Я очень любила наш загородный дом Вальдензее, который отец купил нам в подарок. Он находился недалеко от Вольмара в Ливонии, одной из балтийских провинций, и отец мог часто останавливаться там по пути на международные конференции в Гааге и обратно, что отнимало у него много времени в годы, предшествовавшие Гаагской мирной конференции 1899 года. Разговор за столом все чаще переходил на международные события. В 1898 году разразилась Испано-американская война; мы слышали, как это обсуждали за столом во время обеда, и это произвело на нас с сестрой Катей потрясающее впечатление. Мы внезапно осознали, что история не ушла в прошлое, как мы думали, что она происходит в наше время - хотя и на некотором расстоянии. Не думаю, что у меня было какое-то предчувствие возможных опасностей, но моя вера в то, что история - это просто история и ничего более, исчезла. Очень быстро во мне зародилось ощущение, что все меняется, развивается и может коснуться и нас, как бы хорошо мы ни были защищены в доме наших родителей. Читая рассказ о Великой Французской революции, я внезапно испугалась мысли, что подобное может случиться и с нами - и эта мысль никогда не покидала меня. Позже революционное движение 1904–1905 годов в России напомнило мне этот страх моего детства - опасение, подтвержденное событиями 1917 года. Однако эти темные мысли не омрачали мое детство, и я думаю, что наслаждалась им так же полно, как и другие маленькие девочки из наших кругов. И лето проведенное в Вальдензее было для меня лучшим временем на свете.
Раннее утро в нашем загородном доме могло быть настолько разнообразным, что я не могу выбрать лучшее из них - все они были хороши по-своему. Окна в нашей спальне закрывались деревянными ставнями, но сквозь щели я могла видеть солнце, а затем ровно в половине седьмого моя собака Карс открывала дверь (я подозреваю, что старая добрая Няня помогала ему, так как она не могла сопротивляться умоляющим глазам собаки или ребенка). Предполагалось, что это сибирская лайка, собака, которую использовали по всей Северной Сибири для выслеживания лося, рыси, горностая и белки. Но у бедного Карса был изъян в родословной: его уши не стояли должным образом, хвост свернулся, а лапы были слишком маленькими - это лишь некоторые из его недостатков. Однако, мне было все равно, он был моим преданным другом и самой увлеченной собакой, которую я когда-либо имела. Он будил меня, положив передние лапы мне на плечи и сунув нос мне в шею - я знала, что это означало «вставай», и никакой будильник не мог быть более желанным. Боюсь, что одевание, мытье, расчесывание волос занимало мало времени, и вскоре мы с Карсом выходили из комнаты, оставляя сестру Катю еще спящей. Мы бежали (потому что мы оба всегда бежали) в конюшни, чтобы успеть на стрижку лошадей - блаженные часы, когда я стояла там под тяжелыми каменными сводами конюшен и смотрела, как Иван чистит, моет и подстригает лошадей. Мы вели дружеские разговоры о лошадях и их вкусах, характере и повадках. Поскольку я любила лошадей, я все это воспринимала очень остро и, безусловно, многому научилась за эти часы, хотя в нашем разговоре использовались инфинитивы, поскольку Иван говорил только по-латышски, и знал что-то вроде упрощенного немецкого. Иногда приходил старый тесть Ивана и сидел на дубовом сундуке, курил трубку и бормотал какие-то замечания, которые я никогда не могла разобрать, но он забавлял меня своим страхом перед лошадьми: в тот момент, когда одна из них становилась беспокойной, рассердившись на муху или если ее щекотали щеткой, старик быстро соскальзывал за заднюю стенку сундука, которая служила ему защитным бастионом.
К восьми часам лошади были готовы и с удовольствием завтракали. Иван уходил домой за кофе, а я бежала на веранду, где ожидал наш завтрак. Но по дороге я останавливалась у клумб с гвоздиками, чтобы выбрать самую красивую - ярко-красную или красно-белую полосатую – чтобы положить ее на тарелку отца для его петлицы.
