В это даже не верится! Он совершенно молодой человек, и блеск в глазах, и лёгкость движений, и мгновенная реакция на любые вопросы и какая-то особая, светлая радость жизни и творчества, в полной мере присущая мастеру живописи – всё это черты характера Дмитрия Анатольевича. Конечно, лучше всего о нём расскажут картины: природные пейзажи, исторические полотна, портреты, батальная живопись и, конечно, его роскошная Пушкиниана: около двухсот великолепных иллюстраций к "Евгению Онегину", этюды из жизни Пушкина... Сейчас в Москве открылась большая юбилейная выставка художника. А я публикую своё интервью с Дмитрием Анатольевичем, записанное в июне 2019 года во время подготовки его персональной выставки в Доме Гончаровых в Полотняном Заводе.

ПУШКИНСКОЕ ВРЕМЯ ДМИТРИЯ БЕЛЮКИНА

Есть произведения – в разных сферах искусства – которые, встретив однажды, запоминаешь на всю жизнь. Те, кто видел в экспозиции Центрального музея Вооружённых сил огромное полотно «Белая Россия. Исход», вряд ли уже забудут пронзительное, щемящее ощущение сопричастности отбывающим в эмиграцию русским людям всех сословий и возрастов, собранным на палубе последнего парохода. Автор этой картины – Дмитрий Анатольевич Белюкин – ныне один из самых известных художников России. Бескомпромиссный сторонник реализма в живописи он, в то же время, остаётся неисправимым романтиком. Сочетание в творчестве Дмитрия Анатольевича двух, едва ли не взаимоисключающих, направлений искусства – подарило нам удивительный мир его картин, – мир, так созвучный миру пушкинской поэзии.

15 мая 2019 года к 220–летию со дня рождения А.С.Пушкина в Музее-усадьбе «Полотняный Завод» открылась выставка живописных работ Дмитрия Белюкина. «Приют спокойствия, трудов и вдохновенья…» – строка великого поэта, ставшая её названием, как нельзя точно соответствует тихой музыке, словно бы звучащей в красках, в сюжетах, в самом лирическом тоне представленных пейзажей, натюрмортов, иллюстраций… О последних надо сказать особо. Автор выставки – сын известного художника-иллюстратора А.И.Белюкина – тоже обратился к иллюстративному жанру и в итоге создал более двухсот иллюстраций к роману «Евгений Онегин», уже признанных классическими. Значительное их число представлено на выставке. На глазах у посетителей герои романа буквально оживают, настолько ярко и точно в деталях отображены всеми любимые онегинские эпизоды. С чутким, пристальным вниманием подошёл художник к разработке образов Татьяны и Евгения: мы видим их в разное время дня, в разные времена года, в различной обстановке – в комнатах, в парке, в поле, в бальной зале среди гостей, – и, самое любопытное, – в разном психологическом состоянии… Возможно, именно так видел своих героев и сам автор бессмертного произведения.

Пушкинская тема доминирует и среди больших, масштабных работ художника. И это не случайно. Но подробнее – о жизни, о Пушкине, о своём пути в искусстве, о взглядах на современную живопись Дмитрий Анатольевич рассказал в интервью, данном специально для «Калужского наследия». Мы едем из Москвы в Полотняный Завод на открытие его персональной выставки, дорога длинная, начинается разговор…

– Ваш отец, Анатолий Иванович Белюкин, – это целая эпоха в отечественной книжной иллюстрации. Его влияние на Вас было значительным?

– Отец умер двадцать лет назад. Он был и моим главным учителем, и моим главным моим товарищем, самым строгим, беспристрастным. Он имел право меня пожурить и отругать, иногда даже очень жёстко. Когда я уже стал художником, закончил институт, когда выставки персональные пошли, – бывало, мне все рукоплещут, а отец подойдёт, посмотрит и… так скажет, что вся спесь сразу слетит. И я понимал, можно было сделать и лучше.

– Случалось ли спорить с отцом?

Конечно. Показываю я ему как-то начало работы над «Белой Россией», большой пятиметровый картон. Происходило это в творческих мастерских живописи Академии художеств. Я пригласил отца специально, чтобы выслушать его оценку. Так вот он меня разнёс в пух и прах, и разговор, проходил на повышенных тонах. Причём, отец был очень выдержанный человек. Но иногда в общении со мной он позволял себе говорить жёстко, наверное, для вразумления.

