Слово «Отец» вызывает в моем воображении целый ряд образов. Он был центром моего мира, надежным другом и источником новых и захватывающих интересов. Одно из моих первых воспоминаний об отце тесно связано с Мерекюл, приморским местом на южном берегу Финского залива. Мне было около трех лет. Я играла в песочнице перед домом, когда подскакал отец на высоком коричневом коне. Он позвал кого-то, кто поднял меня в седло, и я совершила свою первую верховую прогулку, которая показалась мне весьма замечательной. С этого дня отец, должно быть, часто катал меня, поскольку я вспоминаю разные виды, которые проносились передо мной с этого ужасно высокого места. Я до сих пор помню запах седла и разгоряченного коня, и помню, как боялась его вздымающихся ноздрей, когда отец просил меня поднести коню кусочек сахара на ладони.
Отец был фигурой излучающей счастье, он появлялся на моем петербургском горизонте в дверях столовой или нашей детской, фот него всегда исходила бездна участия, и я могла обратиться к нему со всеми своими маленькими интересами и быть уверенной в его аплодисментах, когда показывала ему что-то новое. Именно с отцом я впервые научилась читать. Это произошло в его кабинете солнечным зимним утром незадолго до обеда. Отец что-то писал за своим столом, а я играла с русской азбукой и кубиками на ковре. Прежде брат уже научил меня печатным буквам, и я могла читать или угадывать слова на вывесках магазинов. У всех этих небольших магазинчиков – овощных и мясных лавок или парикмахерских, были яркие вывески с изображением товара, очевидно, они были рассчитаны на неграмотных людей, в особенности сельских жителей. Сейчас я уже не могу сказать, сколько я тогда читала, а сколько угадывала на этих вывесках. Передо мной лежала маленькая азбука. Я нашла несколько букв, которые я уже знала из ежедневных прогулок с братом и его гувернанткой, и когда я увидела эти буквы, сгруппированные в маленькие слова, меня внезапно осенило, что я могу быстро произнести их в той же последовательности, связать в один звук, и этот звук являлся словом, имеющим смысл. Я обрадовалась своему открытию и, подбежав к отцу с книгой, начала читать слово за словом из абзаца на правой странице книги. Отец одобрил мое выступление, и я до сих пор слышу, как гордо говорю ему: «Смотри, теперь я могу читать!», и он от души смеется и отправляет меня читать на ковре, чтобы я ему не мешала.
В детстве меня особенно мучил один вопрос: отчего слуги называли отца генералом и «Вашим превосходительством», но при этом он не носил военной формы? Однажды я задала этот вопрос отцу. Помню его добрую улыбку и серьезное объяснение, что звания чиновников в России соответствуют военным. Но я была немного разочарована этим объяснением и надеялась услышать, что он окажется обычным военным генералом и будет носить генеральскую форму! Отец же носил мундир министерства иностранных дел и надевал его только в торжественных случаях, мне он не очень нравился, так как у него не было погонов, а меч был скромным и неприметным. Утешительным моментом было лишь то, что грудь отца на этих официальных мероприятиях была покрыта всевозможными очаровательными звездами и медалями, и у него было множество широких ярких шелковых лент с большим плоским бантом на бедре, которые надевались через плечо. Было интересно рассматривать все эти звезды, слушать о причинах, по которым они были вручены, визуализировать всю карту мира на груди отца, и узнавать названия стольких диковинных стран. Каждый раз когда отец надевал форму, я гордо повторяла названия тех орденов, которые он носил в то время, и отца забавляло, что я запоминаю слова, которые, очевидно, ничего для меня не значили. Когда я восхищалась какой-нибудь эффектной звездой, отец всегда говорил мне, что среди всех нарядных орденов больше всего он ценил маленький серебристо-серый мальтийский крест, который всегда носил на шее на черной ленте. «Этот орден вручила мне королева Англии, и только несколько человек в России имеют его», - говорил он мне, когда я была еще совсем маленькой. Но я запомнила его слова и с уважением смотрела на скромный крест. Это была единственная награда отца, которую мне удалось вывезти из России, и я передала этот крест своему старшему сыну, у которого он был напоминанием о дедушке.
