Стихи были ее боевыми хоругвями, поэзия - полем брани, где одно сражение сменялось другим, а она - Поэт, и, несомненно, верный Боян Добровольчества, даже тогда, когда видимые баталии Белой Армии окончились Исходом, продолжала петь во имя ее грядущей, может быть, уже только небесной славы. Пока сама не оказалась, как чуть ранее и «ее Белая Россия», в умело расставленной ловушке. Когда петь стало совершенно невыносимо.
На кортике своем: Марина -
Ты написал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.

Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.
Так начиналось Слово о русских защитниках - Слово о полку Корнилове, о полку... Врангеля, 26-летней москвички Марины Цветаевой, «Лебединый стан» - один из значительных циклов в ее громадном по объему творчестве, один из лучших сборников в русской поэзии, посвященных Белому воинству. Сборник, составленный из 59 стихотворений, рукописи которого, поэт, безусловно, спасая, увозила с собой вечерним поездом в мае 1922 года с Виндавского (Рижского) вокзала Москвы в европейскую неизвестность, а в 1939-м, накануне вынужденного возвращения в советскую Россию, оставляла на хранение русской швейцарке, профессору Базельского университета Елизавете Малер, понимая их вневременную ценность.
Что же послужило написанию «Лебединого стана» автором таких интимных и откровенных по своей признательности дневников, какими были первые книги Цветаевой, «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь»? Автором, чей поэтический голос не был по-настоящему расслышан на родине ни в «Юношеских стихах», ни в сборниках двух «Верст», оказавшихся, по слову Брюсова, интересными, но опоздавшими по времени, ни в «Стихах к Блоку»? Но так ли уже она опаздывала, даже не пытаясь встроить себя и свою лиру в нарождавшийся повсюду новый, упрощенный мир, где почетные места для ее героев были заняты другими?
Пожалуй, единственным, кто сказал нечто обнадеживающее в отношении будущей поэтической судьбы Марины Цветаевой, был Всеволод Рождественский, безошибочно увидевший ее непростой жребий во Вселенной, которому было подчинено главное в жизни поэта - служение Словом памяти тех, кого она любила и боготворила. «Марина Цветаева, - отмечал Рождественский в «Записках передвижного театра» (1923), - поэт не для многих, удел хотя и горький, но достойный. Это путь Дельвига, Боратынского, Тютчева, Иннокентия Анненского и Владислава Ходасевича. Наряду с ними Цветаевой выпала радостная и трудная доля - беречь слово и любить мир».
И слово она, действительно, берегла, мир, в глубинном понимании, действительно, любила, как, впрочем, и свою «неотмирность», поэтому стихи о Белой - Русской Вандее потребовали от нее иного вслушивания в эфир, иного напряжения воли, иного тембра. И... права говорить с современниками. И все это притом, что одновременно с написанием стихов она плодотворно работала над созданием своего театра, когда рождались пьесы «Червонный валет», «Метель», «Фортуна», «Приключение», «Феникс». Побудителями же разраставшегося цикла, посвященного сражающейся на Дону Белой Армии, были произведения о Москве, о заблудившемся кремлевском звоне, о «цвета пепла и песка» революционных войсках, о столице, под стрекот пулеметов и свист пуль ложащейся на «вечный сон». Они были о «вчерашнем Царе», которого странно звучащим в пасхальные дни 1917-го возгласом: «Христос Воскресе!» приветствует то ли отпавшее от данной на верность Царскому Роду Романовых присяги священство, то ли изменившая подобной же клятве чернь. Это были произведения о Наследнике Цесаревиче Алексее Николаевиче, арестованным вместе с Царственными Родителями, о Русской смуте:
За Отрока - за Голубя - за Сына,
За Царевича младого Алексия
Помолись церковная Россия!
И далее:
Грех отцовский не карай на Сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка - Алексия!
Кто, как ни Цветаева, знала, что лишь эта Россия - церковная и крестьянская, не утратившая веры, почитающая традиции предков, только и способна молить перед Престолом Всевышнего и за Царскосельского Отрока, и за Его Державного Отца, чья мученическая смерть вскоре станет искупительной жертвой за согрешающий народ.
Все это исторические стихи с апокалипсическим подтекстом, когда «Великая бескровная» еще только набирала обороты, когда менялись церковный календарь и русская орфография, когда некто, с горящим взглядом кокаиниста, лишь играл роль спасителя Отечества и властителя дум, но при этом все «новости давно уже были в Библии»...
Кому-то гремят раскаты:
- Гряди, Жених!
Летит молодой диктатор
Как жаркий вихрь.
Глаза над улыбкой шалой -
Что ночь без звезд!
Горит на мундире впалом
Солдатский крест.
Народы призвал к покою,
Смирил озноб -
И дышит, зажав рукою
Вселенский лоб.
Так, без обиняков, на праздник Святой Троицы 1917-го писала о Керенском Цветаева, заметив в нем все и сразу - и впалый мундир, и шалую улыбку, призванную самой тьмой, и «вселенский лоб» - не Керенского, конечно, а того, кто коллективно и поэтапно управлял ускорявшимися революционными процессами в бывшей Империи. За внешней хаотичностью событий Цветаева провидела поставленные цели тех, кто осуществлял на этот раз разор ее земли. А для этого - одного рационалистического сознания было мало: требовались иные воззрения на судьбы мира и России - сверхчувственные, в рамках христианского, эсхатологического учения, предугадывающие ее дальнейшие пути, рождающие строки, подобные этим:
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей...
Свобода! - Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, -
Обедня еще впереди!
Свобода! - Гулящая девка
На шалой солдатской груди!
При первом прочтении «Лебединого стана» складывается впечатление, что перед нами Дневник - поэтический, отмеченный сильным талантом и тонкой наблюдательностью, тем и опасный. Первые восемь строф, обращенные к Сергею Эфрону, не только эпиграф, но благословение воину, данное русской женщиной и венчанной женой, на ратный подвиг. Ты встал за Отчизну, - читается в нем между строк, - и я буду с тобой до твоего смертного часа, буду хранить не только твои черные с белым просветом погоны Марковца, но и твой, «Ледяного похода знак», я воспою твой жертвенный подвиг, чтобы о нем никто не посмел забыть. Такая мысль проходит благородно звучащим рефреном через всю книгу. Неслучайны поэтому и более поздние строки (13 декабря 1921):
Как по тем донским боям, -
В серединку самую,
По заморским городам
Все с тобой мечта моя...
Знай, в груди моей часы
Как завел - не ржавели.
Знай, на красной на Руси
Все ж самодержавие!
