Приобрести книгу в нашем магазине:

http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15603/

Увели их по санному следу,

Возвратились - забрали коня.

Ни отцу не помог я, ни деду,

Вот и мучает память меня.

Хватит, сам говорю себе, хватит.

Раскулачили - значит, судьба.

Только пусто в душе, словно в хате,

По которой прошлась голытьба.

Нынче всякий и рядит, и судит,

Прижимая ко лбу три перста.

Дед с отцом были русские люди -

Ни могилы у них, ни креста.

За отца помолюсь и за деда,

И за мать, чтоб ей легче жилось -

У нее милосердье комбеда

На разбитых губах запеклось.

Владимир Шемшученко - член Союза писателей России, член Союза писателей Республики Казахстан.

ОТЕЦ

По рассказам отца, наши предки прибыли в Сибирь «из Рассеи», обосновались в Тоболь­ске и «мяли беличьи шкурки». Через какое-то время они стали служи­лыми людьми - казака­ми.

Отец мой Филипп Алек­сандрович, не знаю по каким обстоятельствам, бросил школу, не окончив трех классов, но тем не менее от природы был наделен светлым умом. В конце 1928 г. уже начали «подбирать ключи» под среднего крестьянина <…>, наши степнинские казаки почувствовали - надвигалось недоброе. Отец понял: раскулачивания не избежать, решил воспользоваться пока еще относительно спокойной жизнью: в январе 1929 г. сел за стол и за два вечера написал в объеме четырех листов ученической тетради родословную нашей фами­лии на основе устных источников, которые были сообщены в 1887 г. дедушкой отца Михаилом Иванови­чем Кирякиным.

В этой родословной самым пер­вым отец наз­вал казака Прохора Кирякина, умершего в 1822 г. И вот через сорок с лишним лет после смерти моего отца, погибшего в 1933 г., корпя над 16-м фондом госархива Омской области, в метриче­ской книге за 1801 год я нашел этого своего предка. Прохор Кирякин значился в книге 26-летним ка­заком Редута Степ­ного (ныне село Степное Марьяновского района Омской области). <…>.

Нашелся в архиве и послужной список отца - стар­шего урядника Филиппа Александровича Кирякина, казака станицы Степнинской Омского уезда, 1877 года рождения. Свою военную службу отец начал 1 января 1895 г., будучи зачислен в приготовительный разряд. 19 июля 1898 г. его перечислили в строевой разряд и командировали на службу во 2-й Сибирский казачий полк. После окончания полковой учебной команды отца произвели в млад­шие урядники, а в 1901 г. - в старшие урядники. Окончив действительную службу, он уволился 1 августа 1902 г. на льготу и вернулся домой. Но ненадолго. В феврале 1904 г. по случаю войны с Японией все Сибирское казачье войско было мобилизовано. 27 апреля 1904 г. 5-й Сибирский казачий полк, в который - в 5-ю сотню - поступил отец, перешел госграницу и вступил в пределы Маньч­журии. Воевал он, видно, хорошо. 13 марта 1905 г. приказом Главнокомандую­щего № 347 стар­ший урядник Филипп Кирякин за мужество и храбрость, оказанные в де­лах с японцами, был награжден Знаком отличия Военного ордена² 4-й ст. за № 108112. Домой вернулся Георгиевским кавалером (уволен на льготу 11.01.1906 г.). Но эта война оказалась не последней. 18 июня 1914 г. последовала мобилиза­ция на войну с Германией - в 8-й Сибирский каза­чий полк.

Отцу довелось еще поучаствовать в третьей на его веку войне - в Гражданской. Когда в 1919 г. наступление Колчака захлебнулось, Верховный пра­витель начал «рвать и метать»: объявил мобилиза­цию тех возрастов, которые уже давно отслужили свой срок. Отец был мобилизо­ван, но, как он сам рассказывал, месяца через два - два с половиной дезертировал из части. Надо сказать, что из степнинских с Колчаком ушло только четыре казака (судьба их неизвестна), остальные отстали от армии и возвратились к семьям.

Когда отец вернулся, мама встретила его со слезами и заголосила, бросившись в объятия:

- Отец, горе-то какое! Колчак³ обоих меринов4 угнал!

- Ладно, мать, слезами горю не поможешь, - успо­каивал ее отец, - не одни мы пострадали, весь мир людской пострадал.