Однажды на пороге моей детской появилась оксфордская или кембриджская мантия. Отец только что вернулся из Англии, где его официально приняли в Оксфорде или Кембридже, и он показывал маме свою мантию и академическую шапочку. Конечно, мы, дети, были в восторге от этого зрелища, и я от души смеялась, так как никогда прежде не видела ничего подобного и мне казалось, что отец нарядился для какой-то игры, как мы, дети, наряжались когда играли. Но отец одернул меня и объяснил, что полученная мантия была большой честью, которую старинные университеты редко оказывали иностранцам, и что такие знаки отличия следует уважать. Мое отношение полностью переменилось, и я почувствовала гордость за отца, удостоенного этой чести в таком далеком месте, как Англия.
Много лет спустя, во время русской революции, когда коммунисты явились с обыском и начали открывать старые сундуки и коробки, которые хранились в нежилой комнате, я снова увидела мантию и испугалась, что большевики могут забрать ее, покусившись на хорошую ткань. Во мне снова проснулось то детское чувство глубокого уважения к ней. Но, к счастью, жадные «пролетарские» глаза обратили свой взор на другие вещи и мантия осталась доживать свой век. Как доживать – о том я не знаю, так как мне пришлось покинуть свой дом и Россию.
Благодаря оксфордской мантии Англия приобрела значение для меня, - и когда отец выводил меня на прогулку или позволял провести несколько минут в своем кабинете после обеда, я всегда с интересом слушала все, что он рассказывал мне об этой загадочной стране. Свои первые уроки английского я получила от гувернантки или наставника моего брата, и первое предложение, которое я усвоила в очень раннем возрасте было «Please, not in front of the children!» (примечание: «Пожалуйста, не при детях») или что-то в этом роде.
По мере взросления, прогулки с отцом, долгие разговоры с ним - или, скорее, его рассказы об истории или странах - заполняли все свободное от занятий с гувернантками время. Помню наши воскресные прогулки в холодные зимние дни, когда в детской внезапно появлялся отец и просил меня поскорее одеться, чтобы отправиться с ним на прогулку в санях, запряженных одной лошадью - это были поездки, которые я любила больше всего. Наша гувернантка Мими спешно укутывала меня в толстое пальто, валенки по колено, завязывала шерстяной шарф на шее, давала муфту для рук - и я отправлялась с отцом.
Лошадь в таких случаях, казалось, особенно быстро бежала и кучер так гордо сидел передо мной, его маленькие часы, прикрепленные к цветному поясу были на уровне моих глаз. Ветер резал мне лицо, отец крепко держал меня, а я пряталась за спину кучера, когда мороз сильно кусал меня за щеки. Мы выезжали за город на острова с их парками и виллами, Елагин и Каменноостровский дворцы, освещенные тусклыми огоньками, белели вдали. Последний принадлежал принцессе Елене, которую я представляла себе очень красивой и встреча с которой обернулась для меня разочарованием. Когда девочкой двенадцати лет я увидела ее в доме наших друзей это была очень строгая и серьезная пожилая женщина (как мне тогда казалось), но выражение ее глаз было добрым, когда она улыбалась нам, детям. (Примечание: имеется в виду герцогиня Елена Георгиевна Мекленбург-Стрелицкая, в замужестве – принцесса Саксен-Альтенбургская).
Эти прогулки с отцом были прекрасны, в завершении их я всегда втайне надеялась, что отец прикажет кучеру возвращаться по Невскому и остановиться у Конради. Я чувствовала себя виноватой в том, что мечтала об этом, ведь поездка и без того была прекрасной, но «la gourmandise» играют большую роль в жизни ребенка семи, восьми, девяти лет, а Конради был большим соблазном. Это был ярко освещенный, теплый, искрящийся магазин, где были выставлены сотни сортов сладостей в самых привлекательных коробочках. Отец редко забывал отдать желанный приказ кучеру, и я даже сейчас чувствую дуновение теплого воздуха, полного самых манящих ароматов и окутывавшего нас, когда мы входили в магазин. Отец делал свой заказ, обычно это были сладости для мамы к грядущему званому обеду, а потом спрашивал меня: «Что бы ты хотела себе с Катей?» Я уже знала - вот они, наши любимые - круглые прозрачные разноцветные карамельки в стеклянных коробочках. И отец покупал эти коробочки для каждой из нас - и одну для Мими - и мы ждали, пока нам приносили заказ, красиво завернутый в белую бумагу и перевязанный цветной лентой.
