Приобрести книгу Гитаны-Марии Баталовой "То, что со мной..." в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15584/

Человеческая жизнь в сравнении с вечностью ‒ ничто. Лишь для близких и родных людей она как бы Начало всех Начал. По Божественному Закону Глава семьи и защитник, и советник ‒ отец, папа, а для дочек и первый, незаменимый кавалер, и учитель, и судья... И всё это Господом дано было мне целых полвека. Первое моё воспоминание отца… Санаторий, тусклый коридор отделения. Наверно, мне было годика четыре… он вбежал по лестнице. Всегда я сидела у отца на руках. Отец часто мне рассказывал сказки. Когда он, или мама, или бабушка уходили или уезжали, я плакала. Поезда, которые с Курского вокзала, я не любила. Нескончаемое счастье было заметить в окошко купе родителей, и все жестокости, грубости воспитателей отступали. Из тамбура доносились родные голоса, а через несколько мгновений я тонула в их объятьях. День-два были наполнены звенящим счастьем: все были дома, меня носили с собой (кресел - колясок для детей с ДЦП не было). Отец с краснодерёвщиком мне смастерили два стульчика с подлокотниками и столик. Один был дома, другой у бабушки.
Лет с пяти логопеды учили меня читать… Мне это нравилось, так что в первом классе время, положенное на изучение букваря, для меня было самым скучным.
Мы с бабушкой лежали в Кунцевской больнице. В один из выходных приехали родные. Отец, сняв свой голубовато-серый твидовый пиджак, брал меня и подбрасывал. Когда мы запыхались и сели, он вынул из мягкого портфеля белые разрозненные листы и предложил почитать сказку «Зайчонок и Муха». Прочел. Я попросила оставить. В сероватых листах и «лохматых» буквах для меня было что-то завораживающее. Иногда отец рисовал в моем детском альбоме всяких зверушек. Вестимо, я завороженно смотрела. Он что-то мне рассказывал. И в кубики играл, из которых составлял картинки… и на ковре со мной ползал. Радость и ощущение, что я нормальная, и уверенность, что папа защитит меня, появились тоже в этом возрасте.
Я жила с бабушкой, на улице Черняховского, а родители на Б. Полянке, и родители меня не то, чтобы забирали, а выдирали домой, если выпадали свободные суббота и воскресенье. Отец приезжал после работы, в светло-сером, в "елочку" пальто, а зимой в дублёнке, в которых ходили многие мужчины нашей страны, и меховой шапке. Всегда я ездила с отцом, на переднем сидении. Он всегда вел и выстраивал так разговор чтоб я могла односложно ответить. Кода я подросла и дотянулась до рычага скорости, то в любую минуту, когда рука расслаблялась, медленно без слов бралась за рычаг. Отец обхватывал сверху своей. Меня распирало от гордости. Он это видел. Вестимо, был счастлив, но не показывал вида. За полминуты называл скорость ”первая, вторая, третья, четвертая”… я начинала движение. По лицу отца было ясно, правильно я делаю, или нет.
 Жизнь по понятным причинам была вывернута шиворот-навыворот: родители забирали в пятницу вечером или в субботу днем, в зависимости от занятий с методистом и логопедом, а в воскресенье вечером отвозили к бабушке. То, что и отец, и матушка через день где-то выступали, я знала. Когда я перешла в 4-й класс, родители отпускали меня с бабушкой в санаторий на три месяца. Мне всегда до слез не хотелось уезжать…
 Какие были веселые два дня по возвращении домой! Теперь бабушка оставалась и жила у нас по три дня. Она ездила проверить свой дом и пообщаться с соседями - все цирковые артисты… По сорок лет отслужили в московском цирке. Со мной нужно было каждый день по четыре часа заниматься. Отец придумывал и делал сам разные приспособления, чертил и делал сам… в каких-то гаражах, за бутылку, рабочие варили конструкции по его чертежам и макетам. Уникальные и в то же время простые были и стоячки и ходилки, в которых я не падала, придуманные, начерченные и сделанные руками отца.