Как будто, вновь слышу его голос: «Ты что, думаешь, это будет картина? Вот эта кишка корабля? Вот этот борт, который в длину пять метров? И вот это будет интересно смотреть зрителю? Ты совершенно уже потерял представление о композиции…» А я к тому времени закончил Суриковский институт, у меня триумфальный диплом – картина «Смерть Пушкина», я, вообще-то, два диплома защитил… И вдруг такой разнос!

Отец говорит: «Покажи свои натурные портреты!» Я показываю портреты монахов, которые я уже делал в то время и которые во многом стали главными героями этой картины… Он берёт один из них, прямо по центру, на глазок, вешает и говорит: «Ты видишь, что вот теперь картина получается? Вот – передний план! А у тебя…». Я – с обидой: «Ну, как же это передний план, если у меня – борт корабля…». Отец: «Да плюнь ты на борт корабля! Сделай, что всё – внутри корабля!».

И вот то, что сейчас находится в нижней части картины: ступеньки, на которых сидит монах, баулы, стремена, военная амуниция – это придумал отец за пять минут. Потому, что он мастер. Кстати, сам отец не писал больших картин. Акварель, гуашь – вот техника его исполнения. Он был книжным иллюстратором, и очень любил это дело. Но какая выучка! И всю жизнь он мне очень помогал.

– Живопись, поэзия, музыка – они, наверное, как параллельные прямые, где-то пресекаются, и в Вашем творчестве тоже есть это пересечение. Не случайно, такое большое место среди Ваших работ занимает Пушкинская тема. Когда это началось?

– Вероятно, тут помог случай. Но в жизни ведь ничего случайного не происходит. Всё как-то предопределено. А было так. На 1-м курсе у нас традиционная практика – портреты, которые вёл Илья Сергеевич Глазунов – проходила в Эрмитаже, в Петербурге (тогда – Ленинграде), и в Царском Селе. Мы копировали произведения классиков, – естественно, в нашем распоряжении был великий город, великолепные Белые ночи… Я очень люблю Петербург. И, заканчивая учебную работу, я шёл и писал городские пейзажи почти до самого утра…

Жили мы в Царском Селе, там ночевали, гуляли по аллеям старинных парков и невольно уже приближались к Пушкину, дышали его воздухом. И была для нас специальная тема (так сказать, на засыпку) – тема репинской картины «Пушкин в Царском Селе». Естественно, мы, студенты, делали свои копии хуже. Тут же следовала показательная «порка», чтобы мы не зазнавались. Так, впервые обратившись к пушкинской теме, я пришёл в музей-квартиру на Мойке, и просто поражён был интерьером, поражён был удивительной атмосферой, библиотекой…

Тогда у меня появился замысел, довольно смелый, написать картину «Смерть Пушкина». По наивности и по студенческой дерзости я думал, что вот течении 2-го курса эту работу и выполню. Но – не получилось. На 3-м курсе я снова к ней вернулся (и опять приходил в последнюю пушкинскую квартиру, и не раз потом там бывал), но вновь – осечка. Поняв, что тема не поддаётся мне, я решил её брать как дипломную работу и начать такую… длительную осаду.

В музее на Мойке я успел сделать этюды, и он закрылся на капитальный ремонт. Найдётся ли подобная библиотека, кресло такое же? И я вспомнил, что всё это, достаточно похожее, есть в Михайловском, где я уже бывал во время практики. Поехал туда. Работу начинал ранним утром, днём писать было невозможно из-за наплыва посетителей, а к полудню я уходил в те же поля, леса, что когда–то видел и Пушкин. Шёл в соседнее Тригорское. И я перечитывал там «Онегина» постоянно, у меня был маленький томик, – гуляя, я читал «Онегина», иногда даже вслух. «Тоской и рифмами томим, бродя над озером моим, пугаю стадо диких уток. Вняв пенью сладкозвучных строф, они слетают с берегов…», – я примерно также ходил, декламируя стихи. Ходил, ходил, и увлёкся пушкинской темой на всю жизнь! Вот это – судьба.