После этого мы отправлялись домой, правда, по пути часто останавливались купить цветы для мамы. Отец любил магазин Fleurs de Nice - полуподвальное помещение на Моховой, где два брата-француза предлагали большой выбор разнообразных цветов, доставленных в бамбуковых корзинах прямо из Ниццы. Выбор был на удивление огромным, если подумать о том, с какими трудностями была сопряжена доставка свежих цветов, которые за 48 часов попадали из благословенного климата Ниццы прямо в морозный Петербург. Здесь была масса анемонов, маргариток, лютиков, мимозы, гвоздики, розы и многие другие. Их долгое путешествие, казалось, совершенно не отражалось на их свежести. Когда большой букет был собран, обернут слоями ваты и толстой бумаги, мы поднимались по ступеням к выходу, и отец нес цветы словно младенца. Мы садились в сани, прежде чем снова выбраться из них, проехав всего несколько шагов до нашей парадной. Эти поездки всегда были для меня большой радостью, и даже чашка чая, которую мне подавали по возвращении, казалась вкусной, хотя я не любила чай.
Памятными для нас были те дни, когда родители приглашались на придворные торжества. Они были так прекрасны: отец в форме с множеством орденов на груди, а мама - в восхитительном придворном или вечернем платье со шлейфом и шубкой поверх него. На следующий день отец угощал нас особенными сладостями из дворца, таких же, как и те, что подавались во время императорского ужина. Я ожидала, что эти угощения будут особенными, но неизменно находила их гораздо менее вкусными, чем те, которые мы получали по воскресеньям от Конради. Я демонстративно хвалила дворцовые лакомства, но все же чувствовала при этом себя виноватой оттого, что говорю неискренне.
Яркие воспоминания связаны с Рождеством и годовщиной свадьбы родителей. Перед этими торжественными днями отец иногда приглашал меня выбирать подарок для мамы, и я с большой гордостью шла с ним, обещая никому не рассказывать о том, что мы увидим. Конечно, к этому времени отец уже выбирал подарок, но он хотел еще раз взглянуть на него и узнать мое мнение. Мы садились в сани, пересекали Невский по Садовой и направлялись к Гостиному Двору с его галереями и бесконечными магазинами, проезжали через низкие ворота во внутреннюю территорию под тихими заснеженными арками, пока кучер не останавливался у перекрестка, где мы выходили и направлялись в маленький магазин, плохо освещенный висящей керосиновой лампой. Поначалу меня удивляло, как отец мог додуматься о том, чтобы искать подарок для мамы в столь мрачном месте, но вскоре я понимала, что несмотря на свою невзрачность, это место таило в себе великолепные вещи, а продавец был очень приятным, мудрым и хорошо осведомленным специалистом. Его звали Савельев, он был высок и худощав, с длинными седыми волосами, он носил высокую меховую шапку и очень толстые очки. В стеклянных витринах прилавка было выставлено мало вещей, но Савельев всегда приносил железную или деревянную коробку, из которой доставались поистине прекрасные вещи: ожерелья, броши, браслеты, цепочки, булавки и так далее. Это было завораживающее множество драгоценностей, жаль, что я была тогда слишком мала, чтобы ценить их по достоинству или запомнить истории, рассказанные о них Савельевым. Отец и Савельев долго обсуждали достоинства того или иного украшения, которое выбиралось для мамы, и, наконец, отец обращался ко мне со словами: «Как ты думаешь, это действительно доставит маме удовольствие?» Я тотчас же понимала, какое украшение выберу и какая же была для меня радость, когда в праздничный день именно эта вещь появлялась на столике в качестве подарка для мамы, и я могла с гордостью сказать ей: «Я уже видела это, и помогла отцу выбрать подарок».