Их разговоры с бабушкой затрагивали разные темы. Но чаще сего они говорили о моих занятиях и об А. Чехове. У нее дома в длинной тумбе, за стеклом, стояла пара книг О. Бальзака, И. Тургенева, Н. Некрасова, все собрание А. Грина, две книги Дж. Лондона и одна книга… Фицджеральда. Они вели бесконечные разговоры о моих занятиях. И часто отец брал гитару, и они пели. Он дорожил любым замечанием бабушки, поскольку она в 30-х – 50-х годах была солисткой цирковой цыганской труппы, где работали артисты не только из прославленного Яра, но певцы и танцовщицы из дворянских поместий, где ценились интонации и полу-интонации, но не крик и не "рыдание".
Так как комнаты нашего дома на улице Б. Полянка были не вытянутыми, то в любой комнате всё прекрасно было слышно, и моя дверь никогда не закрывалась. Иногда под эти разговоры я засыпала, просыпалась и слышала, как пели романсы под гитару, и вновь засыпала. Но когда отец приходил в начале двенадцатого, меня скоренько укладывали, пока он приводил себя в порядок и что-то кушал. Я ждала уже в постели. Отец садился ко мне на кровать и начинал что-то занимательное рассказывать, или петь под гитару романсы и Б. Окуджаву, пока я не засну… Больше всего отец любил, чтобы кто-то сидел рядом, когда он что-либо писал. Матушка сидела сколько могла. Часто, когда я училась в 5-м – 6-м классах, слышала куски про актеров, режиссёров, операторов, слышала голос отца. Двери комнаты у нас не закрывались: родители хотели каждую минуту слышать меня. Наверно, как позже поняла, это были куски, отрывки из будущей книги “Судьба и Ремесло”. Конечно, я знала, что отец пишет книгу о кино, но тогда мне не были знакомы ее герои.

До 84-го я сидела на стульях с подлокотниками и столиком, придуманными и сработанными отцом. Лет двадцать они мне служили. Я училась в 8-м классе, когда отец принес списанную электрическую пишущую машинку «Olympia». Он вошел в плаще, в грязных ботинках. К тому времени у меня уже был немецкий стул на колёсиках, в котором можно было ездить, как угодно. И пока отец ставил, подключал, я крутилась возле. Когда я села за печатную машинку, отец светился от счастья. Помню, что в декабре между уроками чуть ли не за три недели ухитрилась написать сказку ”Рождественская Звезда” и показала отцу. Почему-то я изрядно волновалась. В ту ночь мне долго не удавалась заснуть. Следующим вечером отец вернулся домой рано. Мы долго разговаривали о сказке. Около месяца он срывался с работы, и мы сидели над сказкой чуть ли до двенадцати ночи. Отец читал вслух, корявые места я слышала. Понимала, говорила, где и что исправить. Затем он вновь читал с моими исправлениями. Конечно, бабушка и мама шумели на нас… Я помню, как на мой День Рождения отец ее читал. Для меня это было чрезвычайно волнующе. Родители едва успели ее прочесть, бабушка взяла ее к себе… и… мы ее не видели. Были еще маленькие рассказы, которые я умудрялась писать между уроками, а когда окончила школу, еще лет десять и отец, и учительница литературы, и друг семьи-историк меня учили.
Отец умел начать разговор с самого простого, а завершить мудрым и ясным замечанием, которое мою суетливость как-то приостанавливало, и все мои вопросы, увлечения открывались по-другому. Лет с пятнадцати мне эта игра понравилась, и я ждала отца, а бабушка и мама накрывали в гостиной стол. Я гоняла на своем вертящемся стуле из гостиной на кухню и обратно. Отец иногда приезжал чуть ли не за пять минут до двенадцати и успевал не только умыться, надеть свежую рубашку и повязать под ворот касечек, но и побриться, и зажечь свечи. Мне наливался в бокал или лимонад, или морс, или чай, а в последние четверть века сухое красное вино. Вестимо, первый тост произносил отец. Мне казалось, что он от счастья светился. В этот полуночный час отец расцветал. Рассказывал благородные истории, читал стихи, пел под гитару, мог что угодно и как угодно для меня прочесть. Он называл меня Гиташкой. В этот полуночный час не обходилось без гитары и романсов. Как красиво пели отец с бабушкой, которую учили петь ещё те цыганки, чьим исполнением заслушивались благородные люди конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Около часа ночи меня укладывали в постель, а сами продолжали ужинать. И в День Рожденья папа приезжал, когда уже были гости.
