Старая принцесса Гика и ее дочери жили в поместье Эзери в уютном старом доме. Именно в этом доме я родилась. Дом этот сгорел зимой 1897/98 года, когда мои родители были в отъезде. Нас, трех сестер, из которых самой младшей было около пяти месяцев, прислуга и гувернантки вынесли из горящего дома. Мне кажется, что я помню тот пожар, но воспоминания очень туманны. Однако я отчетливо помню, как проснулась в странной комнате со скамейками вдоль стен. Мне принесли для умывания ужасный большой белый таз с обломанными краями. Хорошо помню, как подняла шум, отказываясь прикасаться к отвратительному тазу. Я помню, что моя младшая сестра сидела на руках у няни, а мне говорили посмотреть на ребенка, который не плачет, а я, большая девочка, устроила такую сцену. Это все, что запомнилось, а остальное ускользает.
Много позже я узнала, что родителей вызвали из-за границы после пожара, случившегося в конце февраля. Так до весны мы все жили в маленьком домике в усадьбе. Потом, весной, мы переехали в другое имение, Хотинск. Мама рассказывала, что именно там произошло другое событие. Мама, мои сестры и наша няня едем в открытой коляске. Я помню кучера и белых лошадей... Проблеск - наше прибытие в Хотинск. Там мы поднялись на второй этаж, на лестнице я заметила много растений. Растения и лестница - единственное, что я помню. Эти три мгновения - единственное воспоминание, которое я сохранила из возраста, когда мне не было еще трех лет. Эти три момента, должно быть, по той или иной причине произвели на меня большое впечатление.
В Хотинске мы прожили год; из всего года только три отчетливых момента оставили след в моей памяти. Я не знаю, в каком порядке они следовали, наверное, первые воспоминания были о лете. Я бежала по старой аллее со своим серсо (большое круглое колесо, с которым любили играть дети), потом вдруг ударилась носом о серсо. Я увидела красную кровь на своем белом платье и побежала к няне, которая сидела на террасе. Помню еще один момент на этой же террасе - мы завтракали, и кто-то заставлял меня есть яйцо. Результатом стало то, что годами я не могла их есть и до сих пор терпеть не могу яйца всмятку.
Зимой и ранней весной я болела скарлатиной и несколько недель была в тяжелом состоянии. Я помню, как лежала в постели в углу большой комнаты, мама постоянно находилась рядом со мной, и это мое первое воспоминание о книгах, картинках и стихах. Как мне рассказывали, чтобы заставить меня принять лекарство, наш слуга казак Семен Гакинаев надевал медвежью шубу и полз по комнате. Помню, как выглянула из постели, заметила человеческие руки и ноги и узнала Семена. Через четырнадцать лет, в возрасте восемнадцати лет, я снова побывала Хотинске. Я узнала крыльцо и сад, но не могла разобрать, какая комната была моей спальней во время той долгой болезни. Я увидела комнату, где в углу стояла моя кровать, но дом, хотя и несколько знакомый, не казался прежним. Детский глаз, должно быть, видел все иначе.
Вернувшись домой, мы жили в только что отремонтированном доме в Горках, который пустовал более шестидесяти-семидесяти лет... Точно не могу сказать. Это был дом моего детства, к которому я привязана как только ребенок может быть привязан к дому, который он любит. Это был прекрасный дом со всеми удобствами и красотой, которые только можно себе вообразить. Вид из дома и сада был невероятно красив, и, возможно, самым большим очарованием его было то, что это было естественное место, которое выбрали за его природную красоту. Я никогда не видела дома с лучшим видом, это было похоже на сказку. В садах цвели чудесные ароматные итальянские фиалки, наш дом был единственным во всей округе, где имелся водопровод. Резервуар для воды находился в башне, которую построили специально для этой цели. Во все остальные усадьбы воду привозили из ручья, а иногда и из реки. Наша вода поступала из артезианской скважины; каждое утро насос работал до полудня. Мы любили ходить к насосу и смотреть, как он работает. После приезда из Хотинска весной или летом 1899 года мы, дети, некоторое время жили в домике Эзери, пока родители обставляли дом в Горках. В августе у моих родителей родился сын. Я никогда его не видела, а может быть, не помню, что видела его. Он прожил всего несколько дней. Помню только, что ехала однажды в Горки в большой коляске с отцом, а рядом с ним стоял гробик. Это мое первое яркое воспоминание об отце. Я помню его грустное лицо и то, что мы сидели очень тихо. Кто-то, должно быть, что-то сказал мне, и хотя мне тогда не было и четырех, я помню грустное и тягостное чувство, охватившее меня, пока мы ехали. Это было более продолжительное воспоминание, которое, вероятно, впервые вызвало у меня глубокое чувство печали. Я очень любила отца, и, возможно, с тех пор моя любовь к нему стала еще сильнее.