Зимнее утро в нашем городском доме всегда было очень темным и туманным. Старенькая Няня пила кофе за дверью детской, а мои сестры еще крепко спали в своих кроватках с белыми кружевными портьерами, когда я соскальзывала с кровати, тихонько умывалась, спешно одевалась и старалась незаметно выйти из комнаты, чтобы меня не услышала наша гувернантка, чья спальня находилась по соседству. Няня угощала меня булочкой, и я на цыпочках спускалась вниз, окутанная этой удивительной серой и туманной мглой. Птичья комната выглядела призрачно, большая лошадка-качалка, лодка-качалка, лестницы, веревки, кольца и трапеции были неподвижны, дом еще спал. Я брала свои книги - всегда несколько, так как никогда не знала заранее, что именно мне захочется почитать в данный момент, и бежала в кабинет отца, где лакей уже разжигал огонь. Там, перед весело сверкающим пламенем, я ложилась плашмя на шкуру белого медведя и читала. Лакей тихонько ходил по комнате, вытирая пыль и наводя порядок при свете одной лампы, освещающей комнату, а я читала при свете огня.
Это было чудесное время. В доме так тихо, на улице нет движения, и только напольные часы в кабинете деловито тикают, словно стремясь не отставать друг от друга. И когда одни начинают бить восемь, все остальные тоже спешат за ними. В этот момент я откладывала книги и шла в гостиную, чтобы немного попрактиковаться в игре на скрипке. Нужно было зажечь лампу стоящую на фортепиано и придвинуть к ней похожую на скелет подставку для пюпитров, после чего я со скрипкой под подбородком начинала издавать плачущие звуки упражнений, гамм, арпеджио. Постепенно через занавешенные окна проникал дневной свет, к половине девятого дом просыпался и оживал.
Утренний кофе подавался в столовой, отец был всегда бодр и весел, сестры тоже спускались, и гувернантка была готова приступить к своей повседневной задаче по оттачиванию наших знаний и манер. Только брат опаздывал, он никогда не являлся вовремя и неизменно получал замечания от родителей, гувернанток и наставников. Кофе был таким вкусным, булочки такими хрустящими, масло таким свежим, и я была так счастлива, что провела утро наедине с собой, на своем собственном коврике из шкуры медведя (с разрешения отца, разумеется), что приступить к ежедневным скучным урокам в девять часов было не так уж сложно.
Большинство этих воспоминаний относятся к счастливому времени, когда нашей гувернанткой была Мими. Да, вот это слово, которое отзывается эхом из моего детства: гувернантка! У брата, шестью годами старше меня, была французская гувернантка, мадемуазель Гуссе, которая тоже следила за мной во время еды. (Я не помню, когда именно мне позволили обедать со взрослыми - должно быть, это было очень рано.) Именно от нее я научилась французскому, прежде чем поняла, что это иностранный язык, и с тех пор я говорила по-французски с родителями и сестрами. У мадемуазель Гуссе было круглое лицо с маленькими, но добрыми глазами, округлая верхняя часть ее тела была заключена в узкий корсаж, застегнутый спереди на множество черных пуговиц-бусинок, а округлая нижняя часть ее тела будто поддерживала ее, как я думала, на округлых ножках под длинными юбками.
Когда пришло время пригласить гувернантку для нас с Катей, появилась мадемуазель Шмидерлет из Лозанны - наша дорогая «Мими», очень добрая и преданная, но при этом строгая, она заставила нас выучить наизусть названия всех кантонов Швейцарии и всех департаментов Франции, прививала нам покорную любовь ко всем нашим скучным тетушкам, заставляла вытирать пыль в нашей детской комнате каждое субботнее утро, внушала нам огромное уважение к французскому языку и заложила в нас твердое знание французской грамматики.
Учеба не была утомительным занятием и не предполагала каких-либо сцен или драматических наказаний. Все шло гладко, и в конце недели отец дарил мне серебряную монету в 20 копеек - если конечно за эту неделю у меня было не более пятнадцати ошибок в диктантах.