После завтрака мы с отцом обходили «владение», как мы это называли: он хотел взглянуть на цветники, теплицу, конюшни и фруктовый сад. Я так много рассказывала ему о лошадях и собаках, фруктах и овощах, удивляюсь, как у него хватало терпения выслушивать все это, или, быть может, он не слушал и поэтому позволял мне столько болтать. Но, как я припоминаю сейчас, ему, должно быть, было полезно узнавать от меня о желаниях Ивана и мыслях садовника Эрнеста, а не от них напрямую, поскольку им обоим было очень трудно изъясняться по-русски или по-немецки. Проходя через огород и фруктовый сад, я должна была попробовать новую редьку, вытащить ее из земли и промыть в росистой траве, или сорвать крыжовник и смородину. Когда созревал урожай яблок, я пробовала яблоки, и, когда отец следовал моему примеру, нам удавалось съесть довольно много упавших яблок, прежде чем мы обходили сад. Это был прекрасный момент дня: длинные тени деревьев падали на заросшие травой дорожки, роса все еще блестела на более длинных листиках, пчелы жужжали на деревьях, а клумбы «цветов для срезки» выглядели так ярко среди рядов спаржи, обрамлявших их легким зеленым цветом.
Это также было прекрасным временем, поскольку у нас не было регулярных уроков. Гувернантка не приковывала нас к книгам - и я наслаждалась ощущением свободы. Одна из них пыталась ограничить мою свободу в Вальдензее, настаивая на том, чтобы я сообщала ей, где планирую быть утром. Но вскоре я нашла выход из этого положения, говоря ей названия различных мест, где я могла бы быть, в результате чего она так и не узнала, где я была на самом деле, и вскоре перестала спрашивать меня об этом.
Но утро в деревне могло быть и совершенно другим, когда мне исполнилось четырнадцать, и мне разрешили ходить одной в наши небольшие леса через поля. Такое утро тоже завершалось в восемь часов, так как отец хотел, чтобы я с ним завтракала. Но начиналось оно на рассвете, и моими компаньонами были Карс и Монтекристо, маленькая винтовка моего брата. Это было прекрасное время, когда только восходило солнце, над низкими влажными лугами стоял туман, а стерня была серой от паутины. Бег по полям был недолгим, тропинка прямой, и Карс держался рядом, пока не было искушения. В тот момент, когда мы подходили к небольшому лесу, тянувшемуся узкой полосой вдоль реки, Карс улетал, словно дротик, и я не видела никаких признаков его присутствия, пока не вдруг не доносилось, как он лает на дерево, смотря на белку. Тогда начиналось оживление: Карс вскакивал на ствол дерева, тяжело дыша и следя своим острым взглядом за любым движением ветвей. Белка, уставшая или напуганная лаем, прыгала с дерева на дерево, и Карс, следуя за ней, лаял высоким обеспокоенным голосом все время, пока я пыталась стрелять в белку, выстреливая пулю за пулей, пока, наконец, не сбивала ее с ног. Затем мы оба кидались к ней. Если Карс был первым, я оказывалась в тяжелом положении, потому что он не давал мне дотронуться до добычи, хотя я настаивала на том, чтобы отрезать хвост, за что я получала премию в 20 копеек - обычное вознаграждение, причитавшееся егерю за добычу. Сколько раз Карс кусал меня - я уверена, делал это невольно, - когда мы боролись за то, чтобы овладеть несчастной мертвой белкой! Сколько раз я приходила домой, болтая беличьими хвостами, привязанными к сухой палочке, и пряча платок, повязанный на окровавленной руке, из страха, что гувернантка устроит из этого сцену на тему «важности дезинфекции и опасности собачьих укусов» и т. д. Но это не важно - мы с Карсом занимались спортом, и возвращались домой разгоряченные и уставшие, ползя через конюшню в мою комнату, чтобы быстро привести себя в порядок перед завтраком. Незабываемое утро, подобные ему доставляли мне столько радости, научили меня метко стрелять, разделять острый спортивный дух моих собак и полагаться на себя.
