3

В Москву мы вернулись, будто сошли с сияющей вершины в тесную долину. А через два дня мой Георгий запил. Это и было той его болезненной слабостью, с которой он воевал уже много лет. Мы надеялись - молитвы в Дивееве укрепят его, но он вновь сорвался. И особенно обидно было оттого, что произошло это так быстро.

Я познакомился с Георгием семь лет тому назад. Он работал звукооператором на студии, и его поставили к нам на картину. Первый съёмочный день совпал с осенней датой памяти иконы Божией Матери Иверской. Нужно было ехать на натуру - часа полтора в дороге до объекта, чтобы отснять проходы героя вдоль опушки, по лесной тропе, подход к дому и ещё что-то подобное. И всё это – с живыми шумами леса, ветра, шорохом сухих листьев под ногами, дальними звуками деревни.

Звукооператор явился на смену с похмелья. Видно было, как тяжко ему высиживать в салоне микроавтобуса. Я пробовал отвлечь его от обычной в таком состоянии мрачности, упомянул про сегодняшний праздник иконы.
Георгий чуть оживился, стал расспрашивать. И я рассказал историю чудесного образа. Особо отметил, что в Москве исстари Иверская чтится особо. И о том, что та старинная икона из снесённой у Красной площади часовни теперь находится в Воскресенском храме в Сокольниках. К ней можно в любое время прийти.

С этого разговора завязалась наша дружба. А с той работы над картиной Георгий как-то вдруг обратился к Православию. Впервые в его жизни мы сходили на службу тоже во время съёмок картины - в маленький храм Суздаля, единственный тогда действующий там. Ну, а дальше, в Москве, я отвёл его к своему первому батюшке отцу Сергию, настоятелю Знаменской церкви у Крестовской заставы.

Георгий воцерковился на удивление быстро, стал вырастать как тот сказочный царевич в бочке – «не по дням, а по часам»! И вскоре уволился со студии, где буквально спивался. Мой друг уже рвался душой к чистоте веры, к духовной красоте служб. Но и нависавшее на нём прошлое тянуло к себе сильно. Тогда он и устроился на просфорню, где работал уже третий год и подолгу не пил вообще. Но время от времени случался то какой-нибудь юбилей, то особое кавказское семейное торжество. А не то – и привязавшиеся вдруг пресловутые почечные приступы. С этими приступами врачи насоветовали ему выпивать стакан сухого красного вина или сто грамм коньяку. Георгий, после долгих перерывов почти уже не боялся малого количества спирного. Тем более, что почки действительно после этого успокаивались. Но следом начиналось главное. Часа через два после выпитого он делался беспокойным. Его тянуло на сентиментальность и казалось, что выпей сейчас бутылку сухого, и она как раз подарит лёгкое чувствительное настроение без опьянения. А дальше за одной бутылкой следовала другая, а там – третья, и так далее... В итоге, дней на пять человек выпадал из сознания вообще.

Иеромонах с просфорни молился о нём, присылал служебную просфору с вынутой за него частицей, затем кормил какими-то лекарствами и прикрывал от огласки по начальству. А парни временно подменяли его в работе. Когда же Георгий появлялся, то каялся глубоко, искренне, просил у каждого извинения. Попрёков не было – слишком эта болезнь всем известна и распространённа. Но грусть о человеке, сожаление и строгие беседы с ним были. И Георгий старался обуздывать себя изо всех сил. Ему было совестно, что снова обидел друзей своей слабостью.

Но главные его страдания разворачивались дома. Мать плакала от безысходности – они жили в тесной однокомнатной квартире гостиничного типа, которую оставил им бросивший их лет десять тому назад отец.
Приезжала вразумлять брата жившая у мужа умница-сестра. А после, когда в Тбилиси Шеварднадзе устроил переворот, разбил танками центральные улицы, и бросил народ уже в полную нищету, Георгий вывез из Грузии в их московскую тесноту свою бабушку. Старики тогда стремительно вымирали там от безденежья, голода и холода.

Перед бабушкой своей Георгий совершенно благоговел. Она же при запоях ругала его с утра до ночи без остановки последними словами и порой охаживала скалкой. На что Георгий целовал её щёки в глубоких морщинах, целовал изработанные руки с распухшими в суставах пальцами и каялся. Но, тем не менее, эта горькая беда его до конца не отпускала, хотя приступы становились реже.

Тот запой по возвращении из Дивеева выдался по-особому лютым. В самый его разгар я пришёл к другу домой, сел у кровати и мы долго молчали. Георгий распух, кожа позеленела, в покрасневших глазах не проглядывало никакой мысли. А под его кроватью стоял ящик с бутылками сухого вина. Георгий пил, даже не вставая.

Как же больно было смотреть на него! Как хотелось сделать всё, что в моих силах, чтобы не повторялось таких мучений семьи и человека, с которым свела меня своим Иверским образом Сама Пресвятая Богородица, с кем сроднили общие молитвы, труды на просфорне, долгие беседы о вере и жизни. И, наконец - само Дивеево!

И тогда я взял с него слово пойти нам вместе в Знаменский храм, где были две чудесные иконы Иверские, и помолиться вместе о победе над этим недугом. Тем более, мне знакома была по той, ещё доцерковной, жизни вся мера мучений от этих пьянок. Когда-то после армии сам загуливал с дружками по молодости и глупости.

Спустя три дня Георгий уже мог более-менее сносно передвигаться по квартире. И я, не откладывая дела, пока покаянный настрой особо силён, повёл его в церковь. Повёл специально пешком, чтобы друг надышался бодрым осенним воздухом, восстановил координацию, собрался с мыслями о собственном будущем. Георгий был послушен как ребёнок…

В сенях Знаменской церкви, справа от входа, мы опустились на колени перед первой иконой Пресвятой Богородицы Иверской. Молились каждый про себя. Я просил дать мне силу молитвы о Георгии, чтоб она могла быть донесена до Господа. Просил дать другу той любви, что умеет побеждать страсти.

Затем мы вошли в саму церковь и встали перед образом-мощевиком святого мученика Трифона. И вновь тайно и горячо просили помощи.
И вот, наконец, опустились перед тем чудотворным образом Иверской, что украшен был резной сенью и поднесёнными в благодарность за помощь и вывешенными под стеклом золотыми крестиками, цепочками, нитями жемчугов.

Сердце моё уже разгорелось, кровь нахлынула, и я дерзко попросил в молитве переложить на меня часть того греховного груза, если друг мой не в силах вынести его сам… Господи! - я не понимал тогда, о чём прошу, и чем подобное может закончиться для меня! Я на время просто утратил трезвость ума и души. Мне представлялся такой поступок свидетельством любви. А на самом деле это было неверием в силу молитвы и милосердие Божие.