Прошло многого времени, прежде чем ко мне пришло ощущение неповторимости этого ночного праздника. Грустно, тускло становилось дома, когда отец ездил выступать по разным городам, чтобы заработать денежки; нужно было не только содержать семью, но помогать и матери – Н. Ольшевской, и своей тетушке - Мусе, в то время у нее была сломана нога. Отец часто к ней ездил, покупал где-то лекарства, доставал резиновые наконечники для костылей… но нужно  было и лечить меня…. Лекарства, методисты, логопеды. И он часто ездил по городам с творческими вечерами. Он каждый вечер звонил и расспрашивал подробно обо всём. Но когда возвращался, у нас был ужин со свечами, который растягивался на три-четыре часа. Бабушка старалась не мешать, таиться в своей комнате. Отец под руку выводил ее в гостиную, наливал в серебряные стопочки кто что хотел - сок, чай, красное вино, и начинались и расспросы, и рассказы. В это время он даже не вспоминал об автомобиле. И к моей радости папа брал гитару и пел.
С возвращением отца жизнь пробуждалась. Однажды отец рассказал об одной встрече, произошедшей после выступления. К нему в гримерную пробрался молодой человек с гитарой – Константин Фролов. Представился учителям русской истории и русской литературы. Они проговорили час, и молодой человек исполнил несколько романсов... Отец признался, что за один романс он уже его ставит на одну ступень с Булатом Окуджавой. Эти полтора месяца, что летела к нам бандероль с магнитофонной кассетой, отец повторял, что столь глубоко, пронзительно о женской верности, любви и отречении от благополучия, не боясь осуждений, унижений, поруганий, ради любимого человека, никто не писал. И я ждала эту кассету с несказанным трепетом.

Когда пришла от него кассета с песнями и романсами, отец перематывал минут десять с одной, с другой стороны, пока не нашел «Посвящение женам декабристов». Этот романс отец считал одним из пронзительных романсов 20-го века. Отец относился к Константину с особым уважением, потому что Константин не только знает русскую историю, но и ощущает судьбы его героев, этим ощущением, трезвым принятием испытаний и состраданием к Отчизне проникнуто его творчество. Отец почитал его как дворянина поэзии. Он мечтал пригласить этого поэта и артиста в Москву, поставить с ним поэтический вечер, в котором бы звучали стихи русских поэтов (отец сам бы читал стихи), а Константин исполнял бы романсы. Отец ещё с студенческих лет умел на гитаре подбирать мелодии к романсам, любил песни Окуджавы и посему пытался подобрать на гитаре мелодию к «Посвящению жёнам декабристов». Он хотел меня познакомить с Константином Фроловым почти четверть века…
Я старалась что-то писать, пересказывала отцу книги современных писателей, открывала их для себя. Он осторожно повторял, что все они хорошие, честно описывают жизнь, но главное, по его словам, было не это. Для него и Н.В. Гоголь, и Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой были самыми серьезными. Он очень хорошо знал почти все произведения этих писателей и их современников. Иногда, когда выпадал свободный от ВГИКа вечер, он находил работу дома и любил при этом рассказывать что-то о наших вещах, большая часть из которых была перевезена из Петербурга. Он знал и любил каждый предмет, находящийся у нас дома. Он научил меня разбираться в стилях, научил видеть рисунок дерева. Знал состав клея, которым скрепляли мебель. Часто он рассказывал мне о героях той или иной книги такие подробности, что я рот открывала. Историю искусств – архитектуру, скульптуру и живопись с античности и по 19-й век - отец знал прекрасно. Он возвращался с работы в 9 вечера, когда не было его урока во ВГИКе, или когда нечего было в машине переделывать: пообедает и сразу отыщет себе по дому работу… Отдирал меня от занятий и как парня учил столярному делу, рассказывал из чего варить столярный клей, как ухаживать за красным деревом, разводил ацетон и чуть ли не с растительным маслом. Несколько раз отец со мной делал два абажура, лавки под телевизор с приставкой, чинил розетки, чинил стулья без гвоздей, проводные телефоны и не только. Отец старался научить меня всему, повторяя, что иной раз чем больше