Пусть весь мир идет к концу -
Достою у Всенощной!
Чем с другим каким к венцу -
Так с тобою к стеночке...
Теперь можно с уверенностью утверждать: рождение летописца грядущего Белого похода произошло 17 июля 1917-го, буквально за год до расправы силами мирового зла над Царской Семьей. Со стихов, посвященных Юнкерам, убитым в Нижнем Новгороде. В них сказался девиз, избранный поэтом на всю оставшуюся жизнь: «Я хочу воскресить весь тот мир - чтобы все они недаром жили - и чтобы я недаром жила!»
Сабли взмах -
И вздохнули трубы тяжко -
Провожать
Легкий прах.
С веткой зелени фуражка -
В головах.
Глуше, глуше
Праздный гул.
Отдадим последний долг
Тем, кто долгу отдал - душу,
Гул - смолк.
- Слу-шай! На - кра -ул!
Три фуражки.
Трубный звон.
Рвется сердце.
Как, без шашки?
Без погон
Офицерских?
Поутру -
В безымянную дыру?
Смолкли трубы.
Доброй ночи -
Вам, разорванные в клочья, -
На посту.
Заочная связь с Нижним Новгородом, чей гарнизон входил в состав Московского военного округа, у Цветаевой возникла, разумеется, не случайно, а благодаря ее мужу, Сергею Эфрону, который в январе-феврале 1917 года нес там юнкерскую службу в учебном батальоне. Через полгода, 4 июля, в Нижний Новгород на подавление взбунтовавшихся солдат 62-го пехотного полка и присоединившихся к ним нижних чинов других воинских подразделений, не желавших отправляться на фронт, из Москвы прибыли юнкера Алексеевского военного училища и учебная команда 56-го запасного полка. Но сил противоборствующих бунтовщикам оказалось недостаточно. В течение нескольких дней власть в Нижнем Новгороде принадлежала зверям в человеческом обличье. В городе шли аресты и продолжались самые жестокие издевательства над юнкерами и их боевыми товарищами. Надо заметить, что в 56-м запасном полку находились сослуживцы Сергея Эфрона. Бунт был пресечен лишь с прибытием на берега Волги войск Московского военного округа.
14 июля 1917 года юнкеров - Фомина, Новика и Страздина, погибших в Нижнем Новгороде, в последний путь провожала вся не утратившая веры, достоинства, а, главное, чувства любви к Отечеству и его защитникам, Москва. Провожала после отпевания на братское воинское кладбище, что и сейчас находится в районе бывшего села Всехсвятское, рядом со станцией московского метрополитена «Сокол».
Шла ли в той траурной многолюдной процессии Марина Цветаева, неизвестно. Но, похоже, что шла, иначе, откуда бы знать ей, дочери профессора- искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева, основателя Музея изящных искусств имени Государя Императора Александра III, и о смолкших трубах над прахом растерзанных юнкеров, и о фуражке с веткой зелени в головах одного из них, и, вообще, о «легком прахе» и тех почестях, что обычно отдают погибшим их воинские начальники и сослуживцы.
К июльским стихам добавляются строфы об «октябрьских смертных днях» в Первопрестольной, участником которых становится уже непосредственно прапорщик Эфрон, и датируются они декабрем 1917-го. Стихотворный диалог Цветаева ведет как бы от двух лиц - от самой Москвы, скорбящей над новыми «Жертвами вечерними», погибшими юнкерами московских военных училищ, гимназистами и студентами, и от имени хрониста, немало повидавшего на своем веку, но выпытывающего у Москвы детали произошедшего, чтобы продолжить многовековую хронику. Он и констатирует со знанием дела:
Гришка-вор тебя не ополячил,
Петр-Царь тебя не онемечил.
Что же делаешь, голубка? - Плачу.
- Где же спесь твоя, Москва? - Далече.
- Голубочки где твои? - Нет корму.
- Кто унес его? - Да ворон черный.
- Где кресты твои святые? - Сбиты.
- Где сыны твои, Москва? - Убиты.
Для венчанного супруга Марины Цветаевой, происходившего по линии матери Елизаветы Дурново из старинного аристократического рода, а по отцовской - из семьи православного «выкреста» Якова Эфрона, Гражданская война началась в октябре 1917-го. И, прежде чем отправиться на Дон, то есть в Войсковой Новочеркасск, на Барочную улицу, 39, где располагался вербовочный пункт Добровольческой Армии, только начинавшей свое формирование, Сергей Яковлевич принял самое активное участие в защите Москвы от красногвардейцев. Его очерк «Октябрь (1917 г.)», вошедший в «Записки Добровольца», впервые опубликованные в пражско-берлинском издании «На чужой стороне» в 1925 году, по духу и по мысли совершенно не расходится с теми чувствами, что испытала, а потом вдохновенно занесла на поэтические скрижали Времени и Судьбы Марина Цветаева. Словно делая программное заявление, она и три года спустя, в ноябре 1920-го, продолжит утверждать, вспоминая о мятежных октябрьских днях в столице так:
Есть в стане моем офицерская прямость,
Есть в стане моем офицерская честь.
На всякую муку иду, не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
Как будто когда-то прикладом и сталью,
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный ременный кушак...
Все, может, - какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел...
И что-то от этого дня уцелело:
Я слово беру на прицел.
И так мое сердце над РэСэФэСэРом
Скрежещет - корми-не корми!
Как будто сама я была офицером
В октябрьские смертные дни.
Об «октябрьских смертных днях» у Эфрона читаем: «Иду в последний ночной караул. Ружейная стрельба все такая же ожесточенная. Пушки же стихли. И потому что я знаю, что этот караул последний, и потому что я живу уже не Москвой, а будущим Доном, - меня охватывает страх. Я ловлю себя на мысли, что пригибаю голову от свиста пуль... За темными окнами чудится притаившийся враг... Один за другим снимаются караулы. У юнкеров хмурые лица... Из соседних лазаретов сбегаются раненые. - Ради Бога, не бросайте! Солдаты обещают нас растерзать!.. Оставлен Кремль. При сдаче был заколот штыками мой командир полка - полковник Пекарский... Случайно захожу в актовый зал. Там полно юнкеров... Батюшка что-то говорит... о долге, о смирении, о жертве. Но как звучат эти слова по-новому! Словно вымытые, сияют... А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как легко и щедро полились слезы... Ко мне подходит прапорщик Гольцев: «Ну что, Сережа, на Дон?» - «На Дон», - отвечаю я».