Да, Георгию ещё не хватало в то время той полноты любви, того стремления к Царству Небесному, что одно только способно унимать страсти мирских удовольствий, перекрывать их тонкой и ровной радостью постоянного соединения с началом идеальным, когда земное во всех формах и ощущениях теряет силу своих иллюзий, с чем бы они ни были связаны. Впрочем, этого не хватает и всем, кто удовлетворён одной своей правильностью, верой, милосердными поступками. Это сознание правильности - тоже иллюзия, но более опасная, чем явный грех. Она исходит из преувеличенной значимости добра человеческого вообще, а своего личного - в первую очередь. Но добро это на земле, в этой жизни до будущего очищения и восстановления на Страшном Суде Христовом смешано с соблазном самомнения, вырастающего в гордыню. Вот отчего Господь в Евангелии учит подавать милость так, чтобы правая рука при этом не знала, что делает левая. И вот отчего так не стойки мы в своём добре и вечно спотыкаемся, падаем. И нужен Господь, отпускающий нам в покаянии грехи наши, чтобы мы смогли подниматься снова, делать выводы и двигаться дальше вопреки всему. Такими падениями Он остерегает нас от самого страшного гибельного состояния – гордыни с его немилосердием, жестокостью к оступившемуся брату, окаменением сердца в неспособности до конца простить и окостенением ума в своём превосходстве над другими.


Вот и я в тот момент молитвы-просьбы впустил в себя самомнение: недооценил друга и переоценил свои силы. Что, мол, может мне грозить? Я восемь лет уже капли в рот не беру спиртного, да и не тянет. И даже вернись ко мне желание выпить, и с таким искушением справлюсь: буду молиться, а Господь за мой подвиг ради ближнего даст силы для победы. Так размышлял я совершенно искренне, не задумываясь, что гораздо трудней день за днём просто молиться от души о человеке, пытаться его вымаливать тайно, не брать на себя чужие грехи, а бороться со своими собственными.

О той моей просьбе перед иконой никто тогда не узнал. Только потом, когда начал я пожинать от своей гордости возвращением страсти к алкоголю, духовник епархии на исповеди, выслушав меня, вздохнул о том, прошлом: «Дурачки вы… Сами не знаете, чего просите, чего хотите. Что ж в нас столько этого мирского? Терпи теперь до конца. Претерпевший до конца, тот спасется. А чтобы на будущее знал и вдохновлялся в борьбе, не унывал, помни – победивший страсть пьянства получает венец равномученический. Так святой епископ Нифонт Кипрский, сам когда-то опытом всё это прошедший, нас учит. А ты, видишь, друга хотел награды лишить? Дурачки вы».

Но всё это будет уже после. А тут надо прибавить, что через несколько лет Георгий, в конце концов, победит окончательно свою страсть. Никакой моей заслуги в этом не будет. Просто, все мы, друзья и родные, поддерживали человека, чем могли. И никогда он не чувствовал себя среди нас негодным, никчёмным. Это терпение и сочувствие окружающих, без всякого притом лицеприятия или умаления смысла греха, побуждало его упорней бороться со слабостью и не давало совести замолчать.

Ну, а я потом, как уже упоминал, сполна отплачу за свой «благой порыв». Это будет мне и наказанием, и наукой. Навсегда запомнилась от тех лет одна беседа моего духовного отца Сергия во времена его настоятельства именно в Знаменском храме. Он говорил, что инославные, сектанты постоянно указывают на широкое развитие среди православных вот таких явных грехов, как пьянство. И в пример добродетели приводят благопристойные нравы свои. Конечно, говорил отец Сергий, нельзя замазывать наши грехи. Но и выносить приговор грешникам, обобщать до принципов, что лучше всех тот, кто благопристойней выглядит и обеспеченней устроен в жизни, как это любят делать окостеневшие в сознании личной праведности и успеха люди, мы тоже не смеем. Идущему к Истине падший ангел чинит множество препятствий, но Господь даёт силы преодолевать их. Поэтому православные люди называют свои беды «посещениями Божьими» и благодарят Господа за то, что не оставляет, а напоминает о необходимости что-то изменить в себе и осмотреться по сторонам, что делаешь ты не так? Ну, а в благополучном житейском «тихом омуте» известно, кто водится. Поэтому, не надо отчаиваться, в какой бы грех, в какую бы страсть не впадал. Нужно верить всепобеждающему милосердию Божию, и даже в самом отчаянии упорно двигаться к Господу, хоть ползком!

Если же мы надеемся найти справедливость и милосердие вне Бога, в одних скоропреходящих земных конструкциях, возведённых в абсолют, в цель и смысл бытия, ну, тогда и ждать от Господа Его благ мы не имеем никакого права, так как сами отвернулись от Него и одними своими силами в очередной раз решаем достичь совершенства. Но каждый раз такие, даже самые благие по замыслу, конструкции разрушает накопившаяся жестокость, в которую неизбежно перерождается несовершенное, смешанное со злом, человеческое добро. Именно оно, поврежденное первородным грехом, требует полного очищения Страшным Судом Христовым, и никак иначе для инобытия восстановлено, обновлено быть не может. Именно для этого и приходил на землю Господь Иисус Христос, чтобы взять на Себя, искупить эту тяжесть, открыть Своим Учением жизнь как путь приготовления к этому восстановлению ради совершенной радости уже иного по всем формам бытия с Богом и утвердить Своим Воскресением неизбежность этой Истины.


4

Прошло совсем немного времени, и мне вдруг снова открылся путь в дивную обитель. Надо ли говорить о той радости? Ведь, в Москву я возвратился только телом и отчасти умом, а сердцем, памятью оставался там. И жил с чувством незавершённости события, исключительно важного для моего будущего, хотя и не понимал, что же, собственно, не завершено и в чём будет его исключительность. Словом, жажда вернуться в Дивеево исходила от переживания неполноты первой встречи и не исчерпанности её содержания.

Уже наступал октябрь. Ехать самому, наобум, было невозможно. Летом и под кустом заночуешь, а осенью – где? У прежней хозяйки не остановишься. Мой друг оказался для неё таким неодолимым искушением, что под конец постоя немилость пала уже на обоих нас. Что ж делать? Не станешь, ведь, задабривая на будущее, отступаться от ближнего, хотя бы и в пустяках. Пришлось разделять его бремя.