Отцу в то время было 42 года.

В годы моего детства, это была вторая половина 1920-х годов, в долгие зимние вечера тятя (так мы называли отца) много рассказывал нам с братом Витькой о нелегкой, но интересной ка­зачьей службе. Особенно увлекательно было слушать, как казаки учились преодолевать на конях всевозможные препятствия: «частокол», «забор» или ров с водой. Запомнился мне один рас­сказ отца:

«Выехали мы на занятия. Должны были отработать пре­одоление рва, наполненного водой. Командир вначале рас­сказал нам, как надо на коне преодолевать то или иное препятствие, а затем и сам показал: на полном галопе поскакал прямо на ров, и его конь легко преодолел это препятствие. А после этого и мы, казаки, по его команде начали преодолевать этот ров с водой. Преодолевали поо­диночке. Дошла очередь и до меня. Мой конь по кличке «Огурчик» обладал способностью рывком с места брать большую ско­рость. Вот и на этот раз он легко рванулся и пошел полным галопом. Я был спокоен и уверен, что «Огурчик» легко преодолеет ров, поскольку «частокол», «барьер» и другие препятствия он преодолевал легко. Но на этот раз (не могу понять, что с ним произошло) у самого рва с полного галопа вдруг встал как вкопанный. Я этого не ожидал и кубарем через голову «Огурчика» бултыхнулся в воду. И вот, мокрый с ног до головы, вылезаю из воды, а все казаки надо мной умирают от смеха, хотя на этих занятиях не один я «нырнул» в воду».

Слушая тятин рассказ, мы с Витькой тоже смеялись. Для нас это был просто смешной, забавный случай, произошедший с нашим отцом и с его товарищами по службе. А отец продолжает:

«Офицер подает команду: «Дистанция три лошади, галопом марш!» И взвод гуськом идет галопом, каждый старается де­ржать указанную дистанцию, а я что-то замешкался, и дистан­ция у меня получилась уже более чем три лошади. Командир, увидев это, подскакивает ко мне на своем коне и сердитым тоном спрашивает: «Я вам какую указывал дистанцию?» Не ожи­дая моего ответа, плетью вытянул меня через плечо, разъязви его в душу, да так, что кожа враз на спине оказалась собранная в кучу. После этого я быстро набрал указанную дистанцию».

В наши дни в армии существует «дедовщина». Это явление имеет дав­нюю историю. До революции солдаты и казаки, прослу­жившие два - три года, назывались «дядьками» или «дедами». Отсюда, ви­димо, и сам термин «дедовщина».

Вспоминается другой рассказ отца:

«Вот объявляют на занятиях короткий перерыв. Казаки са­дятся в круг передохнуть. Среди молодых есть и старослужащие, прослужившие уже несколько лет, которых как раз и называют «дядьки». И вот один «дядька» заворачивает козью ножку⁵, затем крутит ее в руках, как бы демонстрируя, что ему нужно прикурить. Потом берет ее в зубы, затем опять в руку, перебирая ее пальцами, желая таким образом показать, чтобы кто-то из молодых казаков встал, пошел бы на кухню и в голых руках, перебирая уголек из одной руки в другую, дал бы прикурить «дядьке». Молодые казаки видят все это и понимают, что тому нужно, но никто не проявляет желания принести горячий уго­лек голыми руками. «Дядька» же продолжает в руке манипулиро­вать папиросой и произносит: «Папироска не курится». Но казаки «не слышат». Он повто­ряет опять: «Папироска не курится». Наконец, «дядька» понял, что никто из молодых казаков не соби­рается принести ему уголек и дать прикурить. Вдруг неожиданно он подает коман­ду: «Все на конюшню!» Казаки быстро выстраива­ются, а «дядька» предвари­тельно уже отправил на конюшню двух «добрых дядек», шепнув им на ухо: «Дайте им там прикурить!» И как только казак заходит в конюшню, эти два «дядьки» дают ему так под бока, что многие не могут устоять на ногах, а «дядьки» продолжают поддавать вновь входящим, пригова­ривая: «На, прикури, на, прикури!»

Вспоминая этот давний расска­з отца, задаюсь воп­росом: не от этих ли молодых казаков, кото­рым давали под бока, появилось выражение «дать прикурить»?

