Его отец, член ЦК «кадетской» партии и нижегородский юрист Евсей Маркович Ещин, выходец из белорусской еврейской семьи, внес свою лепту в победу революции, со студенческой скамьи служа ей. Леонид оказался полной противоположностью родителю. Студент историко-филологического факультета Московского университета, поэт, он в 1915 г. добровольно перевелся в Александровское училище, желая защищать Отечество на фронте. Желание юноши сбылось. Вот, только фронт оказался – внутренним, против тех, торжество которых так самозабвенно приближали деятели вроде Ещина-старшего…

Не приняв революцию, Леонид вступил в тайную организацию полковника Александра Петровича Перхурова. В числе других добровольцев он отправился в Ярославль, где офицеры подняли восстание, свергнув большевистских захватчиков. Увы, силы были неравны. На подавление бунта из Москвы были посланы красные карательные части, которые не стеснялись в средствах. Значительную часть древнего города они просто разрушили огнем артиллерии. Отряд Перхурова не имел ни сравнимого оружия, ни достаточно людей. В условиях неминуемого поражения Александр Петрович принял решение покинуть город, выведя из него верных добровольцев, которые пожелают последовать за ним, и таким образом сохранив их для продолжения борьбы. И Перхуров, и его соратники надеялись, что восстанут другие города, что они получат подкрепление и смогут вернуться и вернуть Ярославль…

Группа в 50 человек покинула город незадолго до его взятия красными. В ее рядах был и Леонид Ещин. Перхуровцам удалось добраться до Казани, освобожденной войсками полковника Каппеля и соединиться с ними. Но и здесь силы были неравны, и белым частям вскоре пришлось отходить в Сибирь, где поэт стал адъютантом легендарного командира Ижевской стрелковой дивизии полковника Викторина Михайловича Молчанова. Здесь же состоялось его знакомство с московским поэтом и участником Великой войны поручиком Арсением Ивановичем Митропольским (Несмеловым). Два поэта, два поручика, они легко нашли общий язык. Несмелов запечатлел образ друга в стихах:

Ленька Ещин... Лишь под стихами

Громогласное - Леонид,

Под газетными пустяками,

От которых душа болит.

Да еще на кресте надгробном,

Да еще в тех строках кривых

На письме, от родной, должно быть,

Не заставшей тебя в живых.

Был ты голым и был ты нищим,

Никогда не берег себя,

И о самое жизни днище

Колотила тобой судьба.

«Тында-рында!» - не трын-трава ли

Сердца, ведающего, что вот

Отгуляли, отгоревали,

Отшумел Ледяной поход!

Позабыли Татарск и Ачинск, -

Городишки одной межи, -

Как от взятия и до сдачи

Проползала сквозь сутки жизнь.

Их домишкам - играть в молчанку.

Не расскажут уже они,

Как скакал генерала Молчанова

Мимо них адъютант Леонид.

Как был шумен постой квартирный,

Как шутили, смеялись как,

Если сводку оперативную

Получал командарм в стихах.

«Ай да Леня!» - И вот по глыбе

Безнадежности побежит

Легкой трещиной - улыбка,

И раскалывается гранит!

Так лучами цветок обрызган,

Так туманом шевелит луна...

«Тында-рында!» - И карта риска

В диспозиции вновь сдана.

Докатились. Верней - докапали

Единицами: рота, взвод...

И разбилась фаланга Каппеля

О бетон крепостных высот.

Нет, не так! В тыловые топи

Увязили такую сталь!

Проиграли, продали, пропили,

У винтовок молчат уста.

День осенний - глухую хмару -

Вспоминаю: в порту пустом,

Где последний японский «мару»,

Леонид с вещевым мешком.

Оглянул голубые горы

Взором влажным, как водоем:

«Тында-рында! И этот город -

Удивительный - отдаем ...»

Спи спокойно, кротчайший Ленька,

Чья-то очередь за тобой!..

Пусть же снится тебе макленка,

Утро, цепи и легкий бой.

Ещину суждено было выжить в адовом пламени гражданской войны. Его не взяла ни пуля, ни тиф. В отличие от многих он преодолел кошмар Великого Сибирского Ледяного похода и, перейдя с остатками колчаковской армии Байкал по льду, добраться сперва до Забайкалья, а затем – до Владивостока…

Чугунным шагом шел февраль.