В теплые летние дни было непросто определиться с планами на завтрашний день: будет ли это лес и охота или река и рыбалка? Конечно, для меня рыбалка была самым примитивным занятием: я мало знала о рыбах, их вкусах и повадках, и так же мало о наживках и крючках. Но я любила рыбалку в примитивном стиле, которой обыкновенно занималась с отцом, удящим рыбу до заката с небольшого мостика, либо в одиночестве на озере, что меня очаровывало. На восходе солнца мы с Карсом снова осторожно выходили из дома. Я брала тяжелые весла, рыболовные снасти и ведро, чтобы вычерпать воду из лодки, и мы шли в лес, а затем через него к реке, где была привязана лодка. На берегу, в мягкой мутной земле, было достаточно червей, чтобы за несколько минут заполнить мою коробочку; большой камень, служивший якорем, лежал в ближайших кустах, и мы могли спокойно отправиться в путь, плывя по течению в тени огромных темных елей, растущих на нашем берегу реки. Через полторы мили река расширялась, превращаясь в нечто вроде озера с широкими полосами тростника, уходящими вдаль. Здесь я бросала якорь и устраивалась ловить рыбу, а Карс сворачивался калачиком, чтобы вздремнуть на дне лодки, если оно было достаточно сухим, или на более широком сиденье в носовой части. И я ловила рыбу, терпеливо ловила рыбу часами, хотя мне очень редко удавалось что-нибудь поймать. Но на стеклянной поверхности озера было так красиво, было так захватывающе наблюдать, как стаи диких уток начинали свою дневную охоту за едой посреди тростника, было так тихо и чувствовалось такое уединение от всех, что я наслаждалась каждой минутой и неохотно гребла домой в раздражающую необходимость возвращения к суете повседневной жизни. В такое утро разочарованным мог быть только Карс: он видел, что у меня нет оружия, и, проходя через лес, с тоской смотрел на деревья, надеясь увидеть белку.
В летние месяцы в Вальдензее было несколько особенных встреч, которые доставляли нам, детям, много азарта, веселья и интереса. Фактически, эти даты имели большее значение для взрослых, поскольку они участвовали в торжествах в различных имениях по соседству, а мы обыкновенно принимали участие только в тех, которые проводились в нашем собственном доме. Но даже когда наши родители и их друзья, гостившие в нашем доме, собирались на один из этих больших раутов (обычно - обед в 7.30, иногда - чай в 4.30, в затем званый обед), мы получали массу удовольствия. Перед отъездом я часами наблюдала, как кучер Иван полирует, вытирает пыль, осматривает все сбруи и экипажи, в последний раз чистит сиденья, наносит последний мазок каким-то таинственным пахнущим смолой веществом на некоторые части колес. Было интересно наблюдать за ним, и когда Лиза, его жена присоединялась к нему, чистила его ливрею и забавную кучерскую фуражку и натягивала на руки перчатки, которые она только что выстирала для него, - тогда я понимала, что начинается самая интересная часть зрелища - запрягание четверки. Я ужасно гордилась этой четверкой, не уделяя столько внимания обычной упряжи, следовавшей за большим ландо, в которой было только две лошади, из которых одна - фермерская. В эти дни Иван не разрешал нам забираться в карету и подъезжал к входной двери – чтобы обувь не пачкала ковер. Так что я бежала за каретой и наслаждалась этим так же, как и обычной поездкой. Было грандиозным зрелищем - четыре лошади тянутся вперед, а мальчик садовника держит переднюю пару. У Ивана было самое серьезное лицо; его борода лежала на груди хорошо расчесанной, словно красный веер, его длинный хлыст так блестел и все металлические части были такими яркими, что на них играло солнце.
Отец уже был готов - всегда первый и всегда вовремя - в своем легком летнем костюме, коричневой мягкой шляпе и с моей гвоздикой в петлице. Мама появлялась такой элегантной и красивой в своем легком фуляровом платье, белых туфлях и большой белой шляпе с массой страусовых перьев. Я восхищалась ею, но думала, что, к счастью, пройдет еще много лет, прежде чем мне придется надевать такую одежду, шляпы и перчатки. Я одергивала свою потрепанную матросскую рубашку, чувствовала, что в ее глубоких карманах лежали яблоки, и была абсолютно счастлива.
День рождения мамы 27 июля был для нас поводом проявить гостеприимство к нашим прибалтийским друзьям. Длинные юбки, шляпы с большими полями, крепившимися множеством шляпных булавок к пучкам и завиткам волос, немного пудры и никаких румян - вот что вспоминается мне, когда я думаю о дне рождения моей матери в Вальдензее.
