Проблемы красного и белого террора активно обсуждаются в последние четверть века, но до общественного согласия пока очень далеко. В расколотом по идеологическим мотивам российском обществе наиболее популярны мифические представления о трагедиях прошлого. Так, красный террор изучается интенсивно, и в его происхождении как результате прежде всего воплощения идей о необходимости социальных чисток большинство серьезных исследователей не сомневаются. Но если террор 1930-х гг. к настоящему времени изучен достаточно подробно, то по красному террору периода Гражданской войны надежных данных еще недостаточно. Причиной этого выступает огромный размах стихийного террора, который практиковался (с. 59) с негласной подачи официальных властей в виде так называемого красного бандитизма. Феномен красного бандитизма был неразрывно связан с огромной криминализацией власти, представители которой (особенно военные, чекисты и милиция вкупе с низовыми деятелями партийно-советских структур) повсюду практиковали несанкционированный политический разбой в отношении противников, явных и мнимых.
Что касается белого террора, то его изучение также связано с большими источниковедческими проблемами. Несмотря на огромное внимание к истории Гражданской войны, исследователи до сих пор уделяют недостаточное внимание объективной разработке аспектов белого террора, хотя пишут о нем достаточно часто. Отсутствие серьезных объективных трудов по данной проблематике связано с тем, что антибольшевистские правительства обычно не использовали его в качестве способа управления и инструмента масштабных социальных чисток, в связи с чем данный вид карательно-репрессивных усилий выражался в деятельности полевых судов, расправах армии с военнопленными и участниками антиправительственных восстаний. Эти сведения рассеяны по множеству источников и требуют сосредоточенной проработки большого массива в первую очередь архивно-газетного материала.
Изучение белого террора сталкивается с тремя проблемами – мировоззренческой, источниковедческой и дискурсивной. Левонастроенные исследователи до сих пор считают большевистский переворот прогрессивным действием, подхваченным широкими народными массами, которым противостояли могущественные и кровожадные реакционные силы. Здесь выделяется – из работ самого последнего времени – книга известного юриста В.М. Сырых о красном терроре, который убежден в праве революционеров на террористическое подавление контрреволюции и защищает теоретика Маркса от практика Ленина, который не проработал законодательных аспектов террора и скомпрометировал его неразборчивым, излишне жестоким применением [Сырых, 2018].
Очевидная антинародность действий большевистского режима толкала на сопротивление ему основную часть активного меньшинства, чувствовавшего глубокую реакционность красной утопии. Но попытки восстановить правовое государство, предпринимаемое основным спектром антибольшевистских сил, не могут считаться (с. 60) реакционными, хотя методы борьбы с большевиками отражали характер традиционного общества, которое подвергли насильственной «модернизации». Само собой, что ликвидации ценностей права, собственности и свободомыслия, насаждение охлократической диктатуры, культа доносительства, пыточного следствия, государственного мародерства, всепроникающей цензуры и изоляции от мира не могут считаться подлинной модернизаций, сколько бы вузов ни было открыто и сколько заводов ни было бы построено. В идейном плане сегодняшние российские историки крайне далеки от консенсуса даже по основным проблемам советской истории, что определяет острую полемичность текущего историографического процесса. И преувеличение масштабов белого террора играет существенную роль в попытках оправдать большевистский эксперимент, показывая его основных врагов варварами, чья власть была бы заведомо хуже советского режима. Левые историки уверены в детерминированности Октября и категорически отрицают возможность белой альтернативы.
