«О, Господи! Будет ли когда-нибудь такое время, когда в комнате можно будет сидеть без пальто, когда ночью не надо будет покрываться шубами, когда ветер не будет открывать дверь и тушить лампу? Будут ли у меня когда-нибудь новые туфли, целые чулки и хотя бы две смены белья? Сделают ли нам, наконец, окно? Дадут ли бязи? Будут ли у нас когда-нибудь франки? Как трудно без них обойтись. Герасимову каждую ночь снятся франки, а мне даже и не снятся. А будем ли мы хоть когда-нибудь жить хорошо? Или это только грёзы, как и все мои симферопольские мечты о Харькове? Все, о чем я мечтаю, все, что я хочу, — никогда не сбывается. Все бывает как раз наоборот. Уж лучше ничего но хотеть, ни о чем не думать», - это строки из дневника русской поэтессы Ирины Кнорринг. Так писала она в 1921 году в Бизерте, где её отец преподавал выброшенным на чужбину гардемаринам…

Семейным гнездом Кноррингов было поместье Елшанка Самарской губернии. Здесь прошли детские годы родившейся в 1906 году Ирины. Росла она в семье дяди и тёти, так как родители, студенты, учились в Москве – отец в Университете, а мать на Высших женских курсах. В Елшанке девочка напиталась духом подлинной русской жизни, ее векового уклада, её православных традиций. «Ключ от рая – Елшанка», - так вспоминала поэтесса колыбель своего детства.

«Ложась спать, уже в кроватках, мы молились, прося Бога помиловать маму, папу, няню, добавляя под конец еще кого-либо и даже кошек и собак, - писала она. - Няня говорила нам, что Бог, хотя и на небе, но все видит, и если мы не будем слушаться и будем шалить, то накажет, «побьет камешком». И в то же время предостерегала, что пока нам нет семи лет, за наши грехи перед Богом отвечает «мамочка», а уж когда нам исполнится по семи лет, тогда уж мы сами будем отвечать за свои грехи. Няня простонародно объясняла нам, почему мышь «поганая» и почему у ужа на голове «золотая корона» и его, ужа, убивать нельзя… Как она нам, детям, наивно говорила, когда звери были у Ноя в Ковчеге, мышь прогрызла в нем дыру, а уж скорее хвостом — собой, значит! — эту брешь заткнул. За это Бог его и наградил «золотой короной». О пятнах на Луне няня говорила так: это Каин убивает своего брата Авеля, и Бог навеки запечатлел это злое деяние, чтобы люди знали и помнили, что убивать нельзя. …Но самый торжественный, самый красивый, самый веселый праздник в России — Пасха! Уже начиная с ночной заутрени в церкви Пасха принимала возвышенную форму — захватывающую сердца и разум. Во главе со священником и хором, с иконами и горящими свечами в руках — молящиеся, празднично одетые, три раза обходили кругом церковь, символически встречая воскресшего Христа. Возвратившись в церковь, священник с амвона громко возглашал: Христос воскресе! — и как прибой волны звучал ответ многих, слившихся воедино, голосов: — Воистину воскресе! И от этого единодушного признания или подтверждения в душе что-то начинало расцветать и казаться, что все люди — братья! После этой ночной торжественно-радостной службы люди расходились, осторожно неся тонкие восковые свечи в разно-цветных бумажных фонариках к себе домой. По старому народному обычаю этой свечой многие накапчивали крест на верхней перекладине двери — крест предохранял от входа в дом злых сил. И если Пасха была поздняя, то это был феерический праздник Весны».