Однажды вечером позвонила Надя. Она звонила редко. Обычно – посоветоваться в профессиональных наших делах. Так было и на этот раз. Надя в то время работала редактором издательства новооткрытого Сретенского монастыря. Она это издательство во многом и создавала. Сам монастырь был пока ещё подворьем Псково-Печерской обители, на которое поставили её постриженика игумена Тихона. А Надя хорошо знала его по годам прежним, ещё студенческим. Все мы – выпускники одного института.
Правда, вскоре, когда через монастырские счета пошли крупные финансовые потоки, Надя ушла.

В конце нашей телефонной беседы пошли, как водится, вопросы уже личные – как живёшь, да что поделываешь? Рассказал ей о недавней поездке. И тут она вскрикнула в трубку: «Ах, как жаль – я не знала! Наши книги с тобой бы передала. А ты опять туда не собираешься?». Я в простоте ответил: «Рад бы, да негде остановиться. Видимо, до лета отложу». И тут Надя как-то деловито возразила: «Если вопрос только в жилье, то это не проблема. Я устрою. А ты мне книги отвези. Срочно нужно, а я оторваться из Москвы не могу по тем же издательским делам».

Так и договорились. Оказалось, что в Дивеево ушла её подруга, певшая прежде на клиросе Леоновского храма. В эту церковь мы часто с Надей ходили на службы во времена учёбы, после лекций. И я смутно припоминал её подругу. Теперь Ира, так звали ту девушку, несла послушание гостиничной, хотя никаких гостиниц в Дивееве ещё не было, а Иру готовили заранее. Она была одной из первых насельниц возрождённой обители. Вместе с мамой они приехали туда за год с лишним до возобновления монастырской жизни, успели дёшево купить избу на селе и зажили там. О возможном открытии монастыря ещё и в Патриархии-то даже разговоров не шло, а они уже ехали жить «под бочок» батюшке Серафиму – душа позвала. Кормились с огорода, завели коз. Ира пела в приходском храме, ходила молиться на дорогие могилы, на заброшенную канавку. И скоро Небесная Настоятельница своей девичьей общинки, Пресвятая Богородица, приняла сестру Ирину под свой омофор.

В новую поездку собралась теперь со мной и жена, хотя ходила уже на шестом месяце. Заявила, что ей и «грядущему в мир» сыну эта поездка гораздо нужней, чем мне. И очень хорошо, если я буду их сопровождать. На том и порешили.

С Надей уговорились встретиться в Лавре, в ночь на празднование памяти преподобного Сергия Радонежского. И тут мне пришло в голову отдать в Дивеево небольшую икону архангела Михаила. Эту икону жена закончила довольно давно и всё не знала, куда и кому её подарить с пользой. Лик архангела был написан по византийскому канону «Ангел златые власы». Но вместо архангела Гавриила я почему-то взялся тогда настаивать, чтобы жена писала именно Михаила, и развернула его лик по деисусному чину. И вот теперь вдруг вспомнил, что в Дивееве восстанавливают к службам Рождественский двухэтажный храм, пристроенный к Казанской церкви трудами и средствами Михаила Мантурова, первого помощника батюшки Серафима по его непосредственным указаниям. Ну и отдадим образ в память этого удивительного бессеребреника и труженика, чью преждевременную смерть приняла на себя по молитвам Серафима и по своей самоотверженной любви сестра Михаила, инокиня Елена Мантурова.

Как мы решили, так и сделали. Праздничной ночью в Лавре приложили образ к мощам игумена всея Руси преподобного Сергия. Исповедались, причастились, благословились. Взял я у Нади книги, и в тот же день под вечер отправились. Благо, дорога знакомая.

А ещё, мы везли в Дивеево полный список-синодик имён всех насельниц за всё время жизни обители до её закрытия. Его дал нам настоятель нашего прихода отец Николай. А ему он достался от отца, опального во времена обновленчества священника. Тот когда-то давным-давно, в разгар борьбы властей со святым Патриархом Тихоном и с Русской Церковью, отказался признавать и обновленцев, и живоцерковников, остался верным Православию и Патриарху. И тем попал у власти во враги. Но Господь сохранил его и от пули, и от тюрьмы. Лишь через какое-то время он был сослан из Москвы с женой и двумя совсем маленькими сыновьями. Спустя десятилетия семье удалось вернуться и осесть в Подмосковье. В саму же столицу путь был закрыт. Только младшему из братьев, нашему отцу Николаю, удалось через годы вернуться в город, где он до конца восьмидесятых годов служил черёдным священником в маленьком храме на дальней окраине. И лишь несколько лет, как понёс обязанности настоятеля.

Вот от тех давних времён дошёл к нему тот синодик. Он вручил мне эту старую книжечку с потёртой тёмной обложкой и велел перепечатать со всяческим вниманием. А там оказалось более тысячи имён, вписанных от руки уже выцветшими чернилами – то чёрными, то синими, то голубенькими. Имена вписывались бережно, не наспех, каждую букву любовно выводили. Я перепечатывал их на машинке три дня и в трех экземплярах: для отца Николая, для Дивеева и для себя. Всматривался в имена, повторял едва не вслух каждое. Это была какая-то удивительная соборная беседа будто с самыми близкими и родными. И как же по-особенному начинало стучать сердце, когда встречались имена, знакомые по Серафимо-Дивеевской летописи, по записям Мотовилова, по тем могилкам, на которые мы ходили в монастыре!


5

Мы приехали в дождь. Медленно, осторожно шли по раскисшей глине к обители. Поддерживая жену под руку, я сначала привёл её к Казанской церкви. Обошли храм, надгробия, поклонились и затем уже двинулись в ворота. И у самой колокольни встретили сестру Валентину. Мне вдруг показалось, что прошло очень много времени с той поры, когда я здесь был, работал, ходил на службы. Вернее, это чувство вырастало от того постоянного переживания разлуки, оторванности. Так переживают разлуку с Родиной, с самым-самым дорогим. И будь ты в отлучке даже совсем недолго, всё равно для твоего чувства время растягивается едва ли не в вечность. И с твоим возвращением то, прожитое вне родного, каким бы ни было оно цветастым, тускнеет, блёкнет для памяти по сравнению с этим мигом так напряжённо чаемой встречи в любви.

Вот и сейчас я глядел на Валентину, словно «из дальних странствий воротясь». Не утерпел и позвал издали. Она остановилась на полушаге. Всё такая же: бодрая, неунывающая в своей намокшей телогрейке, облепленных глиной тяжёлых сапогах, в толстом оренбургском, покрытом мелкой изморосью, платке...