В эпоху Мими в нашей детской царили покой и безмятежный мир, поскольку они со старой Няней ладили и понимали друг друга - на каком-то интуитивном русско-французском языке. Мими уважала Няню, которая была важной и незаменимой фигурой в нашей детской. Няня многое знала (за исключением грамоты): она четко понимала, что правильно, а что нет, отдавала приказы и наставляла многочисленных Дунь и Маш, наших горничных. Одним строгим взглядом Няня немедленно прекращала любые лишние разговоры и тихо отчитывала девушек: «Нельзя говорить об этом перед детьми Его Превосходительства!»
То, что Няня не умела ни читать, ни писать, совершенно не имело значения. Она и без того много знала и рассказывала нам такие длинные и интересные истории о родном доме в Архангельске, о её дяде Зырянине, который охотился на соболей и лисиц в северных лесах и только дважды в год появлялся в городе для продажи шкур и покупки пороха и патронов. Как знать, быть может, моя страсть к охоте берет начало из этих рассказов?
Няня знала все, чувствовала, что для нас полезно, а что может навредить. Однажды мы капризничали и отказывались пить горький сироп от простуды, который прописал нам врач. Няня тихонько вылила сироп в ведро, сказав маме: «Это лекарство не может быть полезным для детей, если они так противятся ему». И мама не возразила, а кротко сказала: «Хорошо, Няня, я попрошу доктора прописать еще что-нибудь, когда он придет в следующий раз». Очень хорошо помню, как мы лежали, прижавшись друг к другу под одеялом, наблюдая, как Няня выливает темно-коричневую жидкость прочь. Мама выглядела удивленной, а я, затаив дыхание, ждала, что будет дальше. Будут ли нас бранить? Или Няня права? Она была права, как и когда открывала форточку в самые холодные зимние месяцы, приказывая нам укрыться с головой под одеялом и говоря: «Его Превосходительство настаивает на том, чтобы окно детской было открыто до ночи - свежий воздух никому не повредит». Руководствуясь этим принципом, она выводила нас на прогулку каждый день, в любую погоду, напоминая нам тереть щеки и носы, чтобы они не замерзли. «Даже вороны падают, замерзая», - говорила она и не часто вспоминала, как однажды в такой же холодный день повела меня в Летний сад и мы считали замерзших ворон, лежавших на снегу. В подобных случаях прогулки были короткими, и нам повязывали плотные вязаные белые шарфы наподобие шотландских шалей.
Няня… я вижу в ней добрый, но строгий дух, заправлявший нашим детством, сложно отделить какое-то событие от общей картины воспоминаний о ней. Совместное владычество Няни и Мими в нашей детской было замечательной порой. Но однажды темным зимним днем всё завершилось, Мими в слезах простилась с нами, и мы задавались вопросом, куда она ушла. А вскоре после этого появилась новая гувернантка. Это было мое первое столкновение с неприятностями, переросшими в опасность длившуюся четыре долгих года под властью Алины Кегелер или Кегелер Грозной. Фройляйн Кегелер усложнила нашу жизнь и была невыносима с первых дней. Была ли у нее веская причина для гнева или нет, это не имело значения, поскольку она в любом случае была готова наброситься на любого возможного, невозможного или невероятного противника. Поскольку я была старшей из ее учениц, на меня пал первый и самый тяжелый удар ее дурного нрава. Вспышки ее гнева были частыми и многочисленными.
В первые два года ее пребывания у нас, то есть с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, я очень часто плакала по ее вине, так как она постоянно обвиняла меня во лжи, чего никогда не случалось ранее. Потребовалось немало времени, чтобы научиться относиться к этим обвинениям философски. Однажды во время утренней прогулки по заснеженному Летнему саду я достала из кармана блокнот и карандаш и начала фиксировать, сколько раз фройляйн Кегелер обругала меня. «Что ты там пишешь?» - сердито спросила она. «Записываю, сколько раз вы обвинили меня во лжи - я уже насчитала семнадцать», - ответила я. Можно представить ее реакцию. Но к тому времени это меня нисколько не испугало - я была уверена в успехе своего плана.
