кормит тысячи пушкинистов, которые яростно обвиняют друг друга в невежестве, в подлогах, в злонамеренной подтасовке фактов из биографии поэта. Мудрость выедается абсурдом без остатка, прекрасное становится безобразным. Есть от чего придти в уныние.
Любого поэта легко обвинить в пренебрежении к насущным нуждам простых людей или в неуважении к существующей власти. Его творения неоднозначны, многомерны. Но любые обвинения всего лишь упрощают или точнее сказать, уплощают поэта, низводят его личность до бирки с надписью «виновен». Дело поэтов из века в век терпит неудачу вследствие непреодолимого размыкания идеального и реального, духовного и материального. Вот почему сквозь сердце каждого поэта проходит «трещина мира». Эта трещина никогда не срастается. И сердце поэта всегда болит.
Каждый поэт уходит из жизни с сознанием того, что не завершил начатое дело. И еще он не может не тревожиться насчет того, как потомки отнесутся к его наследию?
Потомки для него – не гончары или гетеры, не барышники и домохозяйки, а новые поэты. Только новые поэты будут страстно спорить с ним, а не опрощать его для удобства восприятия; только эти единичные «потомки» будут опираться на него или отталкиваться от него в своих головокружительных построениях и концепциях; только они обнаружат изъяны и пустоты в его онтологическом пространстве и сумеют оплатить некоторые его долги. Каждый поэт, признанный величайшим при жизни или, наоборот, прозябающий в безвестности, на склоне лет чутко прислушивается к вибрациям, исходящим от общества. Ему хочется убедиться в том, что появился новый Автор, со своей темой, своим взглядом, своим голосом. Поваленный смертельной болезнью, поэт стремится убедиться в том, что колено Прометеево не пресеклось. Лишь для признанных (и не признанных) поэтов пришелец из горнего мира – не чужак, пусть даже этот пришелец не услышит от угасающих стариков ни одного ласкового напутствия. Просто его плечи ощутят возрастающую тяжесть бренного мира, ту тяжесть, которую выдерживали до него другие поэты. Эта тяжесть буквально раздавливает тех, кто не видит своих преемников. Трудно даже представить, себе с какими горькими мыслями погибал под пытками варваров Боэций или угасал от голода в постреволюционном Петрограде несчастный Блок.
Поэт, будучи сосудом небесным, несет в себе божественный свет, а варварство – это мглистый туман, все поглощающая серость и сырость. Благодаря божественному свету, поэт различает таинственные взаимосвязи между событиями, эпохами и отдельными личностями. Варварство подчинено сиюминутным настроениям и не отягощено памятью о прошлом. Поэт – подданный царства свободы, имеет право утверждать: «Все во мне и я во всем!» (Тютчев). Варвар путает свободу со вседозволенностью безудержного расточительства и с возможностью беспрепятственно чинить произвол. Варвару принадлежит лишь то, что он держит в руках: он не знает бессмертия, любви и красоты, гармонии и совершенства, но хорошо знает власть страха, обжигающий огонь ярости. Он всячески стремится насытиться и мечтает о смерти «с музыкой».
И вот прилив жадности и неутолимой агрессии, безликости и злобности окружает поэта со всех сторон. Он оказывается невольным свидетелем глумлений над святынями, костров из книг, превращения дворцов в конюшни, могил – в отхожие места. Красавицы становятся не объектами поклонения, а жертвами разнузданного насилия. Изголодавшиеся родители пожирают своих детей. Холод отчаяния подступает к сердцу поэта. Никому более не нужна мудрость веков. Никто более не нуждается в образцах праведности. Нет будущего. А есть только дурная бесконечность смены дней и ночей, слагающихся в годы и десятилетия. Стихия варварства накрывает поэта толщей безысходности, буквально погребает его заживо. Такое случалось и не раз…
Но выжженная земля когда-то восстанавливает свой зеленый покров. Так и поле культуры, вытоптанное, изгаженное, когда-то снова начинает преображаться благодаря новым всходам. Опять рождаются люди, ощущающие себя порученцами высших сил. За свою жизнь они проживают всю историю человечества и видят под слоем пепла удивительные города и отчетливо вспоминают древние законы и правила. Из разбитых черепков, из разрозненных осколков они терпеливо воссоздают картины утраченного мира, которые становятся основанием для каждого сменяющегося дня. Они взывают к теням великих прошлого… И тени возвращаются, обретают голоса и облик, наставляют людей, растерявшихся и уставших от бессчетных распрей.
Нет, поэты не могут накормить голодных, или сделать уродливых привлекательными. Не могут они излечивать недужных или извлекать живую воду из заповедных земных глубин. Но каждый поэт всей своей жизнью утверждает, что человек способен быть личностью и обрести бессмертие. Лишь благодаря поэтам, образуется, пульсирует, рассылая во все стороны животворное тепло, духовное ядро, сообщая народу внутреннее, глубинное единство.
Поэт хрупок. Он часто погибает от странных болезней, которых не найти в медицинских справочниках – от разлива пошлости или от духоты бездушия. Но его жизнь, с которой он так легко расстается, на этом не обрывается. Она всего лишь переходит в новое измерение.
Физическая смерть играет в судьбе поэта огромное значение. Особенно впечатляет сострадательных людей ранняя смерть из-за несчастной любви или из-за стечения роковых обстоятельств. Но и продолжительная жизнь поэтов до глубокой старости ничуть не обесценивает значимость их творчества. История нам наглядно показывает, что подлинное величие поэта обнаруживается лишь после его смерти. Индивидуальные особенности человека, как тварного существа, очень быстро стираются с поверхности жизни и даже из памяти его близких и родных. Творческая личность, перешагивая демаркационную линию смерти, как бы очищается от привычек и особенностей и концентрирует свою оригинальность исключительно в духовном наследии – в стиле произведений, в идеях и формулах, в цветовых гаммах или композиционных построениях. И тем самым это наследие приобретает уже сверхличное значение, становится коллективной памятью других людей, национальным достоянием или просто преданием.
На своем жизненном пути поэт не раз поскальзывается и больно ударяется, конечно, сердится и гневается, то ликует, то чувствует себя богооставленным, совершает глупости – и немалые. Но сверхличное поэта сконцентрировано в его творениях, которые излучают незримую энергию, способную проникать в души людей. Даже тень поэта светоносна. Имя поэта обретает символическое значение, становится арбитром для дискурсов, маяком для блуждающих в темноте – знаком эпохи и дополнительным штрихом на лике народа.

Юрий Покровский

Русская Стратегия

Приобрести книгу в нашем магазине:

Покровский Ю.Н. Русское. Книга II.

_____________________

ПОНРАВИЛСЯ МАТЕРИАЛ?

ПОДДЕРЖИ РУССКУЮ СТРАТЕГИЮ!

Карта ВТБ (НОВАЯ!): 4893 4704 9797 7733 (Елена Владимировна С.)
Яндекс-деньги: 41001639043436
Пайпэл: rys-arhipelag@yandex.ru

ВЫ ТАКЖЕ ОЧЕНЬ ПОДДЕРЖИТЕ НАС, ПОДПИСАВШИСЬ НА НАШ КАНАЛ В БАСТИОНЕ!

https://bastyon.com/strategiabeloyrossii