По утрам в центре города собирались группы красных и белых и начинали материть друг друга. Это был своеобразный спорт - кто кого перематерит. Иногда в результате ругани возникали и столкновения. Сейчас же появлялась японская морская пехота в белых гетрах, становившаяся цепочкой посреди улицы между враждующими сторонами. Тогда начинался товарообмен: через головы японцев летели от красных к белым буханки хлеба и другие съестные продукты, от белых к красным - табак в пачках, сигареты, сахар. В конце концов, произошло расформирование белых частей, и после соответствующей процедуры этим воякам позволено было выехать каждому на родину под известный надзор. В 1922 году Володя появился в Перми, где сейчас же женился на Софье Ивановне Козыриной. Она была его невестой еще в юности. За время военных подвигов Володи Софья успела выйти замуж и развестись. С ней я познакомился в 1922 году, а с Володей встретился только 1924 году, когда он и Соня переехали в Москву. Злые языки говорили, что Володя в Перми увлекся какой то милой девицей или дамой, и жена решила оторвать его от возникавшей привязанности. В Москве супруги поселились в большой комнате сестры Софьи - Клавдии - на Сивцевом Вражке. Однако, Владимир начал, будто бы, ухаживать за Клавдией, и пришлось Соне везти его дальше, на этот раз в Ленинград. Потом они года на два съездили поработать в Хибины. Володя вернулся оттуда обросший окладистой бородой, как старовер. Он рассказывал, что на весь поселок была только одна уборная. Летом, когда солнце не уходило с небосвода, и в ночные часы было так же светло, как и днем, мужчины все же считали возможным "ночью" ходить в уборную в одних подштанниках.

Это среднее Касьяновское семейство прожило в Ленинграде около десяти лет. Мне за это время приходилось несколько раз наезжать северную столицу, и Володя по своим бухгалтерским делам нередко посещал Москву. Однако, с глазу на глаз мы с Владимиром бывали мало, так что задушевно беседовать приходилось не так уж часто, да Владимир не любил говорить о своих военных годах и мало вспоминал прошлое. Володя очень увлекался женщинами и, по его рассказам, не без успеха. Но Соня быстро его разоблачала и принимала свои меры. В 1938 году Володя и Соня решили поехать на три года работать в Магадан. То ли у Владимира снова возникло увлечение, то ли они соблазнились длинным рублем, но летом 1938 года мы - младшие Касьяновы и всё семейство Козыриных проводили средних Касьяновых с Северного вокзала во Владивосток. В 1941 году, когда срок контракта истек, возвратиться из-за войны не пришлось. Контракт был продлен еще на три года. Но и в 1944 году война не была закончена. В Магадане в это время было совсем голодно. Супруги проели все, что успели скопить за первые три года работы. Нужно было оставаться еще на три года, чтобы хоть что-нибудь заработать. Вернулись Касьяновы только в 1950 году.

Первые детские впечатления мои ярки, но отрывочны... Я просыпаюсь ночью: в окне темно, внизу редкие огоньки, вверху на черном небе - блестящие светлые точки, черная бесконечность испугала меня, и я заплакал... Мы с мамой и братом Володей едем в каком-то домике, где по стенкам стоят гладкие скамейки, я ставлю на скамейку металлический чайник, домик почему-то трясется, чайник падает на пол и гремит, я громко смеюсь, мне это нравится, я поднимаю чайник, снова ставлю на скамейку, он снова падает; помню чувство веселья и укоряющее выражение лица мамы... В комнате с зелеными стенами я нахожу под окном теплые железные пластины, грею о них руки и снова радуюсь... Все эти впечатления возникли на третьем году жизни, когда мать, забрав с собой меня и Володю, ездила в Петербург хлопотать о пенсии. Нас с Володей она оставила у знакомых в Москве и: поехала в Петербург одна. Все ранние впечатления - путевые: поезд ночью; вероятно, конка; комната в гостинице с центральным отоплением. Володя мне потом рассказывал, что мы ехали во время этого путешествия также и на пароходе, стояли одни на палубе, вдруг у Володи оторвался привязанный к пуговице курточки воздушным шарик, и безвозвратно улетел. Мы оба будто бы страшно плакали, но я этого случая совершенно не запомнил. Не помню обстановку, в которой мы жили, ни лиц мамы и отца. О маме помню, как о чем-то теплом и ласковом с блестящими глазами. Не помню ни братьев, ни сестру Нину - какими они были в этот период моего раннего детства.