Фройляйн Кегелер была очень возбуждена и очень потешно выглядела в таком состоянии. Это забавляло меня, хотя чаще ее крики приводили в ярость, возмущали и пробуждали дух противоречия. Впрочем, во время наших бурных утренних уроков я усвоила одну важную вещь: я увидела, как нелепо и недостойно выглядят те, кто злится, кричит, жестикулирует - и я научилась контролировать себя, быть сдержанной и тихой до такой степени, что это только увеличивало гнев фройлян Кегелер. Только сестра Катя, казалось, умела более-менее мирно ужиться с этой гувернанткой. Катя редко шалила, всегда прекрасно знала уроки благодаря своей феноменальной памяти и не отвлекалась, как это делала я. К тому же Катя привязалась к фройляйн Кегелер своим золотым сердцем и старалась не злить ее.
Мне очень хотелось поделиться с отцом о трудностях с фройляйн Кегелер. Я чувствовала себя виноватой, что не рассказала ему все, о чем думала и что тяготило мое сердце. Мне казалось, он ждал, что я однажды все ему расскажу, но у меня просто не хватило смелости сделать это. Это было сложное чувство. Был ли это страх быть наказанной? Не настолько, насколько страх создать трудности или разногласия дома. Я знала, что у мамы было много проблем, о которых мы не говорили, о которых даже не знали в течение многих лет, но которые, как мы чувствовали, существовали и заставляли Маму грустить и беспокоиться. Это было связано с семейной драмой с участием нашего дедушки, драмой, которая длилась несколько лет, пока он не умер, когда мне было пятнадцать. Мама полностью погрузилась в эти заботы. Отец возил ее за границу два или три раза в год, когда ему нужно было отправляться в командировки, и, очевидно, это было для того, чтобы дать маме возможность отдохнуть. Кроме того, мы верили, что раз уж попали в руки этой гувернантки, то должны мириться с этим и смотреть в лицо жизни, насколько это возможно.
Несмотря на частые отлучки за границу, желания отца всегда были законом в доме. В детских мы то и дело слышали, что то или иное нужно делать, «потому что Его Превосходительство так пожелали». Няня ссылалась на это всякий раз, когда делала наставления нашим горничным и слугам. Даже гувернанткам Няня вежливо напоминала то же самое. В нашей жизни был неписанный закон, такой же естественный, как закон природы, который не оспаривается и не обсуждается, а просто принимается. Отец никогда не гневался, был терпелив; я редко слышала, чтобы он повышал голос - только раз или два на кучера, который был пьян, правя экипажем. В остальном серьезное лицо отца не искажалось гневом. Казалось, он всегда был абсолютно уверен в том, что поступает правильно - по крайней мере, был абсолютно уверен в том, что не совершил несправедливость. Я думаю, что его спокойное поведение и прямой подход к любому вопросу влиял на других и заставлял их беспрекословно и легко подчиняться его приказам. В юности отцу довелось пережить непростые времена, он прекрасно понимал чувства людей, зарабатывающих себе на жизнь, и, должно быть, просто требовал от других только то, что разумно было требовать, и не больше. Никогда не доводилось мне слышать от слуг (а детям так часто приходилось слышать их комментарии) ни слова горечи, жалоб или гнева. Казалось, что у отца было врожденное чувство правды и непоколебимая уверенность в том, что только благодаря справедливости люди могут существовать и развиваться. Поэтому я рада, что его смерть в 1909 году в возрасте 62 лет избавила его от горя, и он не видел, как его убеждения и дела всей его жизни попираются. Моя мать умерла четыре года спустя, в 1913 году и это был еще один печальный удар, который вскоре был омрачен еще и началом войны. Но позже я поняла: было лучше, что они ушли, не став свидетелями гибели и разрушения всего того, что они любили и лелеяли.
Перевод Елизаветы Преображенской
Русская Стратегия
_____________________
ПОНРАВИЛСЯ МАТЕРИАЛ?
ПОДДЕРЖИ РУССКУЮ СТРАТЕГИЮ!
Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733
Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689 (Елена Владимировна С.)
Яндекс-деньги: 41001639043436
ВЫ ТАКЖЕ ОЧЕНЬ ПОДДЕРЖИТЕ НАС, ПОДПИСАВШИСЬ НА НАШ КАНАЛ В БАСТИОНЕ!
https://bastyon.com/strategiabeloyrossii |