областей, в которых человек разбирается и может своими руками что-то создать, починить, наладить, тем независимее он от общества. ”Мне нужна одна рука, и ты будешь у меня всё делать, даже водить автомобиль” говорил отец, ремонтируя что-то из вещей. Он любил чистить скальпелем подсвечники. Долгие годы мне было непонятно, почему родители гасят свечи пальцами? Как-то раз после этого он рассказал, что в прошлые времена, в больших усадьбах, держали человека, обязанность которого была зажигать и тушить свечи. У нас была эта вещь, только для подсвечников. Отец вычищал каждый подсвечник, рассказывая о деде Антоне, бабушке Зине и прабабушке Александре Баталовой. Она и ее супруг Пётр Баталов были верующими людьми. Отец встречал с ними все праздники. Он очень любил Рождество, Старый Новый Год и Пасху. В гостиной зажигались свечи… В эти праздники и в мой День Рождения одевала отца я сама… мы уходили в комнату, открывались два шкафа, и отец покорно подчинялся мне. Матушка в душе веселилась, но молчала. Иногда мне удавалась одеть отца в чёрный бархатный пиджак, темно-серые брюки, белую рубашку и тёмно-синею бабочку…

Это всё продолжалось почти сорок лет… если учесть, что до 4-го класса я жила или у бабушки, или в санатории, и отец, наверно, с моего совершеннолетия очень красиво дарил мне подарки ‒ оборачивал это в крошечный праздник. Каждый подарок – вещь отец мог искать ‒ выбирать, подбирать по недели две, ездил по магазинам, что-то присматривал, сравнивал, оценивал, непременно должен был сам полюбить то, что покупал в подарок. И эта вещь должна была день или два побыть у него. Мне это всё ведомо потому, что когда он придумывал и готовил подарок маме, то советчиком была я…
За завтраком у нас происходили интересные разговоры, рождающиеся из простых, обыденных вопросов. Папе каким-то образам удается расширить тему разговора, увеличить вещи до всемирных размеров, свободно передвигаясь в истории цивилизаций. Иной раз увлекаемся столь сильно, что не замечаем боя часов, а когда вспоминаем про время, поднимается суматоха… Наверно, с шестнадцати лет родители стали со мной советоваться не только по семейным вопросам, но и по работе, и по творческим, и по общественным. Вечером отец сажал нас возле себя и рассказывал свои дела, советовался. Перед тем, как куда-то идти "на поклон", он всегда советовался с мамой и со мной... Лет до 23-х я ускользала от серьёзных семейных советов. Но однажды на все мои отговорки отец спокойно сказал: "Гиташка, какой бы нос, хобот  - ни хобот, панцирь – ни панцирь, речь такая, речь сякая  - меня и маму это не  волнует. Запомни, ты - наша дочь, ты член моей семьи и обязана участвовать в семейных советах и исполнять свои обязанности"… И больше я не могла пренебречь семейными советами. Прислушивалась к разговорам наших друзей, знакомых, что-то записывала. Содрогнулась, когда началась чеченская война. Она опалила нашу жизнь через экран и каким-то образом затронула и меня. Отец до последних дней избегал со мной разговаривать о войне в Чечне. Он первым прочел рассказ «Рождественский ужин». Помню, пока отец его читал, я сильно волновалось. Я испытала сильное потрясение, когда, через пару дней он сказал, что это – серьезная литература. Но сложное испытание ждало меня впереди. Я должна была его править, но не в компьютере, а ему диктовать. Это для меня было довольно мучительно, потому что я с большим трудом разговариваю. Отец каким-то образом освободил себе вечера, и после трапезы мы затворялись в моей комнате, где есть столик - игральный, раскладной. Каждый день отец отволакивал его на застекленный балкон. Часто мы разбирали мизансцены, действия, обстановку. Это помогало мне яснее видеть, представлять действия, мелочи, еще что-то рассказывающее о героях. Наверно, мы писали несколько месяцев. И наверно, дней десять я переписывала в компьютере набело. Распечатала. Отец хотел сам прочитать бабушке и маме. И наступил тот самый вечер, когда после одиннадцати часов он созвал нас в гостиную. Помню, с какой гордостью и ревностью на меня смотрела бабушка. Спустя некоторое время бабушка попросила, если я изберу творческую профессию, взять ее имя Гитана-Мария.