«Здесь существовал годами сложившийся ритуал, - вспоминал в свою очередь отец Ирины, профессор Николай Кнорринг. - В большие праздники после церковной службы обходили дома с молебнами. У нас в Елшанке был довольно порядочный церковный хор, который после молебна пел соответствующий концерт (обычно Бортнянского). Хождение с молебном начиналось сейчас же после обедни. И первый визит был в дом отца, потом к учителям, доктору… Как всегда, после молебна с провозглашением многолетия хозяевам дома батюшка с причтом не отказывались от угощения, рюмочки водочки с закусочкой. Нянька варила кофе и угощала батюшку. Певчие шли дальше по определенному порядку. После молебна начинались “визиты”. Здесь тоже установились определенные правила, за соблюдением которых общественное мнение деревни строго следило. Так, например, мужчины должны были быть в сюртуке или пиджаке, но обязательно в “крахмале” (в накрахмаленной рубашке). Явиться с визитом в мягкой рубашке считалось оскорблением для хозяйки. Первый визит был к отцу, так уже установилось в старом деревенском быту…»

Отец Николая Николаевича, Николай Егорович Кнорринг был активным деятелем местного самоуправления. Он, как свидетельствовал сын «строил уезд»: «Шла усиленная работа по постройке врачебных пунктов (больниц, амбулаторий), школ (через эти школы создавалась сельская интеллигенция). Усиленно строились мосты, проводились дороги. Словом, вводилось земское хозяйство. Для проведения реформ привлекались деятели, вышедшие не только из дворянской среды, но и из других классов общества. По всему уезду работа кипела, на призыв “Работы усиленной требует край!” — шли молодые деятели, энтузиасты своего дела. По служебным делам они были связаны с отцом, и я в нашем доме постоянно встречал самых разнообразных лиц этого направления».

Стараниями деда Ирины в Елшанке была открыта Земская школа, почетным блюстителем которой был Николай Егорович, а также больница Кнорринга, каменные корпуса которой сохранились доныне. Свою библиотеку дед оставил Никольской церкви, на кладбище которой упокоились несколько поколений Кноррингов. Деревянный храм, основанный в 18 веке, вмещал до 400 человек. Церковь была уничтожена вместе с кладбищем в 1932 году.

Елшанские мотивы звучат в лирике Ирины. Образ «потерянного рая» всколыхнула в её душе парижская выставка художника Билибина 1926 года.

Там лес, и степь, и тишина,

И серо-дымчатые дали.

И медной денежкой луна

На темно-голубой эмали;

Там пятна серых деревень.

Собачий лай. Печаль. Безлюдье.

Там серый, бледный, тихий день.

Таким он был. Таким он будет.

Там не боятся, не бранят,

Не вспоминают, не тоскуют.

Ночами филины кричат,

С зарею лешие бунтуют.

Там златоглавый монастырь

Весь полон светлым перезвоном.

И тихо стонет птица вирь,

Сливаясь с шорохом зеленым.

Там в зачарованных снегах

Стоит изба на курьих ножках,

Где дремлет старая Яга

У освещенного окошка.

А дальше тихие скиты,

И перезвоны колоколен,

Где не боятся темноты,

Где день печален и безболен.

И листья медленно шуршат,

Сливаясь в жалобы и стоны,

И кротко теплится душа

Грошовой свечкой у иконы.

И липа белая цветет,

И пахнет ель смолою клейкой.

И бабьим голосом поет

В лесу пастушечья жалейка.

И в глушь лесов, и гор, и дол

Тропинка узкая змеится.

По ней Иван-царевич шел

За несказанною Жар-птицей.

И седовласый богатырь,

Непобедимый, хмурый, строгий,

Всё в ту же даль и ту же ширь

Шел той же узкою дорогой.

Такой мне встала на пути,

Такой в мои стихи пустые

Сошла с билибинских картин

Полузабытая Россия.