Так, С.Г. Кара-Мурза заявляет, что наличие альтернативных взглядов на отечественную историю опасно для психического здоровья нации: «Другая проблема историков – бурный поток воспоминаний и апологий антисоветских движений и Белой армии, который, не давая обществу рационального знания, создает массовый когнитивный диссонанс... К чему такой выброс патетики и суррогата истории! Как будто снова начинается информационно-психологическая война. От этого все пострадают – и правые, и левые, и даже либералы. Жестокость Ижевского восстания, изуверство карателей Колчака и красный бандитизм – это тяжелая болезнь революции, которая может вспыхнуть и дать метастазы во всех общностях нашего нынешнего кризисного общества. В советское время эту болезнь лечили, а больных реабилитировали – и амнистиями, и условными приговорами, и забвением» [Кара-Мурза, 2017. С. 134]. Ключевое слово в этой филиппике последнее – забвение. В призыве к забвению пролитых рек крови и монбланов государственной лжи очевиден страх не перед «метастазами» былого революционного и контрреволюционного насилия, а категорическое неприятие любых новых фактов, опрокидывающих старую ложь, в том числе и ложь о массовом белом терроре, который на деле концентрировался на военных расправах и обычно не был способом управления. Невозможно прийти к рациональному (с. 61) знанию, если не использовать новые факты из прежде недоступных источников. Однако власти громко призывает нацию не притрагиваться к мифам, которые признаются полезными для национального единства.
Между тем традиционный и откровенно манипулятивный большевистский дискурс особенно хорошо себя чувствует в работах многих современных историков, для которых понятия «белых зверств» и беспощадности «белой атаманщины» остаются наполненными прежним содержанием. В современной историографии белого террора до сих пор преобладают сильно завышенные цифры демографических потерь, опирающиеся в первую очередь на большевистские источники. Пропагандистский материал из политизированной публицистики попал в серьезные издания и до сих пор фигурирует во многих из них. На деле основная часть советских данных по белому террору – продукт чекистской и историко-партийной мифологии, часто завышавшей реальные цифры на порядок и более. Архивные данные позволяют находить объективные данные по потерям населения, которые чаще всего гораздо скромнее, чем результаты применения в тех же местностях большевистского террора. Таким образом, с нашей точки зрения нельзя, как делают многие исследователи, уравнивать результаты красного и белого террора, поскольку цифры первого со временем постоянно увеличиваются, а многие «классические» эпизоды массовых белых расправ, напротив, доказали свою несостоятельность.
Фактически проблема белого террора в современной историографии остается неудобной страницей для многих исследователей истории Гражданской войны. В трудах ряда исследователей на региональном материале с 1990-х годов критикуются те или иные аспекты изучения данного явления, но целостного взгляда не выработано. Характерно, что уже в перестроечные времена было высказано мнение о сильном завышении в советских трудах численности жертв белого террора [Зашихин, 1995. С. 95]. Серьезно всмотрелся в психологию красных и белых погромщиков В.П. Булдаков [Булдаков, 2010. С. 425–513]. Среди наиболее обстоятельных попыток проанализировать проблемы красного и белого террора в последние 20 лет можно выделить работы В.Б. Жиромской [Жиромская, 2005. С. 240–265], А.Л. Литвина [Литвин, 2004], И.В. Нарского [Нарский, 2001]. Сразу скажем, что эти попытки малоудачны. Жиромская и Литвин сравнивали красный и (с. 62) белый террор, приводя много нового материала, особенно последний, однако именно по части осмысления белого террора шли в основном за уже известными и очень тенденциозными опубликованными источниками (архивные материалы, приведенные А. Литвиным, исходят из красного лагеря и отрывочны). Между тем именно история белого террора наглядно демонстрирует размах исторической фальсификации острой темы. Упомянутым исследователям показалось проще всего, играя в объективность, встать над схваткой и заявить о примерно равной ответственности сторон за террор периода Гражданской войны, тем более что и в красном, и белом терроре хватало кровавых эпизодов. Однако если начать проверку опубликованных данных с помощью архивных источников (следственных и судебных материалов, мемуаров, дневников, автобиографий, заявлений в инстанции), то сразу выяснится, что основная часть наиболее жестоких случаев белогвардейских расправ является либо большим (зачастую огромным) преувеличением, либо полностью придумана.