Валентина узнала меня, улыбнулась и шагнула навстречу: «Братик наш приехал!». И я вдруг понял, что и для неё время разлуки представлялось вечностью. Но это мы, уезжая, выпадали из её вечности, погружались в суетный поток забытья. Она же всегда пребывала здесь в полноте радости, а значит – жизни. И потому она так радовалась нам вернувшимся, воссоединившимся.

Я познакомил жену с Валентиной. Рясофорная инокиня на мгновенье насупилась, но тут же отогнала то искусительное, что может прихлынуть к сердцу насельницы девичьей обители при виде беременной женщины. Правда, этого мгновенья хватило мне, чтобы подосадовать на свою неосмотрительность и тайно пожалеть смутившуюся Валентину и не менее смутившуюся жену. Впрочем, миг пролетел.

Следом я рассказал, с чем мы приехали. Валентина повела нас в корпус. Поднялись на высокое крыльцо, вошли в длинный коридор.
Скоро отыскалась сестра Ирина: тихая, невысокая и худощавая инокиня с глубоким выражением тёмных глаз. Она тоже, как и другие послушницы, была совсем ещё молода. Мы передали ей книги, уговорились встретиться на службе в соборе, куда придёт вечером её мама. А там - и поселимся.

Пока мы беседовали с Ириной в коридоре, Валентина успела зайти к матушке игуменье. И вот уже нас зовут в её рабочую келью-кабинет.
Игуменья Сергия встретила нас стоя, затем усадила напротив, через стол. Мы подали ей икону и синодик. Она внимательно рассмотрела их, сказала: список имён у них есть, но за этот благодарна, так как будет, что с чем сравнить и дополнить упущения. Узнав, от кого мы привезли его, записала все наши имена в книжку. Особенно её порадовало, что отец Николай когда-то начинал иерейское служение у митрополита Леонида ещё во времена управления им ярославской епархией.

Дело в том, что мать Сергия духовно вырастала в скиту Покровского рижского монастыря именно при митрополите Леониде, переведённом туда из Ярославля. Этот архиерей начинал своё служение Церкви до революции. Был он доктором богословского знания и в то же время – строгим монахом, как многие прежние владыки, разительно отличавшиеся даже портретно от последующих. При своей кафедре в советские времена он собирал опальных священников, иноков - лагерных сидельцев, приближал в доверии так называемых «простецов»: искренних, преданных Православию, чуждых всякой модной религиозной демагогии служителей Божьих (позже духовные тропы выведут меня уже к богослужебному наследству митрополита, и я узнаю, как он завещал близкому себе священству особенно молиться о народе).

Из его рижского монастыря и скита вышел, видимо, уже последний цвет женского монашества, ещё сохранявший тогда истинный дух Православия. И матушка Сергия принадлежала именно к этому цвету.

Она проходила долгий и постепенный путь монашеского возрастания в опыте и мудрости. Так, я знал, что эта удивительно бодрая духом, простая, искренняя и тёплая, но и в меру строгая игуменья целых десять лет проходила в скиту послушание сначала рядовой привратницы, закалилась во всех будничных работах. А духовником у них долгое время пребывал архимандрит Таврион, известнейший своей прозорливостью, силой, весёлым добродушием и чудачествами на грани юродства постриженик разогнанной большевиками с особой яростью Глинской пустыни.

И вот я сидел, смотрел на матушку Сергию, думал обо всём этом и буквально отогревался исходящей от всего её облика и обращения теплотой душевной и духовной бодрости. Оттого она и выглядела гораздо моложе своих лет, казалась немногим-то старше моей жены, хотя разницы было лет в двадцать. И вот этот же самый дух матушки я видел и в Валентине.

Икона жены ей понравилась, хотя мать Сергия о том не сказала. Просто, взгляд повеселел, и белое округлое лицо как-то умягчилось в выражении. Она выспросила у жены о художественном её образовании и о том, чем та занималась прежде, и кто благословил на иконопись. Поднялась из-за стола, велела подойти: «Ну, и я тебя благословляю». Поднесла ей к губам игуменский наперсный крест. У жены от нечаянной этой радости заблестели, увлажнились глаза. Матушка вдобавок благословила её познакомиться с их двумя художницами, подняться на хоры Троицкого собора, где была устроена мастерская, и помочь им в чём-нибудь по возможности. Затем настал и мой черёд подходить к её кресту.

В соборе начиналась вечерняя служба. Я стоял, посматривал на жену и радовался, что её целиком захватывает и уносит от всего земного та удивительная благоговейность, несказанная нежность сестринского пения и чтения, чем особо отличалось тогда Дивеево. И этому есть своё объяснение: для сестёр, с утра до ночи буквально надрывавшихся на тяжёлых работах, восстанавливавших своими девичьими руками обитель, эти службы становились самым полным и главным соединением с Небесным Женихом в подвиге труднейшем – в молитве, ради чего они, собственно, и жили, и собрались здесь. Для многих даже просто попасть от работ на службу становилось настоящим праздником.

Перед вечерней Ирина познакомила нас со своей мамой, на которую оказалась разительно похожа. У Марьи Гавриловны – так звали ту – были те же самые тихие глубокие глаза, казавшиеся тёмными, хотя райки их – серого цвета. И ещё, в этой пожилой худенькой женщине с изработанными руками, огрубелыми и раздувшимися в суставах пальцами, сразу угадывалась крестьянка. После мы узнали, как трудно проходила её жизнь.

Марья Гавриловна объяснила, где за речкой находится её изба, сказала адрес. Она решила идти после службы не на канавку, а прямо домой, чтобы успеть протопить печь, приготовить постели, ужин. Мы же придём после обхода канавки. Так и договорились.

Но всё вышло для нас иначе. Ещё в начале вечерни подошла Валентина: «Братик, выручай. Пришла машина с трубами, а выгружать некому. А она чем дольше стоит, тем нам дороже платить». Что ж, работать, так работать. Действительно, по будням, да осенью, паломников здесь было очень немного. Вот и сейчас в соборе – всего с десяток человек.

Мы договорились с женой, что после обхода канавки она придёт в Казанскую церковь, где мы должны работать и где в то время размещался временный склад. Храм ещё не реставрировали и не освящали после долгого запустения.