Следующее воспоминание относится уже к Шурме. Мне исполнилось три года. Отец мой умер, когда мне было два года. Мама после поездки за пенсией заболела и надолго попала в больницу. Всех детей разбросали по дядям и теткам. Кто решил отправить меня в Шурму к тетке Марии Тихоновне - не знаю. Перемещение это было поручено моей сестре Нине, пятнадцатилетней девочке. Никаких впечатлений о дороге из Перми в Шурму по рекам Каме я Вятке у меня не осталось. Но совершенно ясно помню, как мы едем на тарантасе и подъезжаем к каменным, голубоватого цвета, воротам дома, где жила тогда тетка Мария Тихоновна и ее семейство. Нина пожила со мной некоторое время. Сестру я помню по песне, которой она меня убаюкивала: То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит...". Этот мотив я и до сих пор люблю. Потом Нина исчезла, а я остался в Шурме.

Количество впечатлений с возрастом все нарастало. Тетка и дядя до большого пожара жили у шурминского купца Ченцова. Это была первая, какую я помню, квартира - флигель дома с каменными голубыми воротами. Хозяин с семьей помещался в каменном доме с окнами на улицу. В нижнем этаже располагалась лавка с красным товаром, на дверях - кусок кумача. На втором этаже - жилое помещение купецкой семьи. Двор, как полагается, обставлен службами: конюшня, хлев для коровы, дровяник, сарай, амбар, погреб. Сам купец - около сорока лет, черный, как цыган и страстный любитель лошадей. С крыльца флигеля я раз видел, как он вывел из конюшни рыжего жеребца и, держась за недоуздок, бил почему-то коня железной цепью, а тот рвался, храпел, поднимался на дыбы, поднимая с собою и купца. Тогда я в первый раз в жизни очень испугался. Вообще то я был в детстве выраженный капризуля и рева, ревел по-всякому поводу и, наверное, даже без повода. Кроме того, я страшно любил целоваться. Словом, сексуальные задатки проявлялись рано. Думаю, что тетке и дяде я доставил немало хлопот, забот и огорчений.

В четырехлетнем возрасте я научился читать. Когда тетя после обеда ложилась отдыхать, я нещадно к ней приставал: "Покажите букву". Так я шутя прошел весь алфавит, сам понял - как читать и, к удивлению тетки, стал разбирать крупный текст. Мне подарили толстую книжку "Сказки деда Всеведа", где вначале были напечатаны крупным шрифтом короткие сказки, а чем дальше - тем сказки становились длиннее, а шрифт - мельче. К зиме 1906 года я совсем хорошо читал, и тетка демонстрировала меня, как вундеркинда, приходящим гостям. Весной и летом следующего года снова началось гуляние на улице и в саду, было не до чтения. А в конце лета приехала мама вместе с Володей - повидаться со мной. Вот тут тетка, и объявила, что я уже читаю, и что я научился сам, и что я такой талантливый. Мама была очень довольна. Но при попытке продемонстрировать мое уменье оказалось, что я все забыл и ничегошеньки прочесть не могу. В результате возник колоссальный срам, и тетя долго мне этого простить не могла: "Что же получилось, будто я все наврала?". О мамином посещении, кроме конфуза с чтением, у меня сохранились только два смутные воспоминания: как мама в рубашке купалась в шурминском пруду и как мы с Володей играли в большом-пребольшом деревянном ящике, стоявшем во дворе.