Поэтому попытки ряда современных историков уравнять красный и белый террор не могут считаться убедительными, а привлеченный авторами весьма ограниченный и не всегда достоверный материал по белому террору – достаточным для выводов. Иные авторы только на счету Деникина и Петлюры насчитывают 150 тыс. жертв, просто беря среднюю цифру жертв еврейских погромов на Украине и относя ее к результатам белого террора [Кудрявцев, Трусов, 2000. С. 77].
Все же постепенно старые схемы теряют значение, но пока не опровергнуты должным образом из-за отсутствия основательных исследований. Так, Г.А. Трукан [Трукан, 2000. С. 36] в 2000 г. оспорил выводы советского историка К.В. Гусева о том, что на территории Комуча «свирепствовала контрразведка», а министр Самарского правительства Климушкин и эсер Коваленко были якобы руководителями «террористических актов против населения» [Гусев, 1975. С. 328]. Но А.Л. Литвин все же, опираясь на малообъективную коммунистическую мемуаристику, обвинил Комуч в жесточайшем терроре. Заслуженной популярностью пользуется биография А.В. Колчака, написанная П.Н. Зыряновым, в которой вопросы борьбы с красным повстанчеством и обоюдного террора трактуются достаточно убедительно [Зырянов, 2012]. Объективно исследованы аспекты белого террора в ценной работе Н.С. Кирмеля и В.Г. Хандорина, посвященной (с. 63) контрразведке колчаковского правительства [Кирмель, Хандорин, 2015].
Однако часто историки анализируют белый террор с прежних, по сути, классовых позиций. Старые идеи о колоссальном белом терроре активно проповедовал П.А. Голуб, тенденциозно привлекавший как известные, так и архивные материалы [Голуб, 2006]. В новейшей книге И.С. Ратьковского [Ратьковский, 2017], собравшего хронику белого террора, отсутствуют архивные данные, зато некритически использован массив советского пропагандистского материала. При этом к белому террору отнесены любые проявления антибольшевистского насилия, даже со стороны эсеров, меньшевиков, анархистов, крестьян-повстанцев, национальных правительств, интервентов и даже устраивавших страшные еврейские погромы многочисленных украинских атаманов. Считать, как Ратьковский, смертную казнь на фронте летом 1917 г. проявлением белого террора со стороны Временного правительства (вполне революционного!) – значит, полностью игнорировать логику военного времени, когда государство обязано жестко реагировать на попытки государственной измены в виде братаний с врагом, отказа участвовать в боевых действиях, неповиновения офицерам, террористических нападений на начальствующих лиц и пр. Эти обычные для военного периода меры типичны для любого правового государства, поэтому никак не подходят под определение белого террора. Попытка в 2021 г. оформить данную хронику в подобие единого исследования (с элементами критики ряда советских источников и добавлением архивных документов) не избавила автора от тенденциозности, преувеличений, повторения старой ложной информации и архаичного вывода о террористической сути белой власти, уничтожившей якобы более полумиллиона россиян [Ратьковский, 2021].
Между тем ряд авторов восприняли работу Ратьковского как новое слово в историографии. Так, обширная и малосодержательная статья В.В. Каминского в основном состоит из цитат, собранных И.С. Ратьковским [Каминский, 2018. С. 396–428]. Опубликованная в том же году рецензия С.С. Войтикова в «Новейшей истории России» [Войтиков, 2019. С. 1032–1040] уверяет, что теперь, после труда Ратьковского (а также высоко оцененной книги П.А. Голуба), громко поименованного сначала в качестве монографии, а потом как «фундаментального (с. 64) справочно-документального издания» [Войтиков, 2019. С. 1032, 1038], есть база для изучения белого террора. Автора комплиментарной рецензии, профессионального архивиста, не нашедшего серьезных претензий к хронике Ратьковского, совершенно не смутило отсутствие в работе сносок на архивы. Напротив, Войтиков заявил, что работа опирается именно на архивы, хотя несколько случайных сносок на РГАСПИ (поименованного РЦХИДНИ, где Ратьковский, вероятно, и не работал, иначе знал бы, что последние два десятилетия бывший архив ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС называется РГАСПИ) и Государственный архив Омской области взяты из сети Интернет. Сайты региональных отделений КПРФ – тоже важный источник для Ратьковского. Отсутствие верификации с помощью архивов – ахиллесова пята его хроники. Цель книги Ратьковского, фактически лишенной научности (периодические попытки автора отделить самые невероятные вымыслы от чуть более вероятных не могут считаться профессиональной работой), – подкрепить негодными средствами пропагандистские советские измышления столетней давности, что не имеет ничего общего с задачами научного исследования.