Затем пришлось ждать Валентину. Она собирала помощников и пыталась уговорить какого-то крепенького горожанина, что приехал на богомолье. А тот раздражённо отнекивался. И мне, грешным делом, стало обидно за сестру – вид у неё был умоляющий и даже виноватый. Я подступил к ней: «Пойдём. Сами справимся. Тут больше времени потеряем». Валентина глянула на меня как бы с вопросом и вдруг послушалась. А на пути уже к Казанскому храму заговорила с болью: «Разве я не понимаю? Люди к нам молиться едут, за помощью. Много у всех бед. А тут я подхожу, в кирзе, в ватнике, тяну куда-то со службы, с молитвы сбиваю. У меня сердце от жалости заходится. Я бы сама с такой радостью стояла! А от начала до конца - совсем почти не получается. Постою, попою про себя и снова бегу на работы. Что ж мне делать? Такое послушание. Восстанавливать никто за нас не будет. Вся наша жизнь дивеевская – такая. Трудимся, трудимся! Всегда так было»... «И будет, наверное», - подхватил я. – «А Господь возмещает вам радостью. Знаешь, я эту радость дивеевскую оценил, только когда от вас уехал. Но что хочу ответить тебе? Не надо особо печалиться за паломников, что ты их уводишь. Люди разные приезжают и с разным. Ты в них не заглянешь, зачем приехали. Но кто понимает, в чём воздаяние, те слова батюшки помнят: аще кто моим сироткам поработает, того убогий Серафим своей молитвой ни в этой жизни, ни в той не оставит. Потому, Валентина, меня ты, например, никак не сбиваешь. Я этой работы ищу, и тебе только благодарен. Ты чаще ко мне подходи. Ладно?»… На что она в ответ улыбнулась.

Не думал я тогда, что спустя десять лет всё в Дивееве и вокруг Дивеева так изменится! Не думал, что распоряжениями епархиального и столичного начальства обитель начнёт приобретать гламурненький буржуазный вид, что облепят её коттеджи московской чиновной, эстрадной и прочей «попсы» с весёлыми заведениями. И развернётся известный туристический бизнес при святынях. И начнут лихие бесстрашные люди огораживать, захватывать земли, озёра, леса, а монахинь уже своё начальство станет превращать в экскурсоводов, уборщиц и прочее, то есть в прислуживающий персонал своей обмирщённой государственной «корпорации совести»...

Мы разгружали трейлер, наполненный газопроводными трубами. Носили парами: нас, мужчин, трое и Валентина. Трубы те были тонкие, но длинные и довольно тяжёлые, поэтому носили по две штуки. Да к тому же, неудобно было разворачиваться – в длину они еле умещались в храме. Выгрузка шла медленно, и трейлер казался нам каким-то бездонным!

Время шло и шло, мы таскали и таскали. Уже закончилась служба. Уже прошли на ужин после обхода канавки сёстры. А жены моей всё нет и нет…
Я начал тревожиться: может быть, она ушла с Марьей Гавриловной раньше, но почему не предупредила? Конечно, я надеялся, что именно так она и поступила в эту непогоду. Зачем ждать меня здесь неведомо сколько? А на канавку завтра сходит. И всё же, сколько я ни убеждал себя мысленно, тревога не отступала. А следом, глядя на меня, затревожилась и Валентина: «Вот что, братик. Это не дело – так работать. Потаскай один, а я пойду, погляжу вокруг. Если нет, значит домой пошли. И не бойся. Нас батюшка Серафим всех молитвой охраняет».

И она ушла. А когда вернулась, в глазах жила тревога, растерянность: «Иди-ка, сходи к собору, посмотри. Не она стоит?».

Я бежал по лужам, по грязи, не разбирая дороги. Теперь, к ночи, вдобавок к дождю поднялся резкий ветер, бил порывами. И дождь уже не просто лил, а косо хлестал.

У собора светила со столба яркая лампа под жестяным колпаком. Ветер её раскачивал, и оттого по стене металась мрачная тень. А у паперти в этом мятущемся свете видна была тёмная фигура… Я узнал жёну издали, по тому, как отблёскивали нити в её платке с люрексом. Следом услышал плач, и сердце моё точно провалилось! Я позвал, а она, увидав меня, теперь уже зарыдала. И рыдала в голос подобно тому, как заходятся в плаче маленькие дети. Первое время добиться от неё толку было невозможно – она словно захлёбывалась.

И тут я разглядел, что весь бок её, пальто и рейтузы - мокрые и в жидкой рыжей грязи. Подхватив жену, быстро повёл в Казанский храм. Пытался по дороге расспрашивать, отчего она стоит здесь и плачет, когда я давно жду её в церкви. В ответ слышал только невразумительное: «Все меня бросили». И – новый всплеск голошения.

В храме Валентина усадила её, нашла старую телогрейку и тряпки, чтобы оттереть хоть немного липкую грязь. И, наконец-то, мы услышали от жены о происшествии.
Она отправилась вместе со всеми на канавку. Пристроилась в хвосте хода, шла медленно, осторожно и немного отстала. А в том месте, где канавка тянулась по голой почве, и где глина от тысяч и тысяч ног несколько просела, расползлась и образовала действительное углубление, там она поскользнулась и упала в самую лужу. Пока поднималась, отряхивалась, пока приходила в себя, все успели отдалиться. Она осталась одна, побрела едва не на ощупь. Кричать же, звать, сбивая всех с молитвы, не стала. Так и шла незнакомыми местами, пока не вернулась к тылу монастырской ограды.

Рассказав это, жена вновь расплакалась. А Валентина вдруг улыбнулась: «Ну, что ты плачешь? Радуйся. Тебя с ребёночком батюшка Серафим принял и в канавке искупал. Теперь вы наши». Странно - мне во время рассказа, пришли те же самые мысли, что и Валентине. Но жена не утихала: «Да, а если б я повредилась? А вот теперь заболею!? Как я буду? Вам хорошо говорить…». В ответ послушница вдруг высказала строго: «Здесь с тобой ничего плохого не случится. Не забывай, где находишься. Думаешь, зря он работает?» - кивнула в мою сторону. – «Сиди, отдыхай. Мы скоро закончим»… Нам, действительно, оставалось работы минут на двадцать.

Валентина сбегала – она всегда ходила стремительно, едва не бегом – к игуменье Сергии и принесла к концу разгрузки деньги. «Вот, братики. Матушка благословила раздать вам помощь», - и Валя поклонилась нам. А мы поперву онемели. Затем Михаил, один из нас, работников, с которым подружусь уже на следующий день, обиженно спросил: «Это какие ещё деньги?». И мы дружно и возмущённо отказались. Валя взялась уговаривать: «Как же так? Вы нас выручили. Нам бы пришлось гораздо больше заплатить. Нет, возьмите, возьмите». И после нашего повторного отказа привела последний довод: «Ведь это матушка благословила. Нехорошо отказывать. Надо слушаться». И тут Михаил поставил точку в прениях: «Она твоя настоятельница, вот ты и бери эти деньги. Тоже работала. А мы в послушании у неё не ходим. А если ещё будет настаивать, то мы обидимся и уедем. Так и передай. Чтоб больше этого не было».