В пятилетнем возрасте зимой чтение возобновилось. В мое распоряжение отдали небольшую тумбочку, где лежали все книги, какие мне было позволено читать. Здесь, кроме "сказок деда", лежали: "священная история" для школьников преосвященного Агафодора, "Родное слово" Ушинского. В каждой книге у меня были излюбленные страницы, которые я часто читал, сидя у тумбочки прямо на полу. В священной истории мне больше всего нравились ответы Иисуса Христа при искушении его дьяволом и беседа с фарисеями, особенно эпизод, когда эти нехорошие дяди спрашивают Христа: "Нужно ли платить подать Кесарю?", а он говорит: "Покажите мне монеты, какими платят подать!" и спрашивает: "Чей образ здесь и написание?". Они же отвечает ему: "Кесаревы" и он сказал им: "Воздадите кесарево Кесарю, а божие - Богу". Тогда же впервые почувствовал радость от стихов. Любил я очень стихотворение Лермонтова "Спор", а его же "Колыбельную песню" трактовал тогда не совсем правильно, понимая слова "закалён в бою", как "заколён", то есть - заколот. Кроме разрешенной литературы я добирался и до неразрешенной. У тетки на комоде лежал домашний лечебник, где были указаны диагностика и лечение решительно всех болезней. Тетка одно время увлекалась гомеопатией и любила лечить маленькими зернышками всех приходящих, если они имели неосторожность пожаловаться на какое-нибудь недомогание. В лечебнике я вычитал, что при туберкулезе в мокроте бывают "бациллы" - такие маленькие живые существа в виде палочек. Мокроты у меня не было, но я плевал на ладонь и усердно рассматривал размазанную слюну под лупой, стараясь усмотреть эту чахоточную заразу. Словом, задатки исследователя у меня начали проявляться довольно рано. Заниматься исследовательской работой всех видов я мог потому, что зимой оставался на втором этаже флигеля совершенно один. Дядя с теткой уходили в школу учить детей, двоюродный брат Толя уже умер, а Ваня учился в "городе" в реальном училище. У тети в то время были две прислуги - сестры Паша и Катя, девицы лет 16-18,  обитавшие внизу. Время от времени, наскучив одиночеством, я накинув шубейку сбегал по холодным сеням и лестнице в кухню. Там было очень интересно. На печи и полатях ползали тараканы, с которыми можно было воевать, жила кошка, допускавшаяся наверх лишь изредка. У Паши и Кати можно было разжиться кочерыжкой или морковкой и наслушаться всяких сведений об их родне и о всем селе, а также рассказов о разных страшных случаях, бывших тогда то, там то, с тем то и с той то. Кстати о страхах. В это же время, а, может быть, несколько позднее в школьные годы, мои воспитатели дали мне прочесть книгу, где были напечатаны назидательные истории о пожарах, в которых виновны дети, об утоплениях из за того, что дети шалили в воде; очень страшный рассказ - как мальчик любил мучить кошку и как она ночью перегрызла ему горло. Дядя и тетя были людьми умными и осторожными. И мне они прививали эту осторожность. Ведь как-никак я был чужой ребенок - племянник, а не сын, а за чужого ответственность вдвое. Поэтому я в свое время не научился плавать, что мне доставляло неудобства и огорчения всю жизнь.