Интересно отец расска­зывал о любви казака к своему боевому другу - коню. Каждый казак вместе с конем испытывает все тяготы и лишения военной жизни. Казак и конь - нераз­лучные друзья. Конь, как и человек, понимает команду, а команды подаются не только голосом, но и трубачом, т.е. музыкальным способом. Команд, или сигналов, существовало много. Во время службы лошади усваивали эти сигналы. Бывало, заиграет трубач сигнал «сбор», исполнявшийся в быстром темпе и приводивший казаков и их коней в боевое состо­яние. У всех казаков он вызывал чувство бодрости, подъем, быст­роту, расторопность. Услышав этот сигнал, казаки бегут на конюшню седлать лошадей. Лошади, в свою очередь, прихо­дят в возбужденное состояние: бьют копытами о землю и как бы пляшут на месте, готовые порвать поводья, и с нетерпени­ем ждут, когда их оседлают, чтобы стремительно броситься в галоп. Сигнал «отбой», наоборот, спокойная, неторопливая, как бы успокаивающая мелодия. Заиграет ее трубач, и кони и их всадники начинают успокаиваться, рас­слабляться. Подводя итог сказанному, отец заканчивал поучительно: «Конь для казака - это вся жизнь». <…>

Вся действительная служба прошла у отца во 2-м Сибирском казачьем полку в мирное время. По делам службы ему приходилось бывать, кроме Джаркента, еще в Кульдже, в Верном, он излазил камыши по реке Или, бывал в самом верховье Иртыша в районе озера Зайсан. Как говорил сам отец, прошел за четыре года службы во 2-м полку все Семиречье. <…>

Отец служил действительную уже тогда, когда срок службы для казаков был установлен в четыре года. Казаки получили возможность заниматься личным хозяйством. До конца XIX в. казачьи станицы и поселки экономически отставали от крестьянских селений. Те­перь же, с введением четырехлетней службы, в казачьих по­селениях идет быстрое экономическое развитие. В каждой стани­це увеличиваются посевные площади и поголовье скота. И уже накануне войны 1914 года казаки достигли экономического уровня крестьян, а в некоторых регионах даже обогнали.

В 1904 г. мой отец и Василий Григорьевич Почекуев уходят на войну с Японией. Судя по рассказам отца, они служили в войсковой разведке. Василий Григорьевич на глазах тяти получил тяжелое ранение. Отец в 1920-х гг. рассказывал:

«Служили мы на Японской в 5-м Сибирском полку, в одном взводе. Однажды мы выехали на разведку. Неожиданно из-за угла какого-то дома издали раздался выстрел с японской стороны. Василий упал навзничь на круп коня. Я и еще один казак подхватили его, сняли с коня и отнесли от места ранения за угол дома. Я, как мог, перевязал его рану с помощью этого же казака. Ранен он был в дыхательное горло, но сознание не потерял, однако уже считал, что это конец, и жестом руки показывает на сумку. В сумке каждого казака всегда находи­лось чистое полотенце, маленькая книжечка-евангелие и миниатюрная иконка. Перед смертью по православному обычаю надо исповедаться. Я понял его жесты и достал из его сумки все то, что требуется в таких случаях. Но на его счастье, неизвестно от­куда, появились практиканты - братья милосердия. Они наложили уже более профессиональную по­вязку, уложили его в санитарную повозку и отправили до первого полевого лазарета. В дальнейшем он лечился в госпитале города Харбина и остался жив».

У моего же отца судьба сложилась удачно: не имея ни одного ранения, получил на Японской войне Знак отличия Военного ордена 4-й степени. Во время Германской войны в составе 8-го Сибирского казачьего полка отец шел в наступление через Пинские болота, побывал в Риге, Варшаве.

После дезертирства из колчаковской армии казаки возвращаются к мирному труду. До призыва 1919 года у отца было три лошади. У мамы колча­ковцы двух лошадей при отступлении угнали, и отец остался с одной лошадью, на которой он уходил по мобилизации и на которой вернулся домой. <…>

Благо­даря новой экономической политике отец начал наращивать свое хозяйство. К концу 1924 г. он уже имел четыре рабочие лошади, а в 1926 г. - уже пять. Кредитное товарищество, организованное в нашем селе, всем мужикам отпускало в кредит с рассрочкой на не­сколько лет сельскохозяйственные машины, семена пшени­цы, телеги, сани и в небольшом количестве - лошадей (лошади в период НЭПа были дешевые).