Отец, когда увидел, что я справляюсь с компьютером, посоветовал мне иметь «записную книжку». Однажды осенним вечером отец вернулся домой. Он редко когда заключал меня в объятья, прежде чем не снимет верхнюю одежду. Какое бы знойное лета не стояло, отец всегда надевал легкий шелковистый пиджак. Но тут отец прямо с улицы, не помыв руки, прибежал ко мне и поделился одним наблюдением, что видел, стоя в автомобильной пробке. Он был радостным. И мы ничего не обсуждали… Спустя, наверно, недели три я дала отцу ”рукопись”… Следующим вечером, почти ночью он принес ”рукопись” и сказал ”я всегда знал, Гиташка... что ты моя дочка”…
Не помню когда, возможно через полгода, я дала отцу ещё одну ”рукопись” - ”Встречи во сне”. На следующий день отец разговаривал со мной о рассказе и показал некоторые места, где следовало поправить. Бабушки уже не было. Чечня всё ещё продолжалась. Я проводила много времени в уединении, читала только духовную литературу и размышляла, чем мне заниматься. Кажется, несколько месяцев не могла ничего решить. И однажды подруга сунула чей-то роман, прекрасно написанный. Вновь пробудилось желание писать. Появились сомнение, серьезно ли то, чем я занимаюсь? Что я умею? И поняла, что моя начитанность - это ворох мыслей, знаний, разобраться в которых самостоятельно не смогу и не понимаю, как ими пользоваться. Я не понимала, как пользоваться всем этим? В чем различие между рассказом, сценарием? Поговорила с отцом, объяснила, что хочется упорядочить свои знания, научиться ими как-то пользоваться. Разузнали об условиях поступления и в Литературный институт, и на исторический факультет. Ознакомившись с программой истории только на год, я поняла, что мне не справиться с этим и за всё время обучения. И отец предложил поступать во ВГИК, на сценарный факультет, на заочное отделение. При поступлении нужно было письменно ответить на три вопроса по истории, на три по литературе и описать три картины: ”Весну”, ”Рождение Венеры” Сандро Ботичелли и картину, на которой изображен дородный Вакх в лесу с девушкой, и из опрокинутого, огромного кувшина льется вино. Это описывала я дней пять, а папа ходил вокруг: компьютер для него был мудрёным агитатором. Если у компьютера сбивалась программа, тут же появлялся домашний Король Лир.
 Последнее, что нужно было представить, это этюд. Честно признаться, я не знала, что описание того или иного места, где совершается действие в определенный отрезок времени, является этюдом. Самый первый урок сценарного ремесла преподал мне отец. Отец поставил стол у окна, взял бумагу и ручку, и попросил описать мост, который виден из наших окон, с рассвета до глубокой ночи. Мы писали, наверно, по двенадцать часов в день. Я ездила во ВГИК, на собеседование к Валентину Ежову, на курс которого я попала, общаться со мной помогала матушка. Ко мне домой приезжал один-два раза в неделю педагог Андрей Борисович Можаев. Читал лекции по трем предметам. Когда у меня появлялось свободное время, возвращалась к своим рассказам. Дописывая и поправляя их, я чувствовала себя счастливой. В продолжение пяти месяцев удалось доделать два рассказа - о Петербурге ”Весна в осенних покрывалах” и ”Сирень Верности”. Их родители давали читать и нашим знакомым. Те давали другим. И однажды появилась книга ”Сирень Верности”.