Я рос здоровым, но слабосильным ребенком. По-видимому, недостаточные занятия физической работой не позволили развиться моей мускулатуре. В летнее время года мне еще приходилось работать в огороде - копать гряды, картошку, полоть, поливать. Зимой же делать было нечего, разве что иногда дядя Михаил Иванович даст мне из милости под его присмотром поколоть дрова. В раннем детстве до школы я отболел корью и скарлатиной. О кори создалось такое впечатление, что ни с того, ни с сего меня, совершенно здорового, схватили и заперли в темную комнату, крича: "Ты, весь красный, весь красный, в сыпи!". Корь я перенес легко и резвился один в своей затененной комнате. Скарлатиной болел долго и серьезно, очень похудел и ослаб, но каких либо осложнений не было. Потом меня объявили здоровым, одели, как к обедне, и я должен был в этом параде выйти в большую комнату и показаться взрослым. Вот тут то у меня от слабости началось головокружение со рвотой, так что я запачкал новую рубашку и штанишки и потом долго плакал. После этого инцидента мне пришлось еще недельку полежать в постели до полного выздоровления.

В отроческие годы я успел перечитать всю приключенческую и научно-фантастическую литературу, какую только можно было достать в Шурме - Жюля Верна, Майн-Рида, Купера, Луи Буссенара. Потом я добрался до семейного книжного шкафа, где хранились приложения к журналам "Нива" и "Вокруг света". Оттуда мне давали, в основном, Диккенса, которого я начал читать с большим трудом, но потом пристрастился и стал находить в нем интерес и красоты.

Когда я стал постарше, начал удивляться, что мои уличные товарищи, крестьянские ребята с завистью говорили мне: "Вы - богатые". Если я, как приученный к вежливости мальчик, на улице сморкался в платок, они немедленно реагировали: "Вот оттого-то вы и богатые - сопли собираете и домой их несете, а мы их - на землю, на землю" с соответствующей демонстрацией данного утверждения. А в семействе Репиных ничего не выбрасывалось: хранились повешенные гроздьями на веревочках деревянные катушки из-под ниток, пустые спичечные коробки, газеты. Даже конверты, в которых приходили письма, бережно распечатывались шпилькой, чтобы потом использовать их для обратных писем. Катушки и спичечные коробки употреблялись для конструирования самодельных игрушек для меня и для школьников. Весьма туго было с обзаведением одеждой и обувью. Теткины платья, юбки и кофты перелицовывались, носились десятилетиями. Обувь бесконечно чинилась. Я донашивал ванины штиблеты, попадавшие ко мне, когда я уже успевал достаточно вырасти. Эти штиблеты немилосердно жали мне ноги, так что в конце концов пальцы на ногах у меня были изуродованы. Со всем тем стол был обилен. По-видимому, местные пищевые продукты были дешевы. Недаром можно было держать двух прислуг. Тетка была умелая кулинарка, славилась в селе своими маринадами, соленьями, наливками и настойками. Когда через село проезжал губернатор или архиерей, местные власти, принимавшие высоких гостей, обязательно приходили к Марии Тихоновне выпрашивать маринованных рыжичков и белых грибков для закуски начальству. Самые мелкие грибки хранились в бутылках и представляли собою высший сорт маринадов. Ярким пищевым впечатлением моего детства являлся готовившийся в особо праздничные дни праздничный пирог из слоеного теста с начинкой из зеленого лука и крутых рубленых яиц, в который запекались фрикадельки и куриные ножки. Я неоднократно обещал тетке, что когда вырасту большой "буду Вас, тетя, каждый день такими пирогами кормить". Это обещание не было выполнено. У тетки на окнах еще с февраля высаживались комнатные огурцы и капуста кольраби. На пасхе тетка уже кормила гостей салатом со свежими огурцами и пирожками со свежей капустой, с удовольствием выслушивая заслуженные похвалы. К пасхе и к рождеству внизу в кухонной печи запекались телячьи и свиные ножки. На праздничный стол ставилась батарея бутылок - простая водка, наливки и настойки теткиного изготовления, гораздо реже покупные вина - какой-нибудь портвейн или херес для дам.