– А как Вы с Семёном Степановичем Гейченко подружились, знаменитым создателем и смотрителем пушкинского музея-заповедника? Он ведь очень непростой человек был, не каждого к себе подпускал…

– Мне повезло, что он меня как–то принял, выделил из большого числа молодых художников, там ведь постоянно проходили (и сейчас идут) студенческие практики. Гейченко меня пригрел, всё время звал к себе в гости, много рассказывал, делился какими-то соображениями… На самом деле, это огромное везение! Никто из моих сверстников – с аксакалом, с великим стариком и, как его называли, последним помещиком на Руси (он же – добрый домовой Михайловского) – не был настолько близок. И вот, когда он заваривал крепкий чай, – клал на стакан ложку с верхом чая, – когда начинал беседу, то говорил о Пушкине, как о своём друге. Да, он говорил о нём, как о живом человеке. Конечно, он мог чуть–чуть прифантазировать в рассказах, но он обладал тем багажом знаний, который позволял ему и фантазировать.

И когда я, боясь, робея, – я чуть-чуть побаивался этого сурового старика, – пришёл к нему с вопросом: «Семён Степанович, хочу сделать иллюстрации к «Онегину», но поместить «Онегина» в Михайловское, а Лариных в Тригорское. Потому что, помните же, Пушкин говорил, что в деревенских главах «Онегина» я изобразил свою жизнь в деревне…». Гейченко в ответ: «Ну, что – хорошая мысль!» Я спрашиваю: «Почему ж до меня никто не догадался сделать такой ход? Сколько было прекрасных мастеров, моих предшественников…». А Гейченко со свойственной ему грубоватой прямотой отрезал: «Да потому что, они все дураки! А ты возьми и сделай!»

Вот с такого своеобразного благословения начался уже другой этап моей жизни, когда начал работать сразу по двум направлениям: не только над картиной «Смерть Пушкина», но и над огромным иллюстративным пластом, то есть – от смерти Пушкина я пришёл к жизни Пушкина. Уже в студенческие годы я сделал эскизы к картинам и «Пушкин в Михайловском» и «Пушкин в Тригорском». В Суриковском институте я иллюстрациями к «Евгению Онегину» защитил свой второй диплом – по графике. Значительно позже, в 2002 году, отдельным томом вышло издание «Онегина» с моими иллюстрациями. Всего их с различными вариантами было сделано более двухсот, в книгу вошли сто восемьдесят три работы.

– Ваши иллюстрации настолько соответствуют пушкинскому тексту, что сейчас уже трудно представить роман, проиллюстрированным иначе. Между тем, Ваша иллюстративная подача романа резко отличается от работ других художников. Как Вы это объясните?

– С лёгкой руки известного иллюстратора Николая Васильевича Кузьмина у нас появился некий художественный жанр «под Пушкина». Многие художники в этом жанре вполне преуспевали. Но мне хотелось сделать эту работу принципиально по-другому. Я сейчас попробую вспомнить тех, кто брался за иллюстрирование «Онегина». Есть великолепная иллюстрация (одна она, по–моему, существует) Константина Коровина «Сон Татьяны». Есть иллюстрации Ильи Ефимовича Репина, но крайне слабые. И он был жесточайшим образом раскритикован Александром Бенуа за эти иллюстрации. Есть очень хорошие гравюры Добужинского. Есть художница Самокиш–Судковская, которая иллюстрировала роман в начале прошлого века.

Над иллюстрациями к «Онегину» начинал работать знаменитый график и книжный иллюстратор Дмитрий Николаевич Кардовский. И он мог бы сделать очень достойный иллюстративный ряд, если бы изначально не пошёл по неверному пути Я очень люблю проиллюстрированное Кардовским «Горе от ума» Грибоедова. Но Дмитрий Николаевич и «Онегина» стал делать по костюмам, по моде того же «Горе от ума», по типу того, как одевался Чацкий, то есть по моде послевоенной Москвы 1813 – 1815 годов. А время-то уже изменилось, изменились моды. У Кардовского просто не хватило терпения подробнее изучить костюмы той эпохи. Вспомните строчку из 1-й главы романа «Как денди лондонский одет», – тут ведь Пушкин даёт подсказку. Как мог одеваться Онегин, какой на нём был фрак? Если, он одевался, как денди лондонский, то это – короткий фрак, т.к. у французского денди – фрак более длинный. Лондонский денди имел короткую стрижку, и у него никогда не мог быть взбит кок, как это рисовал Кардовский. Тут уже не денди получился, а стареющий ловелас из другой эпохи, но ни в коем случае не молодой, современный Онегину, человек…