Первые два года учебы в доме ещё не было интернета, а мне нужны были литературоведческие материалы. И история Православия в России. Мой педагог и помощница отца видели, как я печатаю и, как я предполагаю, решили требовать с меня работ по двум предметом - Эстетика кино и Культурология. Два раза в год педагог приносил видеокассету с каким-нибудь фильмом. До сих пор помню темы работ по литературе за три года: ”Цыгане” А. Пушкина,”, ”Лирика в поэзии Ф. Тютчева” и ”Судьба А. Ахматовой”, ”Москва кабацкая С. Есенина”, ”Собор Парижской Богоматери Виктора Гюго”, ”Ромео и Джульетта” - трагедия ….” и ”Русская усадьба в творчестве И.А. Бунина”. Отец быстро пробегал методичку, потом взглянет на меня лукаво-испытующе и скажет: «неужели ты думаешь, что твой папа всё забыл?» Он записывал и на магнитофон, и что-то я просила писать на бумаге. И он записывал только то, что я диктовала. Отцу и мне было интересно, мы забывали о времени. Матушка осторожно входила и сообщала, что уже полвторого, а завтра, к двенадцати, придёт заниматься методист. Следующим днем за завтраком мы с отцом снова обсуждали материал. После занятий я садилась за писание. Педагоги определили мне две недели на каждую работу. Они, наверно, были уверены, что переписыванье с разных книг мне так же просто, как для всех студентов. Тогда в чём смысл учения и образования? В чём смысл, суть профессии сценариста? Кому проще, легче передавать чувства, сомнения, терзания? Писателю, сценаристу, актеру или композитору? Мы оба не могли ответить на эти вопросы.
Отец не знал, но любил Музыку поразительно увлекательно мог о ней говорить. Бабушка Гитана, теща отца, с которой он часто, по ночам, разговаривал о романсах и пел под гитару, любила и разбиралась в балете и приучала и меня к сему искусству. Однажды, в 95-м ‒ 96-м годах одни знакомые меня пригласили в Большой, на спектакль ”Кармен”, в директорской ложе, над оркестром. У нас были три места в первом ряду и два во втором. Отец сидел позади меня и придерживал меня. Папа не понимал этого искусства, и ему было смертельно скучно, от чего каждые две-три минуты он склонялся ко мне и делал серьезным голосом замечания, от которых любой простой человек неудержимо бы смеялся. Тогда, в этом спектакле танцевала Нина Ананиашвили. Дома, за чаем, я рассказывала матушке свои впечатления, как-то очень сбивчиво, запутанно, и отец вставлял свои "философские замечания", от которых я с матушкой веселилась. Вестимо, она не добилась от меня вразумительного ответа: было далеко за полночь, а родителям хотелось знать мои впечатления о балете, и они уговорили меня написать. Это было скорее изложение, нежели очерк, и когда отец прочел его, то сказал слова, изменившие моё отношение к подобному занятию. Отец снисходительно относился и чуть-чуть завидовал тому, что мне нравится классическая музыка. Часто к Новому Году или ко Дню Рождения родители дарили мне билеты в Большой театр, на балетный спектакль. Заранее, в разговоре, матушка выясняла у меня, что бы мне хотелось получить в подарок. Почти всегда это были два билета или в консерваторию, на концерт Дм. Хворостовского или Т. Курентзиса, или Большой. Когда не было мобильных телефонов, отец требовал, чтобы мы звонили домой. И в день моего посещения концерта или театра, отец освобождался с работы, и какая погода не стояла бы на улице, он заранее разогревал машину. И когда забирал меня из театра, проходил, пока мы одевались. С появлением мобильного, каждый шаг контролировался. Не успевали мы остановиться возле подъезда, парадную дверь открывал отец. В каком бы я не была настроении, что бы со мной не происходило, я обязана была за чаем рассказать родителям самые сильные впечатления. Потом я вольна была писать или не писать. Кое-что из моих впечатлений-записей я давала родителям, и где-то четыре-пять дней мы жили только театральными воспоминаниями. Мне нравилось это занятие для себя и мне хотелось запечатлевать какие-то приятные моменты. Бесспорно, отец совершенно не разбирался в искусстве балета, но когда об этом рассказывала мама или бабушка, он слушал как завороженный…