Оба супруга - тетка и ее муж - были добрыми и милыми людьми, хотя и не без слабостей. Дядя Михаил Иванович очень любил похвалиться своей большой золотой медалью с надписью "За усердие", присвоенной ему за длительную и беспорочную деятельность, так сказать, иве народного просвещения. Во время голодовки эта медаль была продана одному кулаку за пуд муки. Тетя Мария Тихоновна очень любила стоять в церкви поближе к богу в первом ряду и с неудовольствием иногда говаривала: "Сегодня у обедни стала впереди меня какая-то бабенка, да и начала мне при поклонах в нос своей задницей тыкать". По праздникам дядя с теткой по отдельности ходили с визитами. Дядя возвращался из похода под хмельком, набравшись в разных домах водочки и наливок. В свою очередь приходили визитеры и к нам. Иногда бывали и более многочисленные гости. Толковали о том, о сем. Так как новостей было мало, то и гости, и хозяева рассказывали разные старые анекдоты, которые и я, сидя в углу или в другой комнате, освоил до того, что знал уже наизусть.

Михаил Иванович любил еще рассказывать о 1905 годе, как взбунтовавшиеся в Шурме мужики побили и прогнали местных, полицейских, заняли волостное правление и заставили о.Сергия Акишева служить молебен в честь победы над врагами и как о.Сергий пел: "Взбранной воеводе победительная, яко избавльшеся от злых"... А потом мужики в упоении победой ходили по домам "богатых" и кое-кого помяли. Пришли и ко мне, говорят: "Ты, Михаил Иванович, когда ехала конная полиция из Уржума, стоял на улице и кричал: "Бейте их мужиков-дураков", а вот теперь мы тебя побьем". А я и на улице в тот день не был, так как Толя у нас был уж очень плох, да и пришли то все мои бывшие ученики, я к ним взмолился и оправдался". По вечерам иногда игрывали в преферанс по маленькой, по одной сороковой копейки. За отдельным столиком ставили водку и закуску, сдававшие подходили и подкреплялись. Тут и я еще в школьные годы, наблюдая за игрой, усвоил ее тайны и позднее в старших классах реального играл уже неплохо.

В 1912 году в Шурму приехал на жительство и поселился в нашей квартире старший брат Михаила Ивановича - о.Василий Репин, вышедший на покой батюшка. Ему отвели маленькую комнатку, в которой раньше спал я. О.Василий был седой, строгий и серьезный старик. С братом своим он вскоре начал ссориться, так как видимо считал его нестойким в вере и упрекал за то, что Михаил Иванович выписывает газету "Биржевые ведомости", которая считалась в то время либеральной. Сам батюшка читал лишь журнал "Русский паломник" и газету "Колокол", в которой "Биржевые ведомости" иначе, как "Биржевкой" не назывались. В свою очередь в "Биржевых ведомостях" именовали "Колокол" - эту сугубо духовную газету просто "Пустозвон". Я же в 10-12 лет очень любил украдкой читать "Биржевку", особенно отчеты о громких судебных процессах в роде - убийство в Ченстоховском (католическом) монастыре одним монахом своей любовницы; изнасилование китайским офицером супруги или дочери китайского посла в Петербурге; дело Марии Тарковской; отчеты о буйстве и скандалах известного в ту пору царицынского иеромонаха Илиодора и окружавших его истеричек.

У Михаила Ивановича был еще однокурсник по семинарии рыжий о.Митрофан из Пустополья. Время от времени он приезжал в Шурму к благочинному и останавливался у нас. Однажды его матушка, ездившая зачем-то в Петербург, рассказывала за чайным столом, как во время крестного хода она из окна своего номера видела царя: "Идет такой маленький, рыженький". Я даже обиделся за царя, как это? - царь и маленький. В детском представлении царь был чем-то красивым и громадным. Раз о.Митрофан привез с собой и своих двух поповичей, очень бойких мальчишек. Мы играли во дворе и резвились напропалую. Вдруг - оба моих товарища снимают фуражечки, кладут их под мышку, а сами с сомкнутыми ладонями куда-то идут. Оборачиваюсь и вижу благочинного о.Сергия Акишева. Они робко подходят к нему под благословение и целуют руку, а я просто кланяюсь и говорю: "Здравствуйте, отец Сергий". Тут уж они стали смотреть на меня, как на некоего героя. А у нас в доме такого обычая - прикладывания к поповским рукам не было заведено, целовать эти ручки следовало только в церкви.