Проводив мужа на Дон, - Эфрон отправился в Добровольческую Армию прямиком из Крыма, - вернувшаяся в Москву Цветаева стала жадно ждать вестей с разгорающегося ярким заревом пожара на Юге России нового фронта - Гражданской войны. Тогда она еще не знала, что прапорщик Эфрон был зачислен в Георгиевский полк Добровольческой Армии. Но еще в январе 1918-го Цветаевой и Эфрону доведется встретиться перед длительной разлукой. Сергей Яковлевич окажется тайно командированным в красную столицу якобы по делам, связанным с формированием Московского особого полка...
Впереди у него будет непростая жизнь воина Марковца, полная нескончаемых стычек и атак, участие в 1-м Кубанском - «Ледяном» походе, который возглавит Главнокомандующий Добровольческой Армии генерал Корнилов. Будет и наступление на Донбасс, и повышение в чинах (подпоручик, поручик, капитан), будет и наступление в Северной Таврии, но уже под водительством другого Главнокомандующего, генерала Врангеля, так называемый «майский» Перекоп. Будут и «последние дни Белого Крыма», и военный лагерь на турецком полуострове Галлиполи, где капитан Эфрон начнет подготовку к поступлению в Карлов университет, будет, наконец, и, университетская Прага... Но недаром венцы царские, кои возлагаются на главы венчаемых мужа и жены, - «князя» и «княгини», считаются венцами мученическими, ибо соединенные Церковью в одном из великих и страшных Таинств мужчина и женщина, прочно связываются друг с другом узами невидимыми. И, где бы они ни находились потом, какое бы расстояние их ни разделяло, тяжесть этих таинственных, нанесенных во Духе Святом скреп, они постоянно будут ощущать на себе через влияние сил Горнего мира. Даже венчальное кольцо, внутри которого выгравировано имя любимого, приобретает здесь сакральную, победительную силу:
...Но ты в руке продажного писца
Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!
Не проданное мной! Внутри кольца!
Ты - уцелеешь на скрижалях.
Внешне Цветаева прослеживает путь Белой Армии, путь Белых рыцарей слова и дела, по советским газетам. Возможно, что из устной передачи вестей с Белого фронта - от знакомых к знакомым. Ее преданность правому - Русскому делу, не омрачает яд сомнений, и в хоре Белых певчих голосов она, действительно, исполнительница главной партии, родоначальница Русской Белой летописи. И то, о чем, находясь в изгнании, напишут в своих стихах поэты-белогвардейцы, непосредственные участники Гражданской войны: князья Федор Касаткин-Ростовский и Николай Кудашев, казаки Николай Келин, Николай Туроверов, Юрий Гончаров, Владимир Смоленский, ротмистр Николай Новгород-Северский, Лейб-Гвардии Улан Иван Савин, прапорщик Юрий Терапиано, не воевавшая в их рядах Цветаева обозначит гораздо раньше, став первым и подлинным «поэтом Белой Мечты». Пронзительнее и трагичнее, чем она, никто ведь, о Белой Гвардии во весь ХХ век и не сказал:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу - грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое - в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...

Старого мира - последний сон:
Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.
Живя в России, отслеживая героические пути Добровольцев, Цветаева, конечно, не оспаривала в стихах пальму первенства у поэтов-мужчин, несших тогда еще свой тяжелый крест на полях сражений. Ей был дарован иной Крест - воспеть то, о чем никогда не скажут сами участники Белой борьбы. И если «Несбывшуюся поэму» и «Перекоп» она писала во Франции, опираясь на рассказы мужа и его письменные свидетельства, наблюдая жизнь бывших белогвардейцев на чужбине, то в красной Москве, начиная с 1917-го по 1920 год, когда «Лебединый стан» был завершен, такого богатого материала под рукой у Цветаевой не было. Поэтому не перестаешь поражаться точности ее, не находившейся в гуще военных событий, мыслей, чувств, оценок и наитий, которые Цветаева не всегда выражает от имени лирической героини. Оставаясь, казалось бы, над схваткой (в 1939-м ей этого уже не позволят! ), певчая «Лебединого стана», безусловно, в полной мере ощутит весь трагизм положения, всю духовную - очистительную силу брани погибающих, но не сдающихся Белых рыцарей. В том, что Белые - рыцари, она никогда не сомневалась. Посему в цикле «Дон» и оправдывает эту брань за Божию правду, за торжество Русской идеи, эту «добрую волю к смерти»:
Волны и молодость - вне закона!
Тронулся Дон. - Погибаем. - Тонем.
Ветру веков доверяем снесть
Внукам лихую весть:

Да! Проломилась донская глыба!
Белая гвардия - да! - погибла.
Но покидая детей и жен,
Но уходя на Дон,

Белою стаей летя на плаху,
Мы за одно умирали: хаты!
Перекрестясь на последний храм,
Белогвардейская рать - векам.
В своей книге «Необыкновенные собеседники» советский писатель Э.Миндлин, чьи мемуары современники находили не во всем достоверными, вспоминает то время, когда приют ему, прибывшему в столицу с Юга России, давала Марина Ивановна Цветаева. Тоном знатока он объясняет читателям, что «никогда она Белой Армии не видала, на земле, занятой белогвардейцами, не жила, и у нее сложилось какое-то фантастическое представление о белых». Мемуарист с пафосом (известный прием!) передает, как развенчивал созданный Цветаевой миф, ибо он-то, Миндлин, был на Юге России и видел «офицерские пьяные разгулы, расстрелы и грабежи, попойки буквально на костях и крови». Удивительно просто, как такие «убийцы» и «мародеры» могли вести героическую и упорную борьбу в течение трех лет! И как только таких «убийц» и «мародеров» могло восторженно, с цветами в руках, встречать население освобожденных от большевиков русских городов!..
Другой мемуарист - Марк Слоним, эмигрант, литературный критик, с которым Цветаева была хорошо знакома, - он публиковал ее произведения в эсеровском журнале «Воля России», издававшемся в Праге, также скептически относился к воспетой Цветаевой Белой Вандее, утверждая, что «патриотизм», а тем более «национализм» Марина Ивановна резко отвергала и не терпела показного «русизма». Да, к сожалению, многие современники поэта откровенно и демонстративно не замечали не только ее страдальчества за Святую Русь, но и прозорливости ее плача, уверяя себя и других, что 59 стихотворений «Лебединого стана» были вызваны к жизни всего лишь службой в рядах Добровольческой Армии Сергея Яковлевича Эфрона, чей образ Цветаева опоэтизировала. Но так ли это?