Свой незабвенный рай поэтессе пришлось покинуть вместе с родителями, когда отец получил назначение в Харьков на должность директора гимназии. Здесь в 1914 году Ирина поступила в Женскую гимназию Е. Покровской. Учеба давалась девочке легко: читать и писать она выучилась в 4 года, а с 8 уже сочиняла стихи. Также Ирина брала уроки игры на рояле и уроки танцев у местного балетмейстера. Революция положила  конец и этой безмятежной жизни. В 1919 году гимназия была реквизирована, и девочке вместе с матерью пришлось бежать в Ростов-на-Дону, где позже к ним присоединился отец. Начиналась пора беженства…

Стучали колеса…

«Мы там… мы тут»…

Прицепят ли, бросят?..

Куда везут?..

Тяжелые вещи

В темных углах…

На холод зловещий

Судьба взяла.

Тела вповалку,

На чемоданах…

И не было жалко,

И не было странно…

Как омут бездонный

Зданье вокзала,

Когда по перрону

Толпа бежала.

В парадных залах

Валялись солдаты.

Со стен вокзала

Дразнили плакаты.

На сердце стоны:

Возьмут?.. Прицепят?..

Вагоны, вагоны —

Красные цепи.

Глухие зарницы

Последних боев,

Тифозные лица

Красных гробов.

Берут, увозят

Танки и пушки.

Визжат паровозы,

Теплушки, теплушки, —

Широкие двери

Вдоль красной стены.

Не люди, а звери

Там спасены.

Тревожные вести

Издалека.

Отчаянья мести

В сжатых руках.

Лишь тихие стоны,

Лишь взгляд несмелый,

Когда за вагоном

Толпа ревела.

Сжимала сильнее

На шее крестик.

О, только б скорее!

О, только б вместе!

Вдали канонада.

Догонят?.. Да?..

Не надо, не надо.

О, никогда!..

Прощальная ласка

Веселого детства —

Весь ужас Батайска,

Безумие бегства.

Во врангелевском Крыму Николай Николаевич активно работал в правительственной газете «Земля» и в Таврическом университете. Позже профессор Кнорринг стал преподавателем истории в севастопольском Морском корпусе. Но в городе русской морской славы семье оставалось жить недолго…

30 октября 1920 года на борту броненосца «Генерал Алексеев» Кнорринги покинули Россию… «Ужасный день, еще ужаснее ночь! – записывала 14-летняя Ирина. - Все берега были запружены народом, по бухте взад и вперед носились шлюпки, попасть на пароходы почти не было никакой возможности. С берегов доносились крики, истерики, а ночью к тому же прибавилось зловещее зарево пожара. Горели американские склады Красного Креста. Быть может, их подожгли большевики, но вернее, что и сами отступающие.

31-го мы вышли на рейд и поздно вечером отошли. Первое время мы ночевали на палубе, в башне. Потом устроились в кубрике для дам Морского Корпуса. Много новых слов: палуба, трап, кубрик, каземат, иллюминатор, камбуз, полундра, бить склянки и т.д. О настроении уже не говорю, подавленное. Бывала в церкви, славная здесь церковь. С нами едет знаменитый епископ Вениамин, говорит проповеди».

21 ноября 1920 года Черноморский флот был переименован в Русскую эскадру, и 33 её судна направились в Бизерту. Здесь в форте «Джебель Кебир» был расквартирован Морской корпус, где Николай Николаевич читал курс «Истории русской культуры», а Ирина училась в школе корпуса, расположенной на броненосце «Георгий Победоносец»… В это время девочка с особенной остротой начинает понимать, что прощание с Родиной было не временным, что, возможно, она никогда не вернется в Россию, не увидит больше ни Харькова, ни Елшанки… «Мне сейчас так тяжело, тяжело на душе, - писала она. - Как-то в первый раз я почувствовала, что Россия далеко, что вернусь туда еще очень не скоро, быть может, никогда, а что ждет меня — даже представить невозможно. Армия — в Галлиполи. Но что она теперь? Что ж будет дальше? Этот вопрос я постоянно задаю себе и нигде не могу найти на него ответа. Меня снова перестала интересовать моя личная жизнь. Я бы отдала теперь все свои мысли и чувства России. Я люблю ее, я больше хочу счастья ей, чем себе. Но думать, соображать у меня нет силы. Казалось, я перешла какую-то грань, за которой нет мысли, есть что-то такое, чего я не в силах постигнуть. Так грустно и уныло. Стараюсь скрыть свое душевное настроение, говорю мало, все больше лежу на верхней койке и пишу. Раза два втихомолку всплакнула, но, в общем, стараюсь казаться равнодушной и спокойной. Под влиянием такого настроения написала что-то вроде стихотворения в прозе “Без просвета”. Пишу “Пережитое” — повесть из личных переживаний во время беженства. Вчера написала сказку “Золотые волосы” и сегодня стихотворение “Не говори”. А на душе так мрачно, так скверно! Как хочется отвлечься, позабыть обо всем, да нет силы. Жаль не себя, а других; но и на это не хватает силы. Хочется только одного: чтобы никто не видел моей души».