Современные историки выяснили, что созданные Гражданской войной белые правительства, хотя логичным образом и тяготели к авторитаризму, основывались все же на правовых принципах [Звягин, 2001; Цветков, 2007. С. 16–26.]. Так, отвергнуто мнение о режиме А.И. Дутова как террористическом [Ганин, 2006. С. 359–373; Сафонов, 2017. С. 262]. Характерно, что ни одно антибольшевистское правительство на востоке России не преследовало цели установить тотальный контроль над общественным мнением [Рынков, 2009. С. 121]. По мнению многих современных историков, именно Белое движение по преимуществу отстаивало модель либерального государства: «Другое дело, что целый ряд обстоятельств (и не в последнюю роль неуправляемость армии, выливавшаяся в нередкие акты “мщения” и насилия) не позволил этому варианту общественного развития утвердить себя в России» [Россия нэповская, 2002. С. 59].
Не только малопрофессиональная, жестокая и коррумпированная милиция вызывала крестьянский протест. Тяжелейшим испытанием для населения ряда крупных районов и белой государственности в целом стал феномен атаманщины – разнузданно-грабительской и нередко террористической деятельности «полевых командиров», слабо (с. 65) или вовсе не контролируемых Колчаком [Стариков, 2017. С. 24–31; Шулдяков, 2015. С. 25–29] – Б.В. Анненкова (Верхнее Прииртышье и Семиречье), Г.М. Семенова (Забайкалье), И.П. Калмыкова (Приамурье), Р.Ф. Унгерна (Даурия, Монголия), Д.В. Сатунина (Горный Алтай), И.Н. Красильникова (Енисейская губ.)[1]. Исполнение ими карательных функций шло достаточно эффективно, но с массой злоупотреблений и жестокостей, оправдываясь известным принципом: лес рубят, щепки летят. Левые газеты уже в конце 1918 г. писали о семеновщине как гангрене организма власти, «системе нагайки, застенка, грабежа и бесчинства, системе опричнины»[2].
Необходимо отметить, что частые и жестокие расправы карательных экспедиций с родственниками подпольщиков и партизан, а также всеми, кто признавался подозрительными и нелояльными, сочетались в то же время с откровенно либеральным отношением к красным со стороны многих представителей как гражданских властей, так и силовых структур, особенно в управляемой эсерами Иркутской губернии. Что касается следственных комиссий, то они обычно формировались отнюдь не из тех, кто жаждал расправ над большевиками. Основная часть низовых советских работников и радикально настроенных профсоюзных активистов в 1918 г. либо полностью избежала репрессий, либо отделалась штрафами, порками или недолгим заключением. Уцелела и значительная часть экстремистских лидеров руководящего звена. Как вспоминал управляющий Иркутской губернией П.Д. Яковлев, волостные советы он заменял на земские управы «почти без персональных изменений». Опередив военных, Яковлев создал гражданские следственные комиссии, которые в ближайшие недели освободили всех тех большевиков, за которых мог «хоть кто-нибудь поручиться», причем поручителей (обычно фиктивных) никто не проверял до самого конца 1918 г. Поэтому большинство арестованных в Иркутской губернии уже через три месяца вышло на свободу; лишь меньшая часть представителей свергнутой власти оказалась в сфере действия суровой военной юстиции [Показания, 2000. С. 43]. Управляющий Семиреченской областью в 1919 г. назначил ряд бежавших из России (с. 66) совдеповцев на административные посты, не проведя их через следкомиссию[3].