К числу постоянных летних развлечений относились прогулки к реке Вятке вместе с Михаилом Ивановичем - смотреть на пароходы. Дядя пользовался этим хождением, чтобы внедрять в меня ум-разум и рассказывал всякие поучительные истории. В большую воду - в мае, начале июня - пароходы с высокого правого берега были видны издалека. А в малую воду долгожданный пароходик потихоньку и неожиданно выплывал из-за излучины. Вятка летом сильно мелела. Пароходы часто часами сидели на перекатах. Пассажиров высаживали на берег, и они, ухватясь за чалки всей громадой, тащили застрявшее судно. Весной ходили двухэтажные пароходы, а летом - только маленькие одноэтажные пароходики. И они тоже казались мне чудом техники. Незнакомые люди - пассажиры, погрузка и выгрузка, команды капитана: отдай носовую, отдай комовую, дудки - все это вносило оживление на нашу пристань "Шурма". Само же село располагалось верстах в четырех от реки, нужно было пройти всю Шурму, потом деревню Поташево и поташевское поле. Во время этих прогулок я услышал популярную в нашей округе частушку производственно-географического содержания:

За Поташевым - деревня Дергачи,

А в Туречине богаты мужики,

В Черепанове - кирпичнички,

А в Гужавине - мясничнички,

Даровские - все работнички,

А щурминцы - лежебочнички.

Содержанке полностью соответствовало действительности: в деревне Черепаново мужики делали на всю округу кирпичи, в Гужавине - занимались скупкой, убоем скота и продажей на рынках в Шурме и в Туреке мяса. Что же касается до слова "Туречина", то речь шла вовсе не о Турции, а о соседнем крупном селе - Русский Турек.

Когда я научился грамоте, меня стали заставлять писать маме к праздникам - пасхе, рождеству - открытки. Сначала взрослые диктовали мне содержание посланий, а потом стали говорить: "Пиши сам, что хочешь", а это было труднее всего. От мамы я к праздникам тоже получал открыточки с весьма кратким текстом. Сохранились у меня всего две: 1/от 28.12.1911. "Дорогой Мишурка. Поздравляю тебя с наступающим новым годом, желаю быть здоровым. Забыл, наверное, свою маму? Где учишься и в котором классе? Целую тебя крепко. Володя кланяется. Кланяйся дяде и тете. Твоя мама М.Касьянова". 2/от 22.03.1912. "Дорогой Мишурка. Как живешь? Здоров ли? Я слышала, что ты готовишься поступить в Уржумскую гимназию. Пиши нам. Тв.мать Map.Касьянова. Почему дядя не хочет отдать тебя мне?". Последняя фраза предназначалась для дяди с теткой и свидетельствовала о наличии каких-то неудовольствий между мамой и моими воспитателями. Недаром дядя, когда был на меня за что-нибудь сердит, говорил с раздражением: "У, дворянский!". Да и тетка Мария Тихоновна любила рассказывать о своем бедном брате Ване: "Знаете ли, он жене даже чулки штопал". В одном несохранившемся мамином письме было написано о желании взять меня к себе и о невозможности это сделать. Помню такую фразу: "...вот скоро зима, а у меня шубы нет".