Безусловно, Марина Ивановна священно оберегала все, что было связано с Добровольчеством супруга («Мне и грязь на худых сапогах дорога!..», или «Белей найди, чем Маркова рать!..»), как и с Белой Армией, вообще. Она и знак «Ледяного похода» - Терновый венец, пронзенный по диагонали рыцарским мечом, еще до того, как в 1939-м станет правомочной передача этого символа 1-го Кубанского похода по наследству - от отца к сыну, прикрепит к вязаному жилету подрастающего сына Георгия. И в ее глазах это было совершенно законно, коль скоро поэт искренне считала мальчика не только «маленьким Бонапартом» - Эфрон-младший имел удивительное сходство с кумиром юной Цветаевой, но и «белым лебеденком», недаром, что отец его был «Белым лебедем», делателем Белого Дела. А из лаконичного диалога с дочерью Ариадной, Алей, в голодной и холодной Москве она создаст настоящий литературный шедевр, пронизанный исповедальной интонацией, светлой грустью и неугасимой надеждой на встречу с дорогим сердцу человеком:
- Где лебеди? - А лебеди ушли.
- А вороны? - А вороны остались.
- Куда ушли? - Куда и журавли.
- Зачем ушли? - Чтоб крылья не достались.
- А папа где? - Спи, спи, за нами Сон.
Сон на степном коне сейчас приедет.
- Куда возьмет? - На лебединый Дон.
Там у меня - ты знаешь? - Белый лебедь.
Но в запале отрицания вышеназванный оппонент Цветаевой, Миндлин, посмертно укоряя поэта, выговаривал: «Она выдумала ее (Белую Армию - прим. Л.С.) себе. Эта выдуманная ею Белая Армия жила только в ее воображении». Сейчас, когда к русскому читателю пришла, наконец, эмигрантская проза, поэзия и публицистика, в частности - Белая военная мемуаристика, эти слова, разумеется, не производят впечатления, кажутся нелепыми в своем разоблачительном порыве, но, скажем, несколько десятилетий назад ими охотно пользовались оппоненты Белых. Сама же Марина Ивановна утверждала, что на Страшном Суде слова, если такой есть, она чиста. Поэтому, придавая мелодике некоторых «лебединых» песен высокий тон сказаний, заимствованный у древнерусского «Слова о полку Игореве» и «Задонщины» (то, что Иосиф Бродский в своем эссе о Цветаевой назовет склонностью к стилизации русской архаики, к которой причисляет и «Лебединый стан»), на исходе 1918 года напишет:
Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли,
А останетесь вы в песне - белы-лебеди!
Знамя, шитое крестами, в саван выцвело.
А и будет ваша память - белы-рыцари.
И никто из вас, сынки! - не воротится.
А ведет ваши полки - Богородица!
Эпическим началом будут пронизаны такие произведения «Лебединого стана», как «Я эту книгу поручаю ветру...», «Плач Ярославны» и «Буду выспрашивать воды широкого Дона...»; народное причитание оживет в стихотворении «Ох, грибочек, ты грибочек, белый груздь!..» Тогда же, в конце 1920-го, Марина Цветаева все более и более осознает, насколько неразрывен ее духовный путь с «отошедшими».
Об ушедших - отошедших -
В Горний лагерь перешедших,
В белый стан тот журавлиный -
Голубиный - лебединый...
Каждый вечер, каждый вечер
Руки вам тяну навстречу.
Там, в просторах голубиных -
Сколько у меня любимых!

Я на красной Руси
Зажилась - вознеси!
Странно было бы не замечать, что подвиг Добровольцев Марина Цветаева истолковывает, согласно привитому с гимназических лет христианскому учению, согласно канонам, заложенным в учебник русской истории ее автором Дмитрием Иловайским (отец Цветаевой первым браком был женат на дочери известного историка). Посему Добровольцы, по Цветаевой, - герои и мученики, а Гражданскую войну она рассматривает не как братоубийственную, а, прежде всего, как религиозную, то есть духовную - между воинами, любящими Бога и теми, кто Богу противится. Таким образом, не верит она ни в какое примирение между Белыми и Красными. Поэтому и выбор у Добровольцев, как и у нее, только один:
Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
- Где были вы? - Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: - На Дону!
- Что делали? - Да принимали муки...
Сквозь строки повествования все чаще пробиваются мотивы православной литии - краткой заупокойной молитвы над телом усопшего, и медленно закрывается книга русской драмы: «Россия! - Мученица! - С миром спи!». Ведь и написаны они на Благовещенье 1918-го, «в дни разгрома Белого Дона», как в ремарке указывает сама Цветаева.
Знаковое и совсем не случайное место занимает в «Лебедином стане» образ французского поэта Андре Шенье, гильотинированного в период масонского бунта, получившего название «Великой французской революции». Он органично вписался в канву «лебединых» песен. Для революции, - считал и занимавшийся в эмиграции своим историко-литературным расследованием этой революции Иван Бунин, - Шенье был слишком умен, зряч и благороден, а восстав, не мог не погибнуть.
«Андре Шенье взошел на эшафот. А я живу - и это страшный грех», - на секунду усомнится Цветаева: стоит ли петь, когда наступают «железные» времена, в которые даже солнце - «смертный грех». И все же, отбрасывая предчувствие о трагическом исходе собственной жизни, дарит несколько светлых пророчеств: «Царь опять на престол взойдет...», «Червь и чернь узнает Господина по цветку...», « И взойдет в Столицу - Белый полк!»
Множество настроений передает книга выстраданного поэтом «Лебединого стана», где наряду со стихотворчеством творится молитва, не каноническая, но песенная, одухотворенная «высокой горестью». Преданные «Антантой», не исполнившей свой союзнический долг ни перед Военными Силами Юга России генерала Деникина, ни перед Русской Армией генерала Врангеля, Белые герои покинут рубежи родной земли. «И для героев есть предел», - мудро подведет итог борьбе накануне эвакуации Белого Крыма Петр Николаевич Врангель.
...31-м числом «русского» декабря 1920 года помечено у Цветаевой финальное стихотворение «Лебединого стана»:
С Новым Годом, Лебединый стан!
Славные обломки!
С Новым Годом - по чужим местам -
Воины с котомкой!
С пеной у рта пляшет, не догнав,
Красная погоня!
С Новым Годом - битая - в бегах
Родина с ладонью!..
Увы, ее Родина стала беженкой несколько раньше, чем сама певчая «Лебединого стана». И красная погоня, словно потеряв классовое чутье, Цветаеву не настигла, играя до срока в «поддавки» и взирая без интереса на эту юродивую, продолжавшую вселять надежду в изгнанников:
Томным стоном утомляет грусть:
- Брат мой! - Князь мой! - Сын мой!
- С Новым Годом, молодая Русь,
- За морем за синим!