В 1924 году Ирина получила аттестат зрелости, а через год семья перебралась в Париж. Отец работал в Тургеневской библиотеке, читал лекции в Русском народном университете, печатался в газете «Последние новости». Мать устроилась на парфюмерную фабрику и в кукольные мастерские. Вместе с Ириной они также вышивали и вязали на дому, что давало хоть какой-то дополнительный доход. При этом поэтесса активно занималась самообразованием: ходила на курсы французского языка, посещала лекции в Русском народном университете и на Русском историко-филологическом отделении при Сорбонне, училась во Франко-русском институте социальных и общественных наук… В Париже Ирина попадает в среду знаменитых литераторов. На собраниях Союза молодых поэтов и писателей она познакомилась с Ходасевичем и Тэффи, Одоевцевой и Адамовичем, а также Мариной Цветаевой, ставшей редактором её стихов. В отличие от Марины Ивановны для Конрринг «тоска по Родине» никогда не стала «разоблаченной морокой», край её детства неотступно манил и звал её к себе.

Россия — плетень да крапива,

Ромашка и клевер душистый;

Над озером вечер сонливый,

Стволы тополей серебристых.

Россия — дрожащие тени.

И воздух прозрачный и ясный,

Шуршание листьев осенних,

Коричневых, желтых и красных.

Россия — гамаши и боты,

Гимназии светлое зданье.

Оснеженных улиц пролеты

И окон промерзших сверканье.

Россия — базары и цены,

У лавок — голодные люди,

Тревожные крики сирены,

Ревущие залпы орудий.

Россия — глубокие стоны

От пышных дворцов до подвалов,

Тревожные цепи вагонов

У душных и темных вокзалов.

Россия — тоска, разговоры

О барских усадьбах, салазках…

Россия — слова, из которых

Сплетаются милые сказки.

Тяжёлая и полная лишений жизнь сказалась на здоровье девушки. Ей был поставлен диагноз «диабет». Диета, ежедневные уколы, лекарства, больницы – всё это сильно изменило жизнь Ирины. Однако, молодость ещё брала своё. В это же самое время она познакомилась с поэтом, участником Белого Движения Юрием Софиевым. Молодые люди полюбили друг друга и в 1928 году сочетались браком. Болезнь невесты жениха не остановила. Таинство венчания совершил о. Георгий Спасский, основатель и настоятель первой русской православной церкви в Бизерте. «У Ирины… очень поэтическая душа, - сказал батюшка Юрию. - Но всегда очень грустна её муза. От вас, Юрий Борисович, зависит, чтобы на её лире зазвучали другие ноты». Через год на свет появился сын Ирины и Юрия, Игорь, ставший надеждой и утешением болящей матери.