Должно быть, мы часто ездили в Горки, так как я помню эти поездки как повторяющиеся случаи. Помню, что как-то принесла маме куриный бульон. Позже я узнала, что в то время она была безнадежно больна. Когда мы переехали в Горки, я не помню. Должно быть, это случилось осенью. У меня остались смутные воспоминания о беготне по большому дому. Иногда папа играл с нами и это было замечательно. Насколько я помню, мы спускались только к обеду. Я всегда брала с собой коробку маленьких кукол, которые были единственными игрушками, с которыми я когда-либо играла. Кроме того, я любила брать с собой книги. Много позже подруга нашей семьи рассказала мне, что всегда помнила меня с книгой под мышкой, с тех пор как я была еще совсем маленькой. Хорошо помню свои первые уроки английского чтения и правописания. Книжка была маленькая, красная, и на первой странице были «крыса», «кот», «коврик» с изображением каждого. Не помню, как и когда я научилась читать по-русски. Кажется, я научилась сама по знакомым стихам. Особенно отчетливо помню свои первые уроки арифметики и тот восторг, который они мне доставляли. У меня был очень хороший учитель, который научил меня считать и складывать по спичкам, иногда я догадывалась, как это сделать, даже до объяснений. После урока я выпрашивала эти спички и считала и пересчитывала в свое удовольствие; эти уроки, должно быть, вдохновляли даже ребенка.
В 1899 году старшая сестра моего отца, тетя Екатерина, потеряла мужа, знаменитого профессора Боткина. Он умер в Ментоне во Франции, где за два года до этого умерла моя бабушка, прожив там двадцать пять лет со своим вторым мужем. Тетя Екатерина приехала в июле со своими шестью дочерями и оставалась с нами до ноября или декабря, о чем рассказала мне моя кузина Соня де Кон. Я помню их приезд, я видела, как они входят в холл, и помню, как дом наполнился смехом и весельем. Помню прогулки, которые мы совершали в большой компании, а затем холодный дождливый день, когда одна из моих кузин и я заболели, лежали рядом в наших кроватях и очень хорошо проводили время вместе, хотя она была намного старше меня. Насколько я помню, это радовало нас обеих, особенно нам нравилось то, что мы носили одинаковые имена. Отец и его сестры очень любили свою мать. Каждый из них дал ее имя своим дочерям. Так что в каждой семье была своя Зоя.
Имена обыкновенно давались не просто так. Просматривая генеалогические записи, я часто замечала, что дочери дают своим старшим сыновьям имена своих отцов. Еще до того, как я узнала об этом, мне всегда хотелось дать сыну имя моего отца. В семье отца старшего сына звали Сержем в честь отца моей бабушки, генерала Серея Сумарокова. Отца, который был вторым сыном, звали Алексеем по отцу, генерал-адъютанту Алексею Васильевичу Оболенскому, московскому губернатору с 1861 по 1866 года. Его матерью была графиня Екатерина Мусина-Пушкина, и она, в свою очередь, назвала своего старшего сына, моего деда Алексеем, в честь своего отца, речь о котором ниже. Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин родился в 1744 году в Москве. Он считался одним из самых образованных людей в чрезвычайно интересных культурных кругах Петербурга, окружавших Екатерину Великую. Большой знаток истории, он всегда искал старинные документы, представляющие исторический интерес. Он был первым президентом Российской академии и большим другом другого деятеля образования, а также бывшего президента Академии, графа Строганова.