К слову, читая исследования Юрия Лотмана, я понял, что герои Пушкина – люди очень молодые, что Онегину чуть больше двадцати, и вся его «усталость от жизни» – это напускное, что Ленскому ещё нет восемнадцати, и потому его не могут повенчать с Ольгой, – Ольге ещё пятнадцати нет.

Иллюстраторов романа было много. Константин Рудаков, живший в первой половине 20–го века, иллюстрировал «Онегина» нежными акварельными рисунками… Я перечислил практически всех своих коллег, к которым отношусь с большим уважением. Но у меня в основу иллюстрирования был заложен совершенно иной принцип.

Есть великолепные слова Белинского о том, что «Евгений Онегин» - это энциклопедия русской жизни первой четверти XIX века. Но с энциклопедической точностью иллюстрировать роман никто не брался. Я же поставил перед собой именно такую задачу.

Художник, принимаясь за работу такого масштаба, иллюстрируя «энциклопедию русской жизни» может ведь изучить быт того времени, сопоставить гравюры той эпохи с современными видами Петербурга и Москвы, покопаться в архивах, найти, как выглядело то или иное здание… Ну, если это художнику в радость. А мне это в радость, я дотошен в изображении исторического костюма, в изображении интерьера, в изображении пейзажа – городского, сельского… Энциклопедическая точность иллюстраций должна стать фоном для гениального пушкинского текста.

И я для того давнего издания «Онегина» по настоянию отца выбрал уменьшенный формат. Правда, сначала я чуть-чуть поупирался, мне хотелось, чтобы иллюстрации были большими, и, соответственно, книга была бы большой. Но отец сказал: «Нет. Кому надо, те и в миниатюре разглядят что-то хорошее». Но вот сейчас есть мысль всё-таки переиздать книгу в большом формате, чтобы была видна детализация иллюстраций.

– Вы бывали, – где–то чаще, где–то реже, – наверное, во всех знаменитых пушкинских местах России. В Полотняный Завод тоже однажды приезжали. Вспомните, пожалуйста, об этом.

– Была осень 2016-го, то есть три года назад уже. Не повезло с погодой. Я приехал в хмурый, дождливый день. Мне очень понравилась сама усадьба, возрождённый Дом Гончаровых. И было жаль разрушенного храма, жаль многих безвозвратно утерянных построек. Общая беда, наверное, что к большинству уцелевших до наших дней дворянских усадеб вплотную подступают жилые дома. Вот пушкинская усадьба Болдино, например, оказалась практически в центре города.

Но слава Богу, что всюду, и у вас тоже, есть энтузиасты, есть подвижники. На таких людях и стоит, во многом, музейная работа. В Михайловском, после великого старика Гейченко, тоже есть группа подвижников, которые продолжают дело жизни Семёна Степановича. Есть такие люди и у вас, на Калужской земле. Я знаю эту категорию музейных работников, любящих своё место, свою усадьбу… Вот для вас, калужан, Полотняный завод – ваша усадьба, ваш дом, и это правильно. А когда люди беззаветно любят своё место, не может не быть развития. Я сейчас очень жду новой встречи с Полотняным Заводом, чтобы сравнить прежние и новые впечатления.

Мы въехали к Дому Гончаровых солнечным полднем. И первое, что бросилось в глаза – новый, только что отстроенный Преображенский храм. Дмитрий Анатольевич радостно улыбнулся, - три года назад этой красоты ещё не было. «Вообще, сильные изменения везде, - отметил художник, - они, конечно, не три года идут, всё началось намного раньше. Но даже за то время, что я здесь не был – многое буквально на глазах поменялось в лучшую сторону. Мне очень приятно, видеть эту знаменитую усадьбу преображённой, ухоженной, привлекательной. Хочется взять этюдник и поработать. Надеюсь, что я выберусь сюда в обозримом будущем именно для работы».

https://vk.com/id25436943