Итак, ровно 100 лет назад Цветаева покинула советскую Россию. Вслед за Белой Армией, лишь только узнав, что ее венчанный супруг жив и находится в Чехии. Но еще в начале января 1922-го поэт напишет, словно вдогонку «Лебединому стану», свою знаменитую «Новогоднюю» песню и посвятит Сергею Эфрону. Именно ее эмигрантский критик Зноско-Боровский назовет одной из лучших застольных песен в русской поэзии.
Братья! В последний час
Года - за русский
Край наш, живущий - в нас!
Ровно двенадцать раз -
Кружка о кружку!
За почетную рвань,
За Тамань, за Кубань,
За наш Дон русский,
Старых вер Иордань... Грянь
Кружка о кружку!
Братья! Взгляните вдаль!
Дельвиг и Пушкин,
Дел и сердец хрусталь...
- Славно, как сталь о сталь -
Кружка о кружку!
Добровольная дань,
Здравствуй, добрая брань!
Еще жив - русский
Бог! Кто верует - встань! Грянь
Кружка о кружку!
«Новогодняя», как и другие 103 стихотворения разнообразной тематики, будет включена Цветаевой в книгу «Ремесло», которая выйдет в берлинском издательстве «Геликон» в 1923 году. Войдут в нее и те, что овеяны «Благой вестью» (так назван поэтический цикл!) о не сгоревшем в плавильном ковше Гражданской войны муже. «Мне жаворонок обронил с высоты, - осторожно запишет поэт, - что за морем ты, не за облаком ты!» И, в то же время, невольно предскажет в заключительном стихотворении этого цикла их общую с Эфроном судьбу:
Во имя расправы
Крепись, мой Крылатый!
Был час переправы,
А будет - расплаты...
Через полгода после написания «Благой вести», Марина Цветаева вновь возвращается к Белой теме в своей поэзии, создавая уникальный «Посмертный марш», а, по сути, гимн Белой Гвардии, где какая-либо тайнопись отсутствует, - все прозрачно и звучно, где «смех предсвадебный» равнозначен вздоху предсмертному, когда душа выходит из тела. Марш Цветаева предварит такими словами: «Добровольчество - это добрая воля к смерти»:
И марш вперед уже,
Трубят в поход.
О, как встает она,
О, как встает...
Уронив лобяной облом
В руку, судорогой сведенную,
- Громче, громче! - Под плеск знамен
Не взойдет уже в залу тронную!..
Не она ль это в зеркалах
Расписалась ударом сабельным?
В едком верезге хрусталя
Не ее ль это смех предсвадебный?
А - в просторах - Норд-Ост и шквал.
- Громче, громче промежду ребрами! -
Добровольчество! Кончен бал!
Послужила вам воля добрая!
И марш вперед уже,
Трубят...
...Наконец-то было покончено с такими нелюбимыми Цветаевой советскими службами - в информационном отделе комиссии по делам национальностей, в центральной коллегии попечения о пленных и беженцах и в театральном отделе Наркомпроса. Ее путь в Европу пролегал через лимитрофную Ригу. Впереди ждал эмигрантский Берлин, знакомый с детства Шарлоттенбург - самый русский район германской столицы!
В берлинской колонии, среди своих соотечественников, нередко собиравшихся на Прагерплац - в облюбованном ими кафе «Прагердилле», странница Цветаева прожила недолго. Из Берлина, где быстро завязывались и так же быстро распадались литературные, издательские и прочие дружбы-союзы-влечения, Цветаева уехала в Прагу, где ее творчество, несмотря на трудный быт, расцвело пышным цветом. Но, не выдержав столичной дороговизны, Марина Ивановна была вынуждена перебраться с семьей в пригороды, чтобы, в конце концов, 1 ноября 1925 года, имея на руках крошечного сына Георгия, уехать и оттуда, и вновь открыть для себя Париж. Совершенно не тот, что в годы юности и свадебного путешествия.
Новый Париж будет русским, беженским, иногда триумфальным, иногда враждебным, даже с примесью скандала. Цветаевой придется пережить то время, когда в Париже будут похищены белые генералы, руководители Русского Общевоинского Союза. В 1930-м - Александр Павлович Кутепов, в 1937-м - Евгений Карлович Миллер, а потом она сполна испытает отчуждение эмигрантской среды, свой, не добровольный приход (привод!) в Сюртэ Насьональ, когда вскроется подрывная работа ее мужа, завербованного советскими спецслужбами.
При этом жизнь поэта во Франции течет в большей степени по парижским предместьям. По таким старинным городкам, как, Медон, Кламар, Ванв, Сен-Жиль-сюр-Ви, Морэ-сюр-Луан , которые становятся свидетелями ее творческих мук и житейских неурядиц. Впрочем, нет, и эти средневековые городки иногда будут отпускать певчую «Лебединого стана» то на берег Северного моря - в суровую Бретань, туда, где родилась и сражалась подлинная, французская монархическая Вандея, то в лавандовый Прованс - в Фавьер, то в Савойю. Да мало ли еще куда!..
В 1928 году в Париже выйдет последний - прижизненный сборник стихов Цветаевой, «После России», куда войдут такие жемчужины ее лирики, как «Федра», «Бог», «Скифские», «Провода», «Магдалина». Поэзия, земное служение поэта, его слово и виртуозно выраженный через него смысл бытия, любовь земная и небесная станут основными мотивами книги. Тогда же Цветаева начинает писать прозу, которая охотнее печатается на страницах эмигрантской периодики и дает ее автору возможность хоть что-то заработать. Альтруист и идеалист Сергей Яковлевич Эфрон никогда не был главным добытчиком для семьи, все его службы были непостоянными, и на него нельзя было полагаться. Похоже, в то непростое для семьи время он снова почувствовал, как в сердце нежданно-негаданно вспыхнул огонь служения, как тогда, осенью 1917-го, когда он искренне утверждал в письме к Максимилиану Волошину: «Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее... Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне». Тогда боль и оскорбление за Россию привели Эфрона в ряды Добровольчества. Теперь же...
«Тоска называлась: ТАМ...» - напишет Цветаева в «Несбывшейся поэме» о неприкаянности своего супруга и таких, как он, Белых рыцарей, оказавшихся не у дел на земле чужой, хотя и Белой Вандеи. Там же, развивая тему служения только Родине, только Идее, только Борьбе, поэт вновь предскажет их общее с Эфроном будущее:
Бредит шпорой костыль. - Острите! -
Пулеметом - пустой обшлаг.
В сердце, явственном после вскрытья,
Ледяного похода знак.

Всеми пытками не исторгли!