Но всё кончается. Кончилось и беспечальное детство. Шести лет от роду я пошел в школу и сразу во второй класс. Попал на обучение к учительнице Наталье Аркадьевне. В Шурме жило целое семейство Владимирских: старик Аркадий Никандрович заведывал шурминской начальной школой, а дочки Наталья и Екатерина были в ней учительницами. Сын Аркадия Никандровича - Николай - был оперным артистом, тенором небольшой квалификации и жил где то в отдаленных от Вятской губернии местах. Но во время голодовки в 1919 году он появился в Уржуме, начал петь в концертах, ставили в Уржуме и оперы с его участием (например "Русалку"). Так Николай Аркадьевич и остался в Уржуме, скрашивая жизнь его обитателей своим, хоть и небольшим искусством. Папа Аркадий Никандрович был склонен к алкоголю, временами запивал и не выходил на работу. Михаилу Ивановичу приходилось тогда работать за себя и за него. Дядя рассказывал о запое заведующего тетке Марии Тихоновне, укоризненно покачивая при этом головой. Впрочем, такое же укоризненное покачивание применяла и сама тетка, когда муж ее, отворотись от севших за стол членов семьи, перед обедом выпивал у горки из серебряной чарочки все ее же, любезную водочку. Семейство Владимирских жило в самой школе, хорошем, хотя и старом, двухэтажном здании, стоявшем в большом саду. Аркадий Никандрович был садовод-любитель, развел при школе большой огород, и ученики помогали ему в его агрикультурных начинаниях. Однажды летом начался ураганный ветер, так что рамы из парников носило по воздуху. Ученики бодро боролись со стихией, и я вместе с другими тоже ставил на углы рам ящики с землей и с камнями. Аркадий Никандрович был добродушным человеком, особенно после одной-двух рюмочек. Как-то перед рождественскими каникулами за одним из учеников, жившем в общежитии при школе, не приехали из родной деревни и во время не взяли его домой. Мальчик горько плакал, и я пытался успокаивать товарища. Аркадий Никандрович увидел нас, повел в свою квартиру, напоил чаем с вареньем из черешни, развлекал какими-то картинками и рассказами. Мальчик утешился и стал спокойно ожидать приезда родителей, которые и прибыли на следующее утро. Тетка Мария Тихоновна была очень недовольна Натальей Аркадьевной за то, что та не поставила мой почерк. Действительно, почерк у меня на всю жизнь остался неразборчивым, но не знаю насколько можно в этом винить мою первую учительницу. Все три года - 1908, 1909, 1910 (2-ой,3-ий и 4-ый классы) я учился в большой школе, той самой, при которой был сад. Ранним летом 1909 года в Шурме случился большой пожар, выгорела вся главная улица. Сгорела и квартира дядиного семейства (у Ченцовых). Мне приказали оставаться в школе, а все большие ученики побежали на пожар и помогали Репиным вытаскивать из квартиры разные мелочи. Все громоздкие вещи сгорели в том числе массивный дубовый обитый красной материей диван, большой старый буфет, фисгармония. Бедные старики были очень удручены, так как достатки у них были маленькие, да и наличие племянника в моем лице требовало каких-то расходов. Но все же они, насколько знаю, не предъявляли к моей матери требований, чтобы та взяла меня обратно к себе. Некоторое время после пожара мы все жили в школе, благо подошло каникулярное время. К осени мы переехали на квартиру в дом небольшого местного купчика Вятских, где и жили до 1919 года. В этом году дом был национализирован, и стариков оттуда выселили, заняв его под какое-то учреждение. Летом 1909 года дядя съездил пароходом в Вятку и привез оттуда мебель, но не такую, какая была раньше, а более легковесную. Вместо дивана появился тонконогий диванчик, вместо буфета - уже упоминавшаяся горка, вместо солидных дубовых стульев - венские.