К счастью, в то время меня не интересовали ни длинные юбки, ни шляпы, а грива моих густых каштановых волос была перехвачена лентой - белой в честь праздника. После ежедневного посещения конюшни ярким солнечным утром, мне нужно было успеть к завтраку. Мама в белом шелковом домашнем платье сидела в кресле, украшенном ветвями лип и множеством цветов. Среди этих диких оттенков зеленого и ярких цветов она выглядела как какое-то восточное божество. Стол был уставлен цветами и на нем был большой праздничный торт в форме «Брецель», окруженный красными и белыми гвоздиками. Как многообещающе выглядел наполовину обожженный миндаль на его поверхности, и с каким нетерпением я ждала подходящего момента, чтобы воткнуть нож в щель самого толстого миндаля и отломить его верхнюю половину, если моя гувернантка не поймает меня в этот момент. Но, к счастью, она слишком долго восхищалась подарками мамы, разложенными вокруг нее, - драгоценностями от отца, некоторыми рисунками сестры Кати, резной работой моего производства, книгами, вазами других домочадцев. Миндаль на торте был невероятно вкусен, брат соревновался со мной, и отец бросал на нас предупреждающий взгляд - лучше на время остановиться. Мы слышим шепот и шарканье ног по гравию снаружи, а затем пронзительные голоса женщин на ферме, поющих песню за песней со словами, которые нам неизвестны, но все они хвалят Маму. Их белые платки блестят на солнце, они наполовину скрыты травянистой каймой в полном цвету, их голоса так пронзительны, но они никогда не фальшивят даже в дерзких аккордах и вариациях, которым голоса двух или трех мужчин дают гудящий фон. Мама благодарит их со ступенек террасы и гладит по головам голубоглазых белокурых детей, цепляющихся за вышитые передники молодых женщин. Сморщенная желтолицая старушка, мать Ивана, засмеялась и, видимо, пошутила; мы это пропустили, но все от души рассмеялись.
Это был прекрасный день; нам все нравилось. Брат Коля заканчивал сложнейшее устройство вечерней иллюминации: фейерверки и бумажные фонарики замысловатыми узорами крепились вдоль проводов, протянутых через лужайку между рядами лип и по всей аллее. Мы с Катей охотно помогали ему и бегали вверх и вниз по лестнице с множеством фонарей, свечей, палок и крючков. Коля хотел больше палочек, его фейерверк должен был быть грандиознее, чем когда-либо - и я побежала в лесок рубить щепки в чаще. Карс шел за мной по пятам, но он не лаял радостно, так как видел, что у меня нет оружия - это не очень весело - думал он. И как прекрасен был лес, кишащий жизнью - насекомыми, мухами и птицами, наполнявшими его своими звуками. Карс яростно залаял и подпрыгнул по стволу сосны. Я попыталась посмотреть, куда делась белка - ведь это всегда была белка, если Карс так себя вел. Палки могли подождать; и мы побежали, Карс, я и белка, летящая от дерева к дереву. Вытянув шею, я увидела ее в верхних ветвях прозрачной светящейся березы; Я прищурилась и потерла глаза, когда она исчезла в темноте ели. Карс измучился, тяжело дышал, словно двигатель, капли падали с его развевающегося розового языка, а его золотисто-карие глаза трогательно смотрели на меня и как будто спрашивали: «Почему ты этого не понимаешь?».
«Надо идти за хворостом, – говорила я Карсу, показывая ему пустые руки: «Нет оружия – ничего нет…», - и мы возвращались на мягкий ковер из густого темно-зеленого мха, обратно в заросли, где мои палки лежали на ложе из веток и листьев, которые я уже сорвала. Как сильно пахло свежесрубленным деревом по утрам, и этот аромат смешивался с тяжелым запахом близлежащего торфяника.
Погода была слишком прекрасной. Невозможно было пропустить купание в реке и, оставив все дальнейшие приготовления на полдень, мы отправлялись к реке. Мужчины уже были там - нам пришлось ждать, пока они пройдут по тропинке через лес, где мама поставила скамейку, «belle vue», как мы ее называли. Это был действительно красивый вид на вершины деревьев с песчаного утеса, вдоль затененного ручья и на пологие склоны полей с несколькими хозяйственными постройками, спрятанными среди яблонь. Мы получали огромное удовольствие от бодрящего купания в холодном ручье. Со ступенек купальной хижины наша гувернантка наблюдала за плаванием и отсчитала секунды, которые мы тратили, чтобы доплыть до старой ели, которая сползла с песчаной скалы предыдущей весной и теперь низко висела над поверхностью воды. Ручей был в том месте темно-зеленым, и в дуплах под арочными корнями дерева проплывали косяки маленьких рыбок. Солнце образовывало яркие круглые пятна, а красный песок скалы отражался в вечно движущейся ряби у излучины ручья. Там были раки, но, поскольку я не умела нырять, то не могла поднять камни, под которыми они прятались.