Глава Урянхайского совдепа Ф. Шульгин был «наказан» высылкой из Урянхая в соседний Минусинский уезд [Балмасов, 2002. С. 73–75.]. В Якутске основных большевистских активистов просто выслали за пределы области, а прочие разгуливавшие по Якутску красные деятели усердно запугивали население скорым возвращением большевиков[4]. Пресса сообщала, что разбежавшиеся комиссары осенью 1918 г. достаточно свободно чувствовали себя, например, во Владивостоке, где были узнаны Я.Д. Янсон и экс-военком Иркутского военного округа Т.М. Стремберг[5]. Благовещенская газета возмущалась, что «полумухинское» правительство эсера А.Н. Алексеевского (ушел в отставку с 11 ноября 1918 г.) дает возможность оставшимся в городе красным требовать и кричать на площадях, угрожая возвратом совдеповщины, а убийц, на которых показывают родные жертв страшного мартовского погрома, не преследуют якобы «за недостатком улик» и «не розыском»[6]. Список уцелевших крупных функционеров РКП(б) очень велик.
Рядовых пленников белые зачастую освобождали в массовом порядке после нескольких недель или месяцев заключения. Чехословаки в начале июня 1918 г. отпустили красногвардейцев, взятых в плен под Мариинском, потребовав от рабочих Судженских копей слова, что «освобожденные красногвардейцы не будут, как прежде, заниматься грабежами и насилиями и не будут выступать против идеи народовластия и против чехословаков» [Общественно-политическая жизнь, 2013. С. 31]. Из воспоминаний красногвардейца Е. Новиченко следует, что сдавшиеся в г. Свободном Амурской области отсидели 4,5 месяца в Хабаровской тюрьме, после чего были освобождены[7]. На юге России зафиксировано немало жестоких расправ над захваченными раненными красноармейцами. Однако основная часть выжила (кроме тифозных, которых просто бросали без лечения): «Биографией, типичной для членов кубанских [красных] отрядов, отступивших зимой 1919 г., (с. 67) является та, в которой раненые и тифозные после выздоровления были отпущены домой» [Морозова, Трошина, 2015. С. 186]. Мифы о многотысячном терроре на севере России убедительно опровергнуты в монографии Л.Г. Новиковой [Новикова, 2011. С. 197–203].
Любопытно выглядит эпизод с советским отрядом по охране Хабаровска, возглавлявшимся Д.И. Бойко-Павловым (будущим партизаном), и 4 сентября 1918 г. оставленным в городе для охраны от поджогов и мародерства. На следующий день отряд из 130 уссурийских казаков атамана И. Калмыкова вошел в Хабаровск. Однако только 16 октября отряд Бойко-Павлова был расформирован, сдав 25 винтовок и 20 шашек. В архиве сохранилось и требование отряда к городским властям о выплате жалованья за сентябрь и октябрь, хотя в литературе считается, что это уже время жестокого калмыковского террора [Левкин, 1999. С. 119–120]. В эти месяцы Калмыков занимался укомплектованием отряда, главным образом, за счет красноармейцев, взятых им же в плен или арестованных[8], и к началу 1919 г. довел численность своего Уссурийского полка до 2 тыс. [Кривенький, 2018. С. 328–329].
После многочисленных внесудебных расправ и массового освобождения арестованных летом и осенью 1918 г. численность политзаключенных на востоке страны была невелика и росла умеренно до самой весны 1919 г. Военный контроль штаба Сибирской армии отчитался об аресте с 20 июня 1918 г. по 31 января 1919 г. 295 видных деятелей советской власти [Кирмель, 2008. С. 336]. В октябре 1918 г. в тюрьмах Екатеринбурга