Валя унесла деньги, и, видимо, передала всё игуменье Сергии, потому что со следующего дня та благословила нас обедать и ужинать с сёстрами в их трапезной. А ещё – прикладываться вместе с ними после служб к открытым мощам батюшки Серафима.

Мы добрались к Марье Гавриловне в одиннадцать часов. Та уже изволновалась. Увидав жену, всё сразу поняла: «Ах ты, бедненькая моя! Упала!» - приобняла её и тут же стала успокаивать, да приговаривать, что всё будет хорошо. – «А я как чуяла и печку истопила жарко». Действительно, печь была раскалена, в избе стояло парное тепло. Пальто, подвешенное над плитой, высыхало буквально на глазах. «Ничего, - всё приговаривала Марья Гавриловна. – Завтра перед службой отчистим, и следа не останется».

Так оно и вышло. Точно так же, как вышло и по словам Валентины – во всё время жена не только не заболела, но и не кашлянула даже. Наоборот, она в Дивееве за пять дней только разрумянилась, взбодрилась и повеселела – страхи будущих родов отступили совсем. И в этом ей много помогла своими рассказами, да советами наша замечательная хозяйка.

Ну, а тем вечером нас ещё ждала варёная картошка с солёными огурцами – недавний урожай – и рыба. Нами же привезённое мясное Марья Гавриловна даже пробовать не стала – она его не ела совсем. Затем вычитали правило: стройно получилось, от души. И совсем уже перед сном хозяйка вдруг посмотрела на меня, на жену с улыбкой и высказала: «А я как увидала в соборе вас, сразу поняла – свои. Я никого к себе на постой не принимаю, только священнослужителей знакомых. А вас, вот, первых приняла».

И зажили мы в Дивееве. Утром по туману, через мост, на службу соборную ходили втроём. Оттуда Марья Гавриловна возвращалась уже одна. Жена поднималась на хоры в иконописную мастерскую к сёстрам. С одной из них, выпускницей Академии художеств, она сдружилась особо, чем-то помогала ей. Да делились опытом: вели разговоры о технике, об олифе, лаках, связующем красок, кистях и волосе, и прочая, прочая, - словом, о всех тех предметах, вполне понять которые могут лишь художники.

Затем после вечерни, после обхода канавки, жена возвращалась домой сама, без меня. И там шли у них с Марьей Гавриловной долгие обстоятельные беседы. Та рассказывала ей свою жизнь: как мучилась смолоду в колхозе под Калугой, как бросил с дитём, сбежал муж, и после деревенские тыкали пальцами и осуждали её: видно, баба с порчей, коли мужика не удержала. И она уехала, нанялась в городе, выхлопотав себе паспорт – тогда крестьянам этого документа ещё не полагалось. Работала на стройках Москвы, трудилась-надрывалась всю жизнь, растила Иру. Ютились в бараках, пока через годы не выслужила себе квартирку.

И о дочке рассказывала с умилением и жалостью. Росла девочка разумная, тихая и серьёзная. В Бога от матери училась веровать, у них в роду все верили. И никто их роду, кроме Бога, выжить, уцелеть в мясорубке века не помог… А дальше Ира выучилась в библиотечном техникуме, но ещё с детства пела в церкви. Когда же вошла в возраст, вела себя с парнями строго, баловства не терпела. Говорила матери - за меня не бойся. Мне один на всю жизнь нужен. А не найдётся, и так проживу. Тот единственный всё не находился, мать печалилась за дочку, а та отвечала: «Вот ещё - нервы себе трепать, выдумывать! Откуда ты знаешь – может, у меня другой путь?». И всё больше зачитывалась духовными книгами, всё чаще задумывалась о монастыре. А следом вовсе захотела уехать из Москвы в Дивеево и жить там рядышком с остатками обители. Приехали она первый раз сюда, обошли всё, помолились, сговорились у одной местной женщины переночевать. А та и спрашивает: не желают ли они избу задёшево купить по соседству? Старая там померла, а дети в городе, и дом содержать на селе не хотят. Подумала Марья Гавриловна, с Ирой посоветовалась, да и сторговали избу. Так, вот, в старости опять к деревне вернулась. А Ире уж какая радость была, когда узнали, что монастырь восстанавливать начнут! Это их батюшка Серафим по любви дочки к Богу сюда привёл. Но теперь здесь мать видит её гораздо реже, чем в Москве. Та по занятости только и может, что раз-другой за целый месяц прибежать домой на часок. Прибежит, посмотрит, как мама живёт без неё, поможет, советов надаёт, как беречь той себя, и опять убежит. А мать одна тоскует. Ни одной службы старается не пропустить. На Иру издали поглядит, и сердце радуется. Тем и живут.

Вот так выговаривалась Марья Гавриловна моей жене в те часы, что были они вместе. Ну, а у меня времени на отдых, на беседы оставалось ещё меньше, чем у них. С утра я поступал в полное распоряжение Валентины. Трудился я всегда в паре с Михаилом. Это сестрица наша рясофорная так устроила и свела нас: «Ты знаешь, кто этот Миша? Слышал - в Царском Селе недавно икона Божьей Матери Феодоровская, пропавшая ещё в революцию, явилась? Так она Мише открылась. Ты поспрашивай его, он расскажет».