Обед в тот день проходил особенно хорошо - к счастью, особые деликатесы, заказанные из Петербурга, прибыли вовремя; шеф-повар приготовил чудесный пирог и охлажденный окорок нравился всем нам, за исключением сестры Мэри. Она сидела рядом с мама, ее тарелка была окружена игрушками - фигурками животных, которые по очереди приходили на обед. Мама постановила, что их должно быть не более трех одновременно.
К трем часам все приготовления для иллюминации и фейерверка были готовы, и мы с тревогой смотрели на небо, где образовалось несколько длинных пухлых облаков. Наша гувернантка - после того, как вздремнула - вышла, чтобы убедиться, что мы собрались вовремя, потому что, хотя соседи были приглашены на обед, некоторые из них приезжали заранее. Как правило, это были очень дальние соседи, которые находились на расстоянии двух-трех часов езды от нас и чьи лошади нуждались в длительном отдыхе перед тем, как отправиться в обратный путь. Ближайшие соседи находились примерно в двух милях от нас, но и они слишком часто приезжали заранее, чтобы поиграть в теннис или потому, что джентльмены очень хотели поболтать с отцом и мамой и не могли сделать это в свое удовольствие, когда все остальные гости были в сборе.
Няня ждала в нашей спальне, чтобы сделать нам прическу. Она энергично расчесывала волосы, особенно мои, которые всегда оказывались ужасно запутанными и полными мха, веток и листьев. Белые платья лежали на кроватях, цветные пояса висели на спинке стула, туфли были такими ужасно белыми - бесполезными для влажной вечерней травы, когда должен был начаться фейерверк. Карс насторожился, лежа возле моей кровати, и я услышала отдаленный рокот колес по деревянному мосту на подъездной аллее. Мы с Катей спешно завязываем пояса, закалываем броши и спорим между собой, кто из гостей приедет первым. Из нашего узкого окна на западной стороне мы могли видеть аллею, ведущую к первому холму. Приближается карета - чьи лошади? Книрим? Нет, Кокенхоф! Нет, Ранцен! … Мы по очереди называем имена, пытаясь угадать хозяев по цвету лошадей. Это был Ранцен: четыре тяжелых вороных коня, просторное ландо и кучер, которого мы не любили, потому что он всегда выглядел сварливым и бил своих лошадей.
На террасе гостей встречали отец и мать. Отец был таким красивым в светло-сером костюме с легким галстуком и жемчужной булавкой. В петлице у него была темно-красная гвоздика, которую я подарила ему утром. Мама, как всегда, была прекрасна в голубом пастельном шелковом платье с длинной золотой цепочкой с сапфирами на шее. Коля конечно еще не был готов - я видела, как он выглядывал в окно наверху, поправляя галстук, и все еще в рубашке. Даже в день рождения мамы он не мог собраться вовремя.
Как правило, первыми гостями были люди старшего возраста, которых занимали родители. Мало-помалу появлялись все приглашенные гости, и довольно часто с ними приезжали их друзья, которые могли гостить у них в данный момент, так что никто не точно не знал, сколько людей на самом деле соберется за столом. Когда приезжали молодые люди, мы водили их по саду, показывали конюшни, катались по пруду на очень шаткой лодке и даже гуляли в моем любимом лесочке.
Итак, ужин проходил в обычном порядке: после первой речи, произнесенной одним из соседей, тех двоих, которые всегда сидели справа и слева от мама и всегда соревновались друг с другом в том, кто первый выберет подходящий момент для этой речи, пили за здоровье мама. Мама выглядела очень красивой, цветы на столах были прекрасны, и еще множество цветов заполнило вазы, поскольку каждый гость приносил огромный букет; речи лились легко, и мы, молодежь, ходили вокруг стола, касаясь бокалов шампанского с пожилыми людьми, или вставали, распевая «Hoch soll sie leben». Как только стемнело, Коля зажег салют, а мы - бумажные фонарики по всему дому и в саду. Мужчины сидели на террасе, потягивали напитки и курили; женщины – честно говоря, не помню, где они были в этот момент; молодежь гуляла по саду, глядя на фонари и беседуя. Затем наступил ужасный момент, когда отец позвал меня и попросил «сыграть что-нибудь». Я послушно достала скрипку, мама села за пианино, гости собрались в гостиной, кабинете и малой гостиной. Лишь немногие из пожилых мужчин были достаточно независимы, чтобы оставаться там, где они пили. И тогда я начала; как я ненавидела это и как смешно вспоминать все это сейчас, полвека спустя. Но тогда это было то, что нужно было сделать, я не могла противиться, но чувствовала, что мама полностью разделяет мои чувства. Однако отец был доволен моей игрой и так гордился ею, что спектакль пришлось довести до конца, закончив пьесой Грига «An den Frühling», которую я очень любила и которая заставила меня забыть о неприятных моментах.