В 1931 году увидел свет первый сборник Кнорринг «Стихи о себе». Ранее её стихи много публиковались в эмигрантских изданиях. Она полностью сосредоточилась на творчестве и семье, отойдя от общественной жизни. Болезнь не оставляла времени и сил на последнюю. «Единственное, что давало ей силу как-то жить — была поэзия, - писал Владислав Ходасевич о третьей, посмертной книге Ирины, вышедшей в 1949 году. - Кнорринг с детства писала стихи и стихи были для нее единственным средством выразить себя, осмыслить события своей горькой жизни, уйти от постоянной мысли о смерти.

Литературно она не была одинока — стихи ее нравились многим, в тот период, когда она еще могла выступать на вечерах, она имела успех у публики, критика был к ней благосклонна. Но страшная отделенность от людей, следствие болезни, заставляла ее постоянно уходить в себя, и тема ее — горькая и грустная, — походила на личную исповедь…

…«После всего» — одна из самых грустных книг в нашей зарубежной поэзии, которую нельзя читать без волнения.

Это — как бы запись, человеческий документ, повесть о суровой прозе эмигрантской жизни, о беспощадном крушении надежд, о всем том, чего хотели бы и чего не имели люди эмигрантского поколения, о безвыходности, о любви, о горе, о смерти, которая близка, которую ничем нельзя отстранить — и, быть может, даже и отстранять не за чем».

В то время «диабет» был приговором, больные с таким диагнозом не жили дольше 35 лет. Ирина прожила 37… Она умерла в 1943 году, когда Франция находилась в оккупации, а её муж был отправлен на принудительные работы в Германию. В самом начале войны Юрий Софиев был мобилизован во французскую армию, после её капитуляции он вернулся в Париж и стал активным участником Движения Сопротивления. В Германии он выжил и в 1945 году вернулся во Францию.

До последнего дня Ирина Кнорринг напряженно следила за происходящим на фронте, переживая за свой народ, за свою Родину. Жалела она, впрочем, и немцев – тех юных наивных мальчиков, что соблазнились гитлеровскими победными обещаниями…

Умеренный, твердый, железный,

Презревший лишенья и страх,

Взлетающий в звездные бездны,

Ныряющий в темных морях,

Еще — победитель-удачник —

(«Куда только мы ни зашли!»)

Немецкий мечтательный мальчик

Гуляет но карте земли.

Он так подкупающе молод,

Так бодро шагает вперед,

Неся разоренье и голод

Повсюду,

Куда ни придет.

Его на бульварах Парижа

Так радует каждый пустяк:

Он губы застенчиво лижет,

Косясь на французский коньяк.

У пестрых витрин магазинов

Часами стоит, не идет,

Совсем по-ребячьи разинув

Свой красный, смеющийся рот.

А завтра, послушный приказу,

С винтовкой на твердом плече

Пойдет… и не бросит ни разу

Простого вопроса: «Зачем?»

Зачем ему русские вьюги?

Разрушенные города?

На севере или на юге —

Везде — непременно — всегда?

Зачем ему гибнуть и драться

Среди разрушений и бед,

Когда за плечами лишь двадцать

Восторгом обманутых лет?

Неужто такая отрада —

Недолгих побед торжество?

Ведь запах смолы из Шварцвальда

Уже не коснется его.

И над безымянной могилой

Уже не поплачет никто.

Далекий, обманутый, милый…

За что?

В послевоенные годы Кнорринги, как и многие эмигранты, были воодушевлены победой СССР и стремились вернуться на родину. Родители, муж и сын Ирины получили советские паспорта, но посол СССР во Франции Богомолов в личной беседе порекомендовал им не спешить с возвращением. В итоге Юрий и Игорь Софиевы и Николай Кнорринг вернулись в Россию лишь в 1955 году, схоронив в Париже мать Ирины, Марию Владимировну. На родине семью направили в Алма-Ату. Здесь Николай Николаевич написал воспоминания «Книга о моей дочери», которая была впервые напечатана лишь в 1993 году. Отец также подготовил к изданию дневники покойной дочери. Они увидели свет лишь сорок лет спустя…

Русская Стратегия