И вот, что рассказал Михаил. Он живёт рядом с Царскосельским дворцовым парком и каждый день ходит гулять туда с сыном. Михаил, мой ровесник, не был воцерковлён, Православия совсем не знал, но уже задумывался о высшей силе и смысле. Эти мысли его были абстрактными, и он потихоньку начинал увлекаться буддизмом. А жена его стала ходить в церковь и сына семилетнего водить. И между ними появились разногласия, которые делались острей и острей. И вот однажды под вечер, после дождя, Михаил, как обычно отправился в парк. Шли по дорожке, мальчик о чём-то выпытывал его, он отвечал. Народу вокруг было немного. Вдруг сын остановился, засмотрелся куда-то в точку под деревья и спросил: «Пап, смотри. Что там?». Михаил поглядел в том же направлении и ничего не увидел. Переспросил мальчика, о чём он говорит? Тогда тот указал пальцем: «Да вон! Ты разве не видишь?». Михаил поглядел в другой раз. И вдруг увидел у ствола дерева приставленную к нему тёмную доску. Но несколько секунд назад он там совершенно ничего не заметил! И даже более того, Миша был уверен, что там этой доски не стояло. Он, конечно, сразу понял, что это икона. И вспышкой пришла мысль – она его зрению не открылась, а открылась чистому ребёнку. Ведь сам Миша нападал на жену за церковь, и потому недостоин был даже увидеть икону. В этот миг с ним и произошёл глубокий, полный переворот – в единый миг он уверовал предметно и реально. Всё встало для него на свои места после такого вразумления. Он послал за иконой сына, решив, что сам недостоин прикасаться к образу. И мальчик принёс его. Михаил не отважился нести икону домой – в ней должна быть явно высшая сила, он не имеет права утаивать святыню. И они понесли её к настоятелю, что жил при храме в домике. Священник определил икону как образ Божьей Матери Феодоровский. Но и сам не осмелился забрать его, а благословил Михаила держать пока у себя. Так тот начал впервые в жизни молиться перед этой явленной иконой. Священник же оповестил епархию. Была собрана комиссия, которая определила образ, как принадлежавший когда-то царскому здешнему собору. Вскоре в Петербург по делам обители приехала из Дивеева мать казначея, навестила в Царском Селе знакомого настоятеля. Тот представил ей Мишу, и монахиня позвала его с собой: пожить, потрудиться и укрепиться душой. Так он здесь оказался.

Мы не расставались с Мишей до самого отъезда. Таскали мешки, красили крышу летней временной трапезной для паломников, разбирали на дрова бывшие совхозные сараи на месте будущей гостиницы, распиливали столбы и доски.

Миша был удивительно открытый и пытливый человек. Он набирал знаний и понимания очень быстро. На что иной затрачивал месяцы и годы, этому давалось в считанные дни. К отъезду он был уже едва ли не опытным выдержанным христианином. Так на моих глазах осуществлялась Евангельская притча о работниках последнего часа, получивших ту же плату, что и первые. Так Бог даёт свои дары сверх всяческой меры, с преизбытком, истинно полюбившим Его, смиренным!

Пять дней мелькнули как один. Под праздник Покрова жена засобиралась домой – нужно было показаться врачам. А мне так хотелось остаться! Но отпускать её одну было невозможно. И тут вдруг обрадовала Марья Гавриловна. Она решила ехать с ней в Москву, по своим делам, если я соглашусь пожить один, следить за хозяйством. Дело в том, что у нашей хозяйки имелся козёл, и этим она была привязана к дому. Конечно, и я, и жена согласились на это моё житьё без раздумий.

Вечером, перед отъездом, сестра Валентина повела нас с женой в нижний Рождественский храм. Это был её личный подарок нам – помолиться там, где по предсказанию батюшки Серафима будут покоиться мощи четырёх дивеевских подвижников, когда монастырь сделается первой и единственной во все времена женской Лаврой.

Тот храм тогда только-только отреставрировали, но службы ещё не велись, а было восстановлено чтение неусыпаемой Псалтири перед неугасимой лампадой. И я, каждый раз проходя мимо церкви, слышал тихое-тихое чтение, доносившееся из-за её толстых стен. Останавливался, вслушивался. И вот теперь Валентина ввела нас внутрь через боковую дверь.

В маленьком храме была полутьма. На голых побеленных стенах – ни одного образа. Алтарь отгорожен завесой. И только здесь – иконные образы Спасителя и Божьей матери. Перед ними горела неугасимая лампада, мягко высвечивая лики. Напротив – другое пятно света: горящая перед аналоем свеча, где черёдная сестра в накинутой тёмной душегрейке тепло, ровно и благоговейно вычитывала стихи псалмов. И этот её голос, казалось, согревает в сыром холодном пространстве.

Мы стояли в том самом храме, который строил когда-то по указаниям святого Серафима его верный послушник Михаил Мантуров на средства от всего проданного имения, и в память которого мы везли сюда икону. И вот совершенно неожиданно оказались в числе первых, кто молился в этом святилище после его долгого запустения и восстановления.

Дивное Дивеево! На этой земле так тесно обступают тебя события чудесные – и минувшие, и ещё должные произойти в предсказаниях. Здесь живёшь уже не своими личными сиюминутными заботами, а той мощной памятью, традицией, знанием и верой многих поколений. Ты сливаешься молитвой и с прошлым, и с настоящим, окружающим тебя, и мимолётное время, действительно, перестаёт мучить. Ты здесь - в соборном хоре голосов сакрального народа Божия. Нужно только захотеть прислушаться…

Утром я посадил жену и Марью Гавриловну на автобус до Арзамаса, а сам отправился в собор. Но отстоять Литургию не довелось. В самом её начале меня вывела на паперть Валентина. Михаил уже нас ждал.

Рясофорная инокиня выглядела очень бодрой: «Вот, братики, куда я вас отправлю сегодня! Сколько вам радости выпадает! Я уже пропуск выписала. Поедете в закрытую зону к Сарову. Там у нас дачка есть – местная старушка домик с участком завещала. Мы там новую избу ставим. Будете плотнику помогать. А после работы сбегайте через речку к дальней пустыньке батюшки Серафима, на источник. Сами, без пропуска, туда никак не попадёте. Это вам будет подарочек от меня». И дальше она рассказала, как выйти нам к месту подвигов великого святого.

До деревни мы ехали на автобусе. Затем, на месте, накатывали по слегам верхние венцы избы. День выдался холодный, то и дело накрапывал дождь. Но мы работы не прерывали – больно уж горели скорей попасть к пустыньке. Управились довольно скоро. А затем шли указанным путём километра три.

Сначала нас вела разбитая грунтовая дорога. Впереди находился карьер, где добывали светло-охристую глину, и нас постоянно сгоняли на обочину медленно ползущие по грязи грузовики.


Затем проходили дивным сосновым бором, который будто весь светился жёлто-рыжим излучением. А после, с высоты бугра открылась глазам речка Сатис, и сердца наши захолонули от радости, восхищения. Внизу, через узкую ленту реки были брошены три неошкуренных сосновых бревна. С левой стороны набиты жердяные поручни. Это был мост, да такой, от вида которого мы словно во времена батюшки Серафима попали! А сразу за речкой, на высоком берегу плотно стоял лес. Тот самый лес, в котором жил когда-то подвижник.