Мама была не только красивой, но и очень талантливой, она интересовалась музыкой, литературой и живописью. Проблески ее мира я ловила через личность Акававны, русской гувернантки мамы. На самом деле ее звали Александра Николаевна Велсовская, но это было слишком сложно для нас, детей, и мы переделали имя в «Акававна». Это была коренастая, подвижная маленькая женщина с черными глазами, не отличавшаяся красивой фигурой и сильно прихрамывавшая. Я любила ее за бесконечные истории и сказки, которые она могла рассказывать или читать одним и тем же ровным, ясным голосом, никогда не уставая. Она часто читала вслух моей матери, пока та рисовала; она читала бегло и одинаково хорошо по-русски и по-французски, и они обычно останавливались в конце, чтобы обсудить только что прочитанные главы. Ее тон был ясным и проницательным, и я уверена, что ее суждения, должно быть, стоило отметить: в ее тоне не было ничего бесполезного, поверхностного или случайного. И отец, и мать очень уважали ее и часто обсуждали с ней последние тенденции в литературе. Именно из этих дискуссий я получила свои первые представления о Тургеневе, Толстом и более поздних современных писателях.
Слуги в Вальдензее, были лояльными русскими подданными, хотя русский был языком, на котором они почти не говорили. Их мир был так близок к нашему, но для нас он оставался в значительной степени неизведанным. Мне очень повезло, что, думая обо всех этих людях, я не испытываю ни малейшего намека на горечь и, конечно же, испытываю благодарность ко многим из них. Возникает лишь сожаление, что я, возможно, не всегда ценила доброту, преданность и терпение многих старых слуг, вероятно, потому, что все это принималось как должное. Но, оглядываясь назад, спустя много лет и в совершенно другом окружении, я более ясно вижу человеческий фактор в наших отношениях со слугами, как в Прибалтике, так и в России, и понимаю, что мы тоже воспринимались ими в некотором смысле как должное и они не хотели бы, чтобы мы вели себя иначе. Конечно, среди наших слуг было несколько человек, изменивших свое отношение к нам - тех, кто исчез с нашего горизонта и был поглощен нарастающей волной «сознательных граждан», какими, как они думали, они стали, благодаря революции. Но их было немного, и они происходили из числа тех, кого мы лично не знали - они не были старыми слугами. И, в конце концов, можно ли их винить? Им пришлось столкнуться с новыми идеями в своих семьях, своем окружении; и, когда на нас посыпались проклятия, на них стали косо смотреть за то, что они служили нам, за то, что защищали нашу собственность от нового класса. Некоторые незаметно исчезли, боясь встретиться с нами, но никогда ничего не предпринимали против нас. Некоторые стали откровенно враждебными.
Но все это было в далеком будущем и немыслимо в те беспечные детские годы. Год за годом мы возвращались в наш дорогой Вальдензее. К семнадцати годам я стала гордой обладательницей восхитительного дробовика 20-го калибра - рождественского подарка от отца и мама, когда они, наконец, неохотно уступили моей просьбе. Зимой, пока мы были в Петербурге, конечно, охот не было. Я с нетерпением ждала весны, чтобы поехать в деревню и опробовать свое новое ружье. И вот, наконец, мы приехали туда, и вот, наконец, открылся сезон охоты. После 29 июня утки на озере не знали покоя - я пряталась в камышах, когда удавалось избежать бдительного взгляда Карса. Он отлично чувствовал белок, но все еще не имел представления о водоплавающих птицах и бросался прямо в воду с большим количеством брызг и шума, если замечал где-нибудь уток.