Крестьянин-сибиряк, имевший 5 лошадей, по сибирским меркам не считался богатым, но о таком хозяине в народе говорили: «Начинает цепляться за землю». Имея 5 лошадей, он мог, хотя и понемногу, периодически распахивать целину или, как тогда говорили, «поднимать залог». Имея же 4 лошади, такой хозяин не мог поднять целину, поскольку, выражаясь крестьянским языком, «лошадей надсадишь». Отец, имея 5 лошадей, поднимал до 20 десятин посева. Это не так уж плохо, нагрузка для лошадей была приличная, но это еще не значит, что мой отец в период НЭПа был богатым. Нет, богатым он не считался. В нашем селе были хозяйства, имевшие по 8-10 лошадей. Таких хозяев уже считали вполне состоятельными, зажиточными. <…>

Земли в нашей омской округе всем вполне хватало, и те мужики, которые хотели добывать в поте лица хлеб свой насущный, работали от зари и до зари, обеспечивая себе относительно хорошую жизнь. <…>

…где-то в 1925-1926 гг., это уже на моей памяти, крестьянам по количеству едоков нарезают наделы земли, которые получили наименование «отруб». Чтобы не было никому обидно, наделы распределялись старым, испытанным, имею­щим давнюю историю, способом - жеребьевкой. Мужики считали его са­мым честным и справедливым методом при любой дележке.

Отцу достал­ся отруб менее чем в восьмистах метрах от северной стороны села. До этого наша пашня находилась северо-восточнее села, в 2,5 - 3 километрах. Там у нас была избушка из дерна, на двоих с Тихоном Григорьевичем Раковским. Он в 1914 г., перед самой Германской, прибыл из Воронежской губернии как добровольный переселенец. <…>

Еще когда не было отрубов, у каждого мужика пашня была разбросана по разным местам. Теперь же, при отрубной системе, пашня и сенокос находились в одном месте - на его отрубе.

Отруб, который достался отцу, не нравился тем, что он был близко от села, а это грозило тем, что скот будет производить потравы хлеба. Кроме того, на территории надела не было ни одного деревца. Но был и существенный положительный фактор: земля на нашем отрубе была хорошая, целинная, никогда не пахалась.

Рядом, с южной стороны отруба, находился совсем небольшой колочек из 20-25 березок. <…> Ка­кое было удо­вольствие в свободное время в летний жаркий день отдох­нуть на зеленом травяном ковре, лежать на спине и в просветы между берез смотреть в голубое небо, по которому тихо плывут облака. Какая прелесть! Но жаль, очень жаль, что эта прелесть с началом коллективизации была вырублена, и все вокруг опустело. И опустела душа… Этот колочек с его мощными березами не входил в наш надел и не являлся нашей собственностью, он был достоянием всей общественности нашего села. <…>

Поднимали залог однолемешным плугом, в который запрягали пять лошадей. Мы тогда, а это был 1927 год, на своем отрубе вспахали массив площадью в 10 десятин и дали ему возможность «перегореть», а осенью 1928 года мы намолотили более тысячи пудов хлеба. Отец тогда сдал государству более 500 пудов, о нем в то время писала газета «Рабочий путь», ставили его в пример.

В нашем селе много было хозяев, которые  по количеству десятин сеяли гораздо больше, чем отец, но по урожайности у него соперников было мало. Землю он обрабатывал хорошо, старался выполнять все агротехнические правила и, подобно всем нашим мужикам, по-настоящему понимал землю и верил в нее, по серьезному любил ее. <…>

В годы НЭПа в нашем селе активизировалась общественная деятельность всего населения, наши мужики начинают инте­ресоваться тем, «что в газетках пишут», охотнее стали посещать общие собрания и проявлять большую активность при обсуждении разных вопросов. В зимнее время по воскресным дням, как только в церкви заканчивалась утренняя обедня, надо или не надо, шли в сельсовет, просиживая там до вечера: вели разные разговоры, узнавали всевозможные новости.