И да будет известно - там:
Доктора узнают нас в морге
По не в меру большим сердцам!

У весны - ни зерна, ни солоду,
Ни ржаных, ни иных кулей.
Добровольчество тоже голое:
Что, весна или мы - голей?..
Спасающие семейный доход очерки «Мать и музыка», «Дом у старого Пимена», «Музей Александра III», «Лавровый венок», «Живое о живом», «Пленный дух», «Мой Пушкин» рождаются у Цветаевой среди общественных и житейских перипетий. В них она довольно широко представляет, а, точнее, воскрешает высококультурный фон и слой прежней русской жизни; в них сияют имена, проходят густо заполненной портретами галереей Государи, общественные деятели, историки, писатели, поэты, театральные критики, художники, без которых трудно представить духовную сокровищницу Императорской России. Прошлое, в какой-то мере, спасает, подтверждая известные строки поэта:
Будущее - неуживчиво!
Где мотор, везущий - в бывшее?..
Именами известных корреспондентов отмечено и эпистолярное наследие Марины Цветаевой тех лет. Борис Зайцев, Вера Муромцева-Бунина, Лев Шестов, Георгий Федотов, Владислав Ходасевич, Игорь Северянин, Анатолий Штейгер, Наталья Гончарова, Леонид Зуров... Это всего лишь малая часть ее доверенных адресатов.
И если в 1926 году Марина Ивановна работает над так и незавершенной «Несбывшейся поэмой», в 1928-м пишет еще одну - «Красный бычок», то в 1929 году завершает объемную, будто «простонародным» языком рассказанную летопись - «Перекоп». Последнюю поэму, по ее признанию, писала с большой любовью и охотой, «с несравненно большими, чем трагедию «Федра». К сожалению, «Перекоп» ей не удалось пристроить ни в одно из эмигрантских изданий, о чем поэт с горечью известила чешскую приятельницу Анну Тескову в письме от 22 января 1931 года:
«Перекоп (6 месяцев работы) - лежит. В.Р. («Воля России», эсеровский журнал в Праге - прим. Л.С.) взять не может (Добровольчество!), а Современные Записки даже не ответили... Все это на потом, когда меня не будет, когда меня «откроют» (не отроют!)».
К этому добавить почти нечего. Находясь за границей и имея свободный и сильный, чтобы быть услышанной, голос, Цветаева была вынуждена литературно, то есть публично, молчать. Она как будто была и, в то же время, отсутствовала в литературе Русской эмиграции. По сути, «Летописец Белого похода» продолжала разделять драматическую судьбу воинов Русской Армии на чужбине. При всей занятости на заводах и фермах, в каменоломнях Иль-де-Франса, Сербии и Болгарии, в угольных шахтах Лотарингии и Эльзаса, в лучшем случае, за баранкой парижского такси, вчерашние воины, сохраняя боеспособный дух, «публично», организованно выступить против большевизма, поработившего Родину, не могли. Сатанинской рукою, физически и нравственно, истреблялись их вожди и их помощники.. Враги проникли в самое сердце созданного генералом Врангелем Русского Общевоинского Союза...
...Когда проходишь стройными рядами надмогильных крестов в Русском некрополе Сент-Женевьев де Буа, где упокоились Белые, воспетые Цветаевой, рыцари, понимаешь, что, пока будет существовать это тихое пристанище для их изгнаннического праха, с русскими символами веры и памяти, над ним всегда будет довлеть еще один памятник. Пророческое слово поэта. И оно не растворится во времени, пока будет сохраняться Богом само земное время.
Белогвардейцы! Гордиев узел
Доблести русской!
Белогвардейцы! Белые грузди
Песенки русской!
Белогвардейцы! Белые звезды!
С неба не выскрести!
Белогвардейцы! Черные гвозди
В ребра антихристу!
При этом воздыхание Марины Цветаевой о себе самой, из письма к Анне Тесковой, - «не отроют!» - звучит из Медонского «далека» горько и зловеще. Будет ли когда-нибудь пролит свет на то, как на самом деле был изведен поэт Белой Мечты, неведомо, ведь далеко не со всех архивных документов тех «баснословных» лет гриф секретности снят и теперь, но пути, приведшие поэта к гибели, известны.
Находясь явно в отчаянном состоянии, - отсюда и заблуждение! - Цветаева писала в статье «Поэт и время» о дорогом ее сердцу «Перекопе»: «Знаю еще, что истинные слушатели моему белому Перекопу - не белые офицеры, которым мне, каждый раз как читаю, в полной чистоте сердца хочется рассказать вещь в прозе - а красные курсанты, до которых вещь вплоть до молитвы священника перед наступлением - дошла бы... Если бы между поэтом и народом не стояло политиков!..»
Тем не менее, и поэму «Перекоп» перед отъездом в СССР Цветаева, переписав набело, так же, как и «Лебединый стан», оставила на хранение русской швейцарке, профессору Елизавете Малер. Подсознательно поэт, конечно же, чувствовала, как воспримут на родине, живущей по лекалам новой, классовой, идеологии, строфы поэмы, обличающие лукавство генерала-перебежчика Брусилова, не поддержавшего осенью 1917-го выступление дружин московских юнкеров, а с успехами поляков, развивавших наступление против большевиков от Припяти до Днепра весной 1920 года, призывавшего Белых воинов не ударить в тыл Красной Армии:
Не принял командованья над той
Дружиною! «Банды» - ведь так братвой
Советской прозваны за труды?
Зачем же бандитов в свои ряды
Призываешь?..
И далее:
Цыть! Буде толковать!
Не быть и не бывать,
Чтобы русский офицер -
Да за Рэсэфэсэр!
Русь - где мы:
Нынче - Крым.
Русь есть мы!
Мы - чтоб - к ним?..
Есть в поэме и чудные строки о легендарном генерале Сергее Леонидовиче Маркове, после гибели которого, один из доблестных полков Добровольческой Армии получил его имя:
До мига, когда все небо
Мигало, а мы так не
Сморгнули, до звезд - столь ярких,
Что - свет или слезы льешь?
Эх, млад-командир-свет-Марков-
Хват - ты-то не дожил что ж?!..
Не забыла поэт и еще об одном герое Белой России, Главнокомандующем Русской Армии, «ваятелем боев» генерале Врангеле. Даже из рассказов мужа, из его позже исчезнувшего дневника, который, как утверждают исследователи, до сих пор не обнаружен, Белый летописец цепко ухватила психологический портрет Белого вождя, радетеля за правое дело. Она точно воспроизвела приезд Петра Николаевича на позиции к войскам, в том числе и к Марковцам, эвакуированным в Севастополь на транспорте «Маргарита» 15 марта 1920-го. Находясь на Перекопской, хорошо укрепленной линии обороны, откуда в мае им предстояло наступать на Северную Таврию, генерал Врангель выступил с яркой и вдохновляющей воинов речью:
Справа, с простору...