Затем наступил настоящий сезон охоты - мой первый с настоящим оружием - после 1 сентября, когда меня пригласили на настоящую охоту вместе с братом, и когда он и я каждый день в 6 утра уходили на частную охоту с нашим большим, неэффективным и непослушным Нимродом. Мы бродили по лесам и борам, болотам и озерам, редко принося домой что-нибудь, кроме заблудшей вересковой курицы или, в лучшем случае, зайца, но удовлетворение было огромным, и я многому научилась, тренируя свой глаз, чтобы следить за птицами, на которых до этого не обращала много внимания - до тех пор моей забавой были белки.
Однажды нас пригласили на очередную утреннюю охоту. К 6 часам утра мы с братом были в пути. Я правила своей любимой лошадью, Миру, запряженной в четырехколесную коляску, и мы прибыли вовремя, чтобы присоединиться к остальной группе. К нашему разочарованию, мы могли остаться только на утро, так как должны были вернуться домой вскоре после полудня. И все же охота нам понравилась; зайцев было мало, как обычно в этом имении, но я была одна, и это в любом случае означало много волнующих моментов. К полудню мы были готовы отправиться домой и уехали, хорошо упаковав оружие в чемоданы. Я снова правила, потому что Коля очень не любил лошадей и все, что с ними связано. Расстояние было невелико - около пяти миль - сначала по большой дороге, а затем по небольшой лесной тропинке, чтобы сократить путь.
Мы быстро катились по последнему отрезку большой дороги, уходящей в небольшую долину, через которую протекал ручей с лесистыми берегами - точнее, кустарниками фундука- когда я заметила трех мужчин с двуствольными ружьями, переходящих дорогу с поля выше и исчезая в зарослях. Я не знала их, и это показалось мне странным, поскольку в этой части страны очень строго соблюдались права на охоту, и я знала всех тех немногих людей, которые имели право приезжать сюда, чтобы поохотиться. Я велела Коле внимательно рассмотреть их, чтобы мы могли доложить об этих людях лесничему; и в этот момент один за другим прогремели три выстрела. Наша коричневая кобыла рванулась вперед, когда на таком близком расстоянии прогремели выстрелы из кустов слева. Я сначала натянула поводья, пытаясь ее остановить, но тотчас же передумала и пустила ее во весь опор, так быстро, как только она могла бежать. Брат озадаченно огляделся: «Как ты думаешь, это предназначалось нам?» - медленно спросил он. «В конце концов, я не понимаю, кому еще, - ответила я, - в этих кустах у дороги не так много дичи». Мы подъехали к холму, свернули направо, и я увидела троих мужчин, стоящих у края зарослей с ружьями за спиной.
Наш кучер Иван, когда мы рассказали ему о происшествии, покачал головой и сказал: «Времена наступают тревожные, вам не следует ходить в одиночку как обычно, мисс Эди». Мне не понравилась идея отказаться от моих любимых поездок или прогулок.
В тот же вечер один наш друг ехал в своей карете, запряженной двумя лошадьми, по той же дороге, примерно в пяти или шести милях дальше. Когда дорога вела через густой сосновый лес, раздалось пять выстрелов, все из дробовиков, пули пробили капот экипажа, застряли в толстом пальто кучера и задели руку юноши. Мы пришли к выводу, что это дело рук тех же троих мужчин, которые сначала попытали счастья на нас.
Слишком быстро подошел к концу мой первый сезон охоты с полноценным ружьем. Однажды, на одной не очень успешной охоте, так как дичи было подстрелено мало, а собаки, казалось, были склонны гоняться за зайцами за пределами территории, где были расставлены оружия, я увидела, что охочусь рядом с нашим соседом Конрадом Книримом. Был тихий и красочный октябрьский день, леса казались дружелюбными и все еще пахли грибами (а точнее, поганками, ведь сезон съедобных грибов уже завершился). Нас с Колей пригласили на охоту с Конрадом, и я наслаждалась каждой минутой, единственной грустной нотой была мысль о том, что через два дня мы, как обычно, должны уехать из Вальдензее в Петербург на зиму. Я старалась не думать об этом и наслаждаться последними моментами, так как в восемнадцать лет подобными вещами можно наслаждаться очень жадно.