Бывало, мама обед приготовит, ждем отца, а его все нет. Мама начинает на него ругаться: «Ну, до каких пор он там будет сидеть? Суп уж в печке перепрел, а он все там сидит, лясы точит. Сколько можно там говорить про какого-то нэпа?» В конце концов, у мамы лопается терпение, и она обращается ко мне: «Сыночка, оденься, сходи в сельсовет за ним, разопасни его, зови обедать».

Я прихожу, все мужики сидят вдоль стен прямо на полу, накурено, по всему полу набросана уйма окурков. Стою у порога, разыскивая взглядом отца, и зову его: «Тятя, айда ись, мама зовет». Но отец увлекся беседой и не слышит меня. <…>

На общих собраниях села, которые проходили всегда в школе, отец всегда молча сидел и внимательно слушал, что говорят мужики, выступал редко, но в своих выступлениях он мог иногда поправить какого-либо оратора. Делал он это не грубо, а в деликатной форме, тактично. Свое предложение старался как-то обосновать, и его всегда одобряли и принимали.

Очень часто по какому-нибудь вопросу наши мужики становились не в меру активными: шумят, друг на друга кричат, один другого одергивает, предыдущий оратор не успевает высказать свою мысль до конца, как поднимается следующий, говорит пылко, на эмоциональном подъеме, но не по существу. В зале раздается всеобщий смех, председатель собрания старается успокоить аудиторию, звеня школьным колокольчиком. Но вот в зале внезапно наступила тишина, в один миг эмоций как не бывало, все смолкли, как будто бы выдохлись, устали. Наступила пауза. Но вот кто-то нарушает эту тишину, и слышится голос: «Ну, а ты-то, Филипп Александрович, что молчишь, скажи че-нибудь». Отец поднимается и говорит «че-нибудь», но это его «че-нибудь» у мужиков вызывает приятное оживление.

Мой отец, как и многие наши мужики, пользовался уважением, с его мнением считались. Хотя отец не умел говорить красиво, но мыслил по-мужицки логично и немногословно.

Всегда во всех селах самой культурной и грамотной категорией являлись учителя. Отец входил в их среду, являясь членом родительского комитета школы. За школу он очень беспокоился, всегда перед сельсоветом ставил вопрос о том, чтоб школа была обеспечена дровами в достаточном количестве <…>, хлопотал, чтобы каждый учитель был обеспечен всем необходимым. Учитель, как говорил отец, не должен быть обремененным какими-то житейскими трудностями, он должен качественно, на высоком уровне вести обучение детей. В глазах учителей тятя являлся авторитетом. <…>

В работе отец был удалый, работа в его руках спорилась. Моя старшая сестра Мария Филипповна, по мужу Абрамова, рассказывала:

«Было мне лет 16-17, шла страда, тятя с вилами в руках копнил пшеницу, а я граблями подскребала за ним. Работает быстро, торопится, а я устала, еле-еле успеваю, уже изнемогла и прошу его: «Тятя, ну давай отдохнем немного». А он продолжает ложить копешки: «Нет, милая доченька, некогда сейчас отдыхать, смотри, какое ведро-то⁶ стоит, так что, доченька, давай торопись». И все приговаривает: «Солнце низко, вечер близко». А я ему: «Ну, тятя, я шибко пристала, давай отдохнем». А он все свое: «Не до отдыха сейчас нам, доченька, не до отдыха. Летний день зиму кормит. Вот придет зима, тогда и отдохнем, а сейчас… солнце низко, вечер близко».

1.  Данные воспоминания были опубликованы: первая часть - в газете Омского отдела Сибирского казачьего войска «Иртыш» (Омск, 1993. №№ 1, 3-5), вторая (в литературной обработке Н.Г. Линчевской) - в альманахе «Омская старина» (1993. № 1). В данном издании печатаются с некоторыми сокращениями. - Здесь и далее примечания составителя.

2.  С 1913 г., с утверждением нового Статута Георгиевских наград, Знак отличия Военного ордена официально стал называться Георгиевским крестом, а награжденные им - Георгиевскими кавалерами.

3.  То есть колчаковцы.

4.  Мерин - кастрированный самец лошади, отличающийся от жеребца спокойным нравом и потому более удобный для использования на работах.

5.  Козья ножка - папироса-самокрутка, загнутая Г-образно, внешне напоминает козью ногу.

6.  Ведро - в просторечии: летняя сухая и ясная погода.

Иннокентий Кирякин