В синий, синей чем Троицын...
- Скок из мотора! -
Спешно солдаты строятся.
Вал одним махом
Взяв - да на всю карту-то! -
Ровно бы млатом:
- Здорово, орлы-Марковцы!
С краю до краю,
- Дышит - растет - длится -
- Здравья желаем,
Ваше Высок’дитство!
В черной черкеске
Ловкой, в кубанке черной.
- Мир вам и крест вам:
На мир не пойдем позорный!
Драться - так драться!
Биться, орлы, - так биться!
- Рады стараться,
Ваше Высоко’дитство!..
Вот он, застенков
Мститель, боев ваятель -
В черной чеченке,
С рукою на рукояти
Бе - лого пра- вого
Дела: ура - а - а!
Как известно, «последнего» - осеннего Перекопа, Цветаева не написала. Не вдохновил ее на это Сергей Яковлевич Эфрон, потому что, по признанию поэта, (...) «перекопец к Перекопу уже остыл, - а остальные бывшие и не остывшие - рассказывать не умели - или я не понимала (военное). Так и остался последний Перекоп без меня, а я - без последнего Перекопа...»
Большевизм как идеология и предлагаемый ею образ жизни сочно выражен Цветаевой в поэме «Красный бычок». Как, впрочем, и ожидание Русским воинством весеннего похода на Москву, и неверие в то, что чужбина - лишь временное состояние рассеянного по миру русского народа. Недаром летописец Белого похода так упрямо повторяет:
«Дома», «дома», «дома», «дома»,
Вот Москву когда возьмем...
А за мечтой о доме следует, нет, врывается образ обступившего Россию красного морока:
Я - большак,
Большевик,
Поля кровью крашу,
Красен мак,
Красен бык,
Красно время наше.
В одном из эпиграфов к поэме «Перекоп», имеющей внутреннюю связь с «Красным бычком», Марина Ивановна передает краткий диалог двух эмигрантов, касающийся событий Гражданской войны, ее заключительной стадии. Один (надо думать, что собеседником был Эфрон) разочарованно утверждает, что через десять лет о Белой борьбе уже забудут, поэт, наоборот, уверен: «Через двести - вспомнят!» Она ошиблась: вспомнили раньше. Причем, на родине!
Вспомнили и про великие жертвы, и про убереженную Главнокомандующим П.Н.Врангелем, а посему - сохранившую честь и достоинство Русскую Армию, и про образцовые военные лагеря на Галлиполи, Лемносе и в Четалдже, и про созданный Русский Общевоинский Союз, и про то, как русские патриоты в Европе становились агентами советских спецслужб...
...Роковой для многих беженцев «Союз возвращения на Родину» возник во французской столице на рю де Бюсси в 1925 году не без прямого участия сотрудников иностранного отдела НКВД. Основной его задачей без всяких экивоков стала работа, направленная на разложение Русской эмиграции, и в первую голову - Белого офицерства. И те, кто попадал в поле зрения советских спецслужб, были вынуждены - иногда добровольно, иногда - нет, выполнять различные поручения своих кураторов всего лишь за одно их обещание - разрешение вернуться в СССР. От тоски по Родине и общей неустроенности, от чтения советских газет, где покинутая Россия представлялась советскими пропагандистами неким возродившимся парадизом, счастливой, обетованной землей, без гонений на все «бывшее», без тюрем, допросов и пыток, у многих эмигрантов голова буквально пошла кругом. Пошла она, видно, и у Марковского офицера Сергея Эфрона, который, еще уезжая из Чехии, загадочно говорил, что в Париже его ждет «интересная работа».
Грехи «белогвардейского» прошлого, которым так дорожила венчанная жена, раба Божия Марина, Эфрон начал искупать, оказавшись в просоветских кругах «Евразийства», многие апологеты которого, вернувшись в СССР, были подвергнуты вместе со своими семьями жестоким репрессиям. И пока Марина Цветаева работала над «Белыми» поэмами, Сергей Яковлевич, по крайней мере, уже с 1932 года активно сотрудничал с заграничной большевицкой резидентурой. Он вербует русских эмигрантов в ряды вчерашнего противника, переправляет их в ряды сражающейся республиканской Испании, хотя на стороне христианской и монархической Испании воюют его же товарищи, не изменившие Белой идее. О предательстве бывшего белого витязя, а теперь тайного сотрудника НКВД, у которого теперь было и новое имя - «Андреев», стало известно после его провального, не прямого, конечно, а косвенного участия в ликвидации невозвращенца Игнасия Рейса (Порецкого), в прошлом - видного советского чекиста.
Схваченные полицией подельники назвали имена тех, кто готовил эту операцию в Лозанне. Среди них был Сергей Яковлевич Эфрон, которому удалось благополучно бежать из Франции в СССР. Ускользнув от французского правосудия, от осуждения еще вчера «милых сердцу» офицеров Марковцев, Эфрон потянул за собой, как и предсказывала его венчанная жена («чем с другим каким к венцу - так с тобою к стеночке»), в уготованную ему ловушку и Марину Ивановну, за которой, пока она оставалась в Париже, присматривали все те же спецслужбы. Теперь Цветаева с сыном Георгием жила в отеле «Иннова», где снимали апартаменты многочисленные агенты НКВД.
Поэтому и возвращение Цветаевой не в Россию - «предел земной понимаемости», а в сталинский СССР, где и жить поэту пришлось также на одной из подмосковных дач НКВД, в Болшеве, а затем и не жить вовсе, нужно рассматривать только как вынужденное переселение. Хотя, как не вспомнить христианское толкование брака: «венцы царские - венцы мученические...». И долг жены быть там, где ее венчанный супруг... Но в стихах Цветаева пророчески заметила: «Дано мне отплытье Марии Стюарт...». Замечание, не нуждающееся в пояснении.
Раньше, чем мать, очарованная щедрыми посулами, льющимися рекой из «Союза возвращения на Родину», в СССР вернулась Ариадна Сергеевна Эфрон. Ее арестуют на глазах у 47-летиней Марины Ивановны, едва оправившейся после утомительной дороги, но тонким чутьем поэта постигшей, что это - конец всему: семье, роду, творчеству, самой жизни. Выходило, что в советский парадиз могли возвращаться лишь эмигранты старики. Такие, как писатель Александр Иванович Куприн, мало что уже понимавший не только в российской, но и мировой действительности.