Конрад, пригласивший нас, охотился рядом со мной, но к тому времени оживленной охоты ожидать не приходилось. Конрад был мне симпатичен: он был ровесником моего брата, на шесть лет старше меня. Он любил стрелять и ездить верхом и, вероятно, был очень добр. Теперь он отвечал за управление имением своего отца и стремился его улучшить. Его внешность… он определенно не был привлекательным с его довольно плотной фигурой, руками, словно пришитыми к телу, которое выглядело так, как будто оно было набито ватой. Черные волосы и маленькие темные усики, над которыми висел такой длинный печальный нос! У него была захватывающая привычка вертеть усами вправо и влево, когда он чувствовал себя неловко – делал он это очень часто. Он был застенчивым и скромным, ему нечего было сказать, и он полностью осознавал этот свой недостаток, когда бывал на балах. Однако, когда мы с ним были вместе, ему всегда удавалось довольно весело болтать, рассказывая мне все о своих лошадях и собаках, планах на ферме и охоте. Были и другие темы для разговоров с ним, и мой отец всегда дразнил меня за то, что я сумела что-то вытянуть из молчаливого Конрада.
Мы ждали, пока где-то вдали от лающих гончих ускользнет заяц и болтали приглушенными голосами, не сводя глаз с поляны перед нами. Но разговор в тот день протекал нелегко. Бедный Конрад был еще молчаливее, чем обычно, и я пыталась развернуть темы «собака-ружье-лошадь», которые могли бы его оживить. Отказавшись от своих попыток как безрезультатных, я снова, наверное, в десятый раз упомянула, как мне грустно уезжать в Петербург. На этот раз Конрад внезапно заговорил, пытаясь представить мне яркую картину той прекрасной жизни, которую я должна была вести сейчас, когда повзрослела, в столице (где он сам никогда не был). Я не была так уверена, что мне нравится идея грандиозных балов и больших раутов, потому что всегда боялась того момента, когда мне придётся столкнуться с этой жизнью. И продолжала повторять, что предпочитаю свой загородный дом и деревенскую жизнь, которая мне казалась намного проще и понятнее.
«Вы действительно предпочитаете деревню?» - спросил Конрад после минутного молчания, его усы лихорадочно завертелись под длинным носом. «Да, люблю, хотя в городе я тоже многое люблю - например, музыку». Усы перестали вертеться; Конрад, очевидно, подумал, а затем сказал: «Знаете, Вам не нужно уезжать из деревни - Вы можете остаться…» Я рассмеялась. «В одиночестве? Я не думаю, что это возможно, хотя я была бы не против». Усы Конрада снова забеспокоились. «Нет - не одна - решение за Вами ... Вы можете остаться!» Я немного обеспокоенно отвела взгляд. Это прозвучало странно, слишком бессвязно для обычного способа выражения Конрада, и маленькие голубые глазки пристально посмотрели на меня.
Бедный Конрад, он не знал, что говорить дальше. Мы молчали; краем глаза я видела волнение его усов - слишком смешное и жалкое - и что он имел в виду на самом деле? Я стеснялась просить его объяснений.
Собаки пришли нам на помощь. Любимец Турко сумел подогнать к нам зайца. «Стрелять!» Сказала я «Там справа!» Конрад послушно прицелился, выстрелил - и промахнулся. «Как глупо - я думал, выстрел будет легким» - смущенно сказал Конрад. «Не знаю, может быть, Вы плохо рассмотрели», - вставила я, все еще ошеломленная после нашего странного разговора. «Конечно, я должен был позволить Вам стрелять, Вам нужно больше практики, Вы должны оставаться здесь! Не так ли? …», И усы снова начали шевелиться, а голубые глазки стали добрыми. «Да, мне действительно нужна практика - я попробую…» - и, к своему облегчению, я увидела, что егерь и брат подходят к нам.
Было ли это предложением руки и сердца? Оглядываясь назад, я думаю, и теперь понимаю, что он имел в виду именно это, но я не жалею, что оставила этот вопрос без ответа.
Перевод Елизаветы Преображенской
Русская Стратегия
_____________________
ПОНРАВИЛСЯ МАТЕРИАЛ?
ПОДДЕРЖИ РУССКУЮ СТРАТЕГИЮ!
Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733
Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689 (Елена Владимировна С.)
Яндекс-деньги: 41001639043436
ВЫ ТАКЖЕ ОЧЕНЬ ПОДДЕРЖИТЕ НАС, ПОДПИСАВШИСЬ НА НАШ КАНАЛ В БАСТИОНЕ!
https://bastyon.com/strategiabeloyrossii |