Прапрадедушка Мусин-Пушкин однажды ехал домой, когда заметил монаха с телегой, нагруженной старыми бумагами. Он остановил карету, чтобы спросить, куда везут бумаги. Услышав, что их должны сбросить в реку, он велел монаху развернуться и следовать за ним домой. После того, как у Мусина-Пушкина разгрузили партию бумаг, монах получил вознаграждение и, очень довольный, ушел домой, а прапрадедушка погрузился в ворох бумаг. Там, среди обрывков, он нашел экземпляр тогда еще совершенно неведомого, а ныне всемирно известного «Слова о полку Игореве». Оно было написано на старославянском языке и имело пропущенные и неразборчивые места. Над этим старым документом граф Мусин-Пушкин трудился целый год. Признав ценность и красоту эпической поэмы, он вскоре понял, что его знаний старославянского недостаточно, и собрал для этой работы комитет экспертов. Три человека сделали основной перевод. Сам граф Мусин-Пушкин заложил основу, начальник архива Каменский сделал правку, а его помощник Малиновский взял на себя окончательную доработку произведения, добавив многочисленные примечания. Многие из них впоследствии были признаны ошибочными, но первый экземпляр издания граф Мусин-Пушкин собственноручно подарил Екатерине Великой. Он сохранил оригинальный славянский экземпляр в своей библиотеке в Москве и там во время нашествия Наполеона и великого московского пожара тот драгоценный экземпляр сгорел дотла. Повесть была написана, по-видимому, вскоре после роковых походов князя Игоря. Поэма является редким произведением искусства. В нем есть элементы драматизма и необычайная глубина понимания исторической ситуации, сочетающиеся с большим патриотизмом и трогательным чувством достоинства России.
Лето 1901 года мы провели в Сестрорецке, где 19 июля родился мой брат Миша. До его рождения мы жили в Тифлисе. Из той квартиры я помню только два случая. Один из них, где Марина бросается на пол, неистово крича; и няня Марта ругает ее. Позже мы жили в гостинице «Европейская». Я помню как мы получили телеграмму. Помню, что я волновалась за своего игрушечного белого мишку. Мне очень нравился тот медведь, которого я забыла. Мы временно приехали в Петербург и собирались за границу, когда пришла телеграмма. Я помню, как отец открыл телеграмму, и всех охватило чувство ужаса.
Следующие мои воспоминания туманны. Я не знаю точно, когда они произошли. Мы ехали по снегу без отца. Помню Марту и маму, наверное, зимой 1900-1901 гг., когда еще не родился брат. Наконец мы прибыли куда-то неподалеку от железнодорожной станции, когда мама заболела. Мы остановились в том же здании, но довольно далеко от нее, и нам приходилось подниматься с нижнего этажа, чтобы увидеть ее. Я помню, как карабкалась вверх и вниз, чтобы навестить ее. Должно быть, это была гостиница «Европейская» в Петербурге. Только один проблеск остался со мной. Мы занимались в большой комнате, когда отцу вручили телеграмму. Сообщалось, что во время перепланировки дом в Горках загорелся. Должно быть, это произвело на меня сильное впечатление, потому что я отчетливо запомнила тот момент. Сообщали, что из горящего дома вынесли много вещей, и мы с сестрой стали гадать, спасся ли наш белый медведь. Кто-то, я помню, сказал, что у нас будет новый медведь, но нам был нужен только тот наш медведь.
Вскоре мы переехали на съемную квартиру. Единственная комната, которую я помню, это наша спальня с двумя маленькими кроватями, поставленными рядом. Марина была довольно вспыльчива. Она часто бросалась на пол, кричала и плакала. Я помню одну такую сцену. Она бросилась возле своей кровати. Должно быть, я смотрела на нее с изумлением. Марта взяла меня за руку и вывела из комнаты, предоставив Марину ее капризам, которые вскоре прекратились.
Перевод Елизаветы Преображенской
Русская Стратегия |