Истинная заслуга отца, что я приобрела навык писать очерки. Часто у него в кабинете мы рассматривали книги ‒ альбомы с репродукциями, вестимо, или на английском, или на итальянском, или на немецком, и ему достаточно было прочитать имя живописца, чтобы рассказать и о нем, и о стиле, и об эпохе. Отец чаще рассказывал и объяснял мне что-то по истории Искусств, по Русской и зарубежной литературе, нежели о театре и кино: ведь “стержень’’ всей русской драматургии и кино – отношение человека с Господом и друг с другом. Смысл русского кино не зрелище, а возможность дать вглядываться, вслушиваться в героев. Писатели, драматурги и сценаристы, в какой бы форме, в каком жанре не рассказывали, в основе лежит отношение человека к Богу, его готовность принимать те или иные испытания ради чего-то или ради кого-то. И это можно описать одной-двумя фразами, как Островский, или Михаил Лермонтов, или Александр Пушкин, или граф Толстой, или Антон Павлович, так что читатель или зритель в зале моментально улавливают… И отец показывал это. Мог показать любого героя русских писателей. Всё происходило сразу, без подготовки. Он обращался ко мне. Без подготовки, почти что без паузы… Отец, папа, а через пять секунд вместо отца-папы появлялся герой, от лица которого он обращался ко мне. И в облике, и в жестах, и в голосе ощущалось столько переживаний, что я невольно начинала сопереживать ему. Благородные, негодяи, трусы, лжецы, предатели, убийцы или подлецы. Но при этом я не питала к отрицательным героям ненависти. Отец всегда меня ловил на этом и веселился.
Последние лет пять он по-разному объяснял мне, что Русская литература и русская драматургия основана на любви и сострадании. Года два он писал, вернее, диктовал свои воспоминания. Он писал их короткими главками – заметками. Он читал один вариант. Мы обсуждали полтора-два часа. Через некоторое время – следующую.
Еще папа хотел поставить на театральной сцене спектакль ”Три сестры” А.П. Чехова. Он лет десять рассказывал мне, что нужно уйти из ВГИКа, чтобы заняться инсценировкой. Он мечтал поставить, снять хотя бы мультфильмы по двум моим сказкам ”Тропинка Домой” и ” Возвращение Раймонды”. Видел отец чрезвычайно плохо: последние лет пятьдесят сопротивлялся туберкулёзу глаза. И рисунки к пяти моим сказкам, и свою последнюю книгу ”Сундук Артиста” отец создал слабо-зрячим. Он еще успел полистать мою книгу ”Затерянные Сказки”. Надевал две пары очков, брал сильную лупу. Часто папа брал гитару и пытался наигрывать, петь тот любимый свой – наш романс - романс Константина Фролова ”Посвящение женам декабристов”.
Отец держался в больницах, с докторами и медсестрами как дворянин, хотя переломанная нога сильно болела. Отец звонил из больниц, расспрашивал обо всем подробно. Шов медленно, но заживал. Только мы с мамой знали, как отец – папа – Алеша – просился, рвался домой. В его голосе звучало:
 Мерси, мон шер. О, мон ами... Адье, мон шер. О, мон ами...
 Мое богатство – жизнь моя и ты возьми ее, возьми.
 Пусть впереди – забвенье, тьма, я без тебя сойду с ума!
 Пардонн муа, о мон ами, пардонн муа.

Гитана – Мария Баталова

Фото из личного архива семьи Баталовых

Впервые опубликовано в журнале "Голос Эпохи", №2/2017