Допросы, издевательства, лагеря и, наконец, поселок спецпереселенцев, - все это сполна изведает красивая, жизнерадостная и открытая миру Ариадна Сергеевна Эфрон. Ее, талантливую художницу и переводчицу, реабилитируют только в 1955 году, предоставив, наконец, возможность спокойно дожить оставшиеся двадцать земных лет. Цветаева же, хорошо знавшая цену чары, от кого бы она ни исходила, очарованной не слыла и не была!..
«В России меня лучше поймут, - с надеждой из Медонского «далека», накануне своих личных потрясений и страшных открытий, писала она в статье «Поэт и время» (1932). - Но на том свете меня еще лучше поймут, чем в России. Совсем поймут... «Есть такая страна - Бог, Россия граничит с ней», так сказал Рильке... Природная граница, которой не сместят политики... Всякий поэт, по существу, эмигрант, даже в России. Эмигрант Царствия Небесного... Я, обратно всей контрреволюционной Москве и эмиграции, никогда так не ненавидела красных, как любила белых. Злостность времени, думаю, этой любовью несколько искуплена».
Поэты - пророки. «Белогвардейского» прошлого мужа Цветаевой не простили, как не простили и ее личной любви к Белой Армии, ее духовной преданности ее заветам, ее «Лебединого стана», «Посмертного марша», «Красного бычка», «Несбывшейся поэмы», через которую, как выкованный навеки девиз, звучит приветствие Врангеля: «Здорово, Марковцы!..» Не прощали долго, ведь, в сущности, долго не печатали на родине даже ее лирических стихов. Впрочем, и в 90-е годы ХХ века далеко не во всех поэтических сборниках Марины Цветаевой можно было отыскать ее белогвардейские циклы и поэмы. Их знали наши соотечественники за рубежом. В них нуждались наши соотечественники здесь, в постбольшевицкой России.
Венчанный супруг Цветаевой Сергей Яковлевич Эфрон будет так же, как и дочь, арестован на глазах Марины Ивановны. «Утром 10 октября 1939 года, - сообщают в статье «Капитан Эфрон» публикаторы его писем на страницах «Независимой газеты» (8 июля 2000) Владимир Дядичев и Владимир Лобыцын, - на Лубянке приступили к допросу арестованного минувшей ночью тайного сотрудника НКВД Андреева. В декабре 1937 года вместе с группой советских агентов из-за провала он был переброшен в СССР... Лейтенант Г.Б.Кузьминов, еще 2 октября составивший постановление на арест, «рассмотрев имеющийся материал», нашел, что Андреев «во время октябрьской революции находился в Москве и вместе с юнкерами принимал активное участие в боях против рабочих и солдат. После революции уехал на Юг, поступив добровольцем в Белую Армию...»
Собственно, больше ничего и не надо было доказывать. Круг событий замыкался сам собой. Но заплечных дел мастера потрудились изрядно, обвиняя узника во всех смертных грехах и с пристрастием, как умели только они, выбивая, то ли из «белогвардейца» Эфрона, то ли - из «агента НКВД» Андреева, нужные им показания. Доведенный до психического расстройства, избитый до полусмерти, и так не отличавшийся хорошим здоровьем Эфрон держался стойко, взяв на себя все вменяемые и не вменяемые ему грехи, но отведя угрозу от своих близких и знакомых. Его жизнь оборвала чекистская пуля. Пуля одного из тех, против кого он боролся на Юге России. Это произошло 16 октября 1941 года в Москве, когда Германский Вермахт, впервые захватив такие обширные Русские земли, безудержно рвался к столице...
У религиозного философа, профессора права Ивана Александровича Ильина был такой термин - «Протоколы допроса». В них блестящий ученый написал: что бы в них ни стоял, и кто бы под чем бы ни подписался в них - суть документы не права и не правды, а живые ПАМЯТНИКИ МУЧИТЕЛЬСТВА и МУЧЕНИЧЕСТВА. Об этом он завещал помнить будущим историкам России и социалистического движения, которые вскроют план обезумивших революционеров: перебить лучших русских людей, обескровить и дисквалифицировать русский народ, построить на его крови порабощение и другим народам.
Марина Цветаева, будучи старше своего супруга всего лишь на год, но, как и Сергей Эфрон, родившаяся в Москве 26 сентября (9 октября), в день Иоанна Богослова, венчавшаяся с ним в храме Рождества Христова, что в Большом Палашевском переулке, ушла из жизни в последний день лета рокового для страны 1941-года... Ушла в далекой и духовно не принявшей ее Елабуге, ничего не зная о судьбе мужа из «официальных бумаг», но зная все, - из воздушных посланий... Она и при жизни не заблуждалась о том, что такое ВОЗДУХ, каким неоднородным он бывает, какие СИЛЫ по нему перемещаются и поспешествуют поэтам и молитвенникам!..
Смертные мои! Бессмертные,
Вы по кладбищам! Вы, в кучистом
Небе - стаей журавлей...
О, в рассеянии участи
Сущие - души моей!..
Какие поразительные строки... И какие точные! Они о тех, кто на земле уже никогда не будет с нею. «Летописец Белого похода», певчая «Лебединого стана» завершала хронику страшных русских лет, и все же оставляла в ней многоточие, некие лакуны. Для других. Она, так оберегавшая высокоодаренного сына Георгия от дурного влияния, от зажигательных бомб, падавших на московские кровли, от войны и смерти, узнает о его гибели под Брацлавом в 1944 году уже оттуда, из обителей мира Горнего, где, так хочется верить, настал час ее подлинного, посмертного триумфа.
И как когда-то по улицам объятой мятежом Москвы шла в траурной процессии сама Цветаева, провожая в последний путь первых белогвардейцев - юнкеров, убитых в Нижнем Новгороде, так и те, кому она открыла правду о подвиге рыцарей Белого Ордена, теперь идут вслед за ее песнями-плачами, ее стихами-гимнами. Идут, печалуясь и радуясь одновременно, не раз перечитывая сокровенные строки:
Настанет день, - печальный говорят! -
Отцарствуют, отплачут, отгорят, -
Остужены чужими пятаками, -
Мои глаза, подвижные, как пламя...
И - двойника, нащупавший двойник, -
Сквозь легкое лицо проступит - лик.
О, наконец, тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали - завижу ли я вас? -
Потянется, отчаянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о, живые,
Я ничего не возражу - впервые...

Людмила СКАТОВА,
поэт, литературовед, журналист,
лауреат Врангелевской премии-2021
(г.Великие Луки)