Мы перешли мост и невдалеке сразу же определили место – к нему вела тропа. На бугре стоял деревянный, выкрашенный сине-голубой краской - Богородичного цвета - крест. На нём – образок молящегося в лесу на коленях святого Серафима. Вокруг креста, на рыжих камнях – восковые пасхально-красные пятаки оплывших свеч. Ниже бил и падал в речку источник.

Мы поклонились кресту, разделись догола и вошли в ледяную воду у самого берега, погрузились по шею. Михаил взялся плюхаться в речке под источником как ребёнок. Сам вымочил все волосы, и меня облил. Но холод быстро ушёл, или это мы притерпелись? – не знаю.

Пока мы купались, на тропе показались четыре женщины. Они шли к нам. Михаил крикнул, чтоб подождали в сторонке. Те отмахнулись, подошли, встали у креста. Объяснили, что мы их вовсе не интересуем. Они отвернутся сейчас и начнут читать и петь акафист. А нам можно смело вылезать, да обтираться. Что мы и совершили.

Богомолки нас не отпустили. Попросили встать на их место и читать акафист дальше, пока они теперь не накупаются. Так и сделали. И вот, когда я стал читать акафист, вдруг почувствовал в себе нарастающий жар. Это был, действительно, огонь! Смотрю на Мишу, и вижу, что у него лоб покрывается потом, а лицо краснеет. И Миша блаженно улыбается. То же самое – и со мной. Мы будто попали из промозглой осени в летний зной.

И тут повалил первый снег. Он сыпал огромными рыхлыми хлопьями, а мы по-прежнему не чувствовали холода. Дождались женщин, дочитали, уже вместе акафист.

Пока шли до автобуса, бородка моя и усы обвесились сосульками от пара дыхания. Я не успевал их отдирать. А тело изнутри горело, из-под шапки катил пот. В таком виде и добрался до опустевшей избы Марьи Гавриловны.

Первым делом нужно было накормить козла, что жил во дворе. Я нарезал приготовленные Марьей Гавриловной картошку, брюкву, капустные кочерыги и грубые верхние листы. Отнёс ему в тазу.

Козла я увидел не сразу, лишь приглядевшись в сумраке, обнаружил его на самом верху длинной поленницы. Тот жался к стене под крышей двора и ко мне не спускался. Ясно – пугается незнакомца. Ну что ж, уйду – поест. И я нагнулся, стал набирать дрова для печи.

На третьем полене сильный удар под зад бросил меня лицом прямо на эти самые дрова. Даже несколько заноз в щеки впилось! Я ошарашенно поднялся, и, не догадываясь ещё о причине, осмотрелся.

Козёл стоял внизу и как-то издевательски смотрел. «Ах, ты тварь!» - я схватил полено и хотел швырнуть в обиде и злости. Но прежде, чем мне замахнуться, козёл уже взлетел по дровам на самый верх и жалобно закричал. Это остановило меня. «Что ж я делаю? – подумалось. – Ну, прибью? А потом? Вот искушение!».

Об этом животном Марьи Гавриловны стоит сказать чуть подробней. Козёл в те времена был местной достопримечательностью, бичом Божьим для хозяйки и всех соседей. На мой вопрос, зачем она держит его, Марья Гавриловна посетовала – не смогла руку поднять, чтоб забить маленьким. А вырос – жалко. И отдать некому – не берут.

С тех пор, как Ира ушла в монастырь, пожилой женщине держать коз стало не под силу. Она избавилась от них. А этот козлёночек, последний, был так красив, так весел, что хозяйка решила вырастить его. Кормила из соски, держала всю зиму в избе, и он забавлял её, рассеивал тоску одиночества. Но из этого козлёночка скоро выросла избалованная и подлая скотина. На улицу выпускать его было невозможно. Малым и старым он спуску не давал – проделывал исподтишка то самое, что и со мной во дворе. Саму хозяйку подкарауливал из укрытия в огороде и бил с налёту. Сколько слёз та, бедная, пролила! Козёл научился проламывать лбом и рогами ветхую изгородь и врываться на соседние огороды, где уничтожал растения с невероятной скоростью. Со всеми соседями у Марьи Гавриловны были испорчены отношения. Те требовали избавить их от скотины, а разделаться с ним хозяйка не могла. Он стал для неё родным – она ругала его, иногда бивала, увещевала в долгих монологах. Но всё было напрасно. И та вздыхала тяжело: «Это мне огорчение, чтоб грехи свои не забывала и молилась усердней».

Итак, я растопил жарко печь, что-то поел, вычитал правило и лёг, успокоенный, спать. Утром – великий праздник Покрова. Как дивно встретить его здесь! Я засыпал, мыслями пребывая на службе. И во сне видел себя в соборе рядом с Валентиной, Михаилом, игуменьей Сергией, Ирой, с женой и Марьей Гавриловной. И будто бы мы все вместе поём: «Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякаго зла честным Твоим омофором».

Утром проснулся в тяжёлом ознобе и одновременно в жару. Горло резало - ангина. Градусник показал температуру в тридцать девять и три. Выть хотелось – пропускаю последнюю праздничную службу перед отъездом! Лёг снова. Лежал и смотрел на часы. С продвижением стрелок к часу открытия Литургии на душе становилось всё тяжелей, неспокойней. За двадцать минут до начала – время ходу моего до собора – я не выдержал: будь, что будет! Хоть поползу! Хоть сколько-нибудь постою!.. Оделся и побрёл.

Голова кружилась, сердце сдавливало, пот заливал лицо. В соборе Валентина – в праздники не работают - с тревогой посмотрела на меня. После сказала, что я был бледный как полотно… Первые полчаса мне казалось, что я то ли умираю, то ли просто теряю сознание.

Я стоял, привалившись плечом к стене у самого притвора. Одежда под курткой вымокла от пота и прилипла к телу. Но вдруг с началом Литургии верных я почувствовал, как слабость отпускает и сознание проясняется. А вскоре уже пел вместе со всеми Символ веры и не чувствовал болей в горле.

Вернувшись домой, измерил температуру. Градусник показал – тридцать шесть и восемь! С тех пор ангина ко мне не возвращалась вообще, хотя до того болеть ею приходилось часто.

Я спокойно доработал, дожил в Дивееве ещё несколько дней. А после… После прощался, обходя ставшую родной обитель, и предчувствовал долгую, долгую разлуку. Увозил с собой в памяти сердца тот дивеевский свет, свет ровно льющейся на всё сущее любви духа, которая помогала мне сдерживать потом свои мысли и поступки в тяжёлых испытаниях, искушениях жизни.

2007 г.