Кроме Натальи Аркадьевны, преподававшей нашему классу с первого до четвертого года обучения все нужные науки - арифметику, чтение и письмо - в класс время от времени приходил еще батюшка о.Михаил Шкляев и учил закону божьему. Поп был строгим законоучителем, угрожал нам всякими карами, небесными и земными, заставлял записывать в тетрадки разные положения в роде: "Катихес - значит учу. Катехизис есть учение о вере, нужный каждому человеку для угождения богу и спасения души".В четвертом классе у нас появился другой законоучитель - елейный о.Сергий Акишев. Перед выпускным экзаменом он несколько уроков подряд спрашивал учеников, причем каждого - все об одном и том же событии из священной истории. Мне, например, всё время доставалось рассказывать о воскресении Христа, пока я не выучил этот эпизод наизусть. Оказалось, что это была просто накачка: на экзамене каждого из нас батюшка спрашивал именно о том событии, о котором ученик уже рассказывал несколько раз. Эту невинную хитрость все ученики легко разгадали, и она не способствовала укреплению батюшкиного авторитета. Когда я достиг до 4-го класса, в феврале 1911 года случился 50-летний юбилей со дня "освобождения крестьян". По этому поводу в школе был утренник, на котором я с эстрады декламировал какое-то соответствующее по теме стихотворение.

Осенью 1911 года в Шурме было открыто "высшее начальное училище", занявшее большое здание школы. Классы начальной школы стали ютиться в крестьянских домах в - большой тесноте. Аркадий Никандрович сделался заведующим ВНУ, а Михаил Иванович Репин - заведующим начальной школой. Меня отдали в 1-ый класс ВНУ. В один из дней ранней осени занятия в школе были прекращены и всех школьников повели в церковь, где мы присутствовали на панихиде по поводу смерти "болярина Петра" (Столыпина). Политика начала вторгаться в школьную жизнь. В 1912 году праздновался столетний юбилей Отечественной войны ("галлы и с ними двенадесять языков"), а в 1913 году - возникли юбилейные торжества по поводу 300-летия дома Романовых. На обоих юбилеях я произносил стихи и стал понемногу привыкать к публичным выступлениям.

После смерти Аркадия Никандровича приехал новый директор ВНУ - Проскуров. По специальности он был, кажется, математиком, но, приходя в гости, развлекал общество приличными загадками, более относящимися к словесности, в роде: "Какие три слова в русском языке оканчиваются на зо?" Иностранные слова, например - Крузо - не годились. Никто не мог догадаться. Тогда он отвечал сам: "Первое слово - желеЗО, второе - пуЗО" (Здесь Михаил Иванович говорил, что это уже и не вполне прилично) - "А вот третье?" - этой тайны он так и не открыл. Подозреваю, что такого слова в русском языке и нет. Таких загадок и побасенок у Проскурова было великое множество, так что повторялся он нечасто.

Моя первая любовь относится к 7-летнему возрасту, когда я кончил второй класс начальной школы. Всю жизнь я был страшно влюбчив, но только два раза возникла любовь с первого взгляда - "озарение". Все остальные влюбленности развивались с постепенным разогреванием. Первое озарение случилось летней ночью. Дядя с тетей нередко уходили в гости. Брат Ваня шел с ними, сидел дома или гулял отдельно, а я оставался около ворот в компании прислуг и других деревенских женщин. Все эти девушки и бабочки из околодка, собирались на лавочках около наших ворот и судачили на разные темы. Около мам, сестер и теток ютились и подростки разных лет. Вот тогда и появилась она - Саня Воробьева, беленькая девочка с льняными волосами, озаренная луной. Сердце мое сразу дрогнуло и заныло при виде этой Маргариты. Я смотрел на нее с открытым ртом. С таким ртом я и оставался в течение всего этого времени смутной влюбленности. Я почти и не говорил с Саней, однако мое поклонение было заметно не только ей, так что остальные сверстники и сверстницы по уличному обычаю дразнили нас "женихом" и "невестой".

Из шурминских увлечений вспоминаю еще одно: преклонение перед красивой, деревенской девочкой Анисьей Носковой, которая училась вместе со мной в высшей начальной школе.

На этом заканчивается шурминский период моей жизни и начинается следующий - уржумский.