И где-то между льдами ныла

Моя всегдашняя печаль -

Она шла рядом и застыла.

И пешим идучи по льду

Упорно-гулкого Байкала,

Я знал, что если не дойду,

То горя, в общем, будет мало.

Меня потом произведут,

Быть может, орден даже будет,

Но лошади мне не дадут,

Чтоб выбраться, родные люди.

Трубач потом протрубит сбор,

И наспех перед всей колонной,

В рассвете напрягая взор,

Прочтут приказ угрюмо, сонно.

И если стынущий мороз

Не будет для оркестра сильным, -

То марш тогда «Принцесса Грез»

Ударит в воздухе пустынном.

А я останусь замерзать

На голом льду, нагой перине,

И не узнает моя мать,

Что на Байкале сын застынет.

Тогда я все-таки дошел

И, не молясь, напился водки,

Потом слезами орошал

Свои таежные обмотки.

Я это вспомнил потому,

Что и теперь я, пьяный, воя,

Иду в июне, как по льду,

Один или вдвоем с тоскою.

Я думал так: есть города,

Где бродит жизнь июньским зноем,

Но, видно, надо навсегда

Расстаться мне с моим покоем.

В бою, в походах, в городах,

Где улиц светы ярче лампы,

Где в буйном воздухе, в стенах

Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,

Я одиночество свое

Никак, наверно, не забуду,

И если в Царствие Твое

Войду - и там печальным буду!

В приморской столице, несмотря ни на что активно кипела литературная жизнь, и адъютант генерала Молчанова успел выпустить свою первую и единственную книгу - «Стихи таежного похода». Она увидела свет в 1921 г. В это время поэт активно сотрудничал с владивостокскими изданиями. Однако, последнему белому бастиону был отведен недолгий срок. Владивосток пал в 1922 г., и для Леонида, как и для других белых офицеров вновь начался бег…

Ещин эвакуировался из Приморья на японском судне в Корею и около года провел в беженских лагерях. После этого он сумел добраться до Харбина – центра русской эмиграции, где обосновались в том числе многие коллеги Леонида по перу. Однако, выжив на войне, вынести эмиграцию 25-летний поэт не смог. Он жил в совершенной нищете, изредка публикуясь в местных русских изданиях. Ни дела, ни места себе бывший молчановский адъютант не находил. От тоски он пристрастился к спиртному и опиуму. Тем не менее, продолжал писать, грезя о такой близкой и такой недосягаемой Родине…

В этой фанзе так душно и жарко.

А в дверях бесконечны моря,

Где развесилась пламенно ярко

Пеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юно

От заката к нам волны бегут.

Паутинятся контуры шхуны

И певучий ее рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, -

Он от жара давно изнемог, -

И из опийной трубки потянет

Сладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чарки

Поплывут - расплываясь - вдали,

Там, где ткут вековечные Парки

Незатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях» - муэдзин напевает

Над простором киргизских песков,

Попираемых вечером в мае

Эскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,

Как миража дразнящего страж.

Тянет красным в Москву и в победу

И к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,

Новый опийный ком зашипит,

Как в стекле представляется хрупком

Бесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,

Если в пыль претворилася грязь

И от тысячи трубных испарин

От Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконе

И молюсь, замирая, тебе,

Пресвятой и пречистой иконе,

Лика Божьего граду - Москве.

Ты - внизу. Я в кварталах Арбата

Наверху, посреди балюстрад.

А шафранные пятна заката

Заливают лучами Арбат.

А поверх, расплываяся медью,

Будто в ризах старинных икон,

Вечной благостью радостно вея,

Золотистый ко всенощной звон...

Несмелов, не раз выводивший его в своих рассказах, называл друга поэтом «с душою нежной и глубокой». Нежная душа сломалась под гнетом лишений и от отсутствия надежд. Даже вторую книгу свою Леонид так и не сумел издать.

14 июня 1930 г. поручик Ещин свел счеты с жизнью. Ему было всего лишь 33 года…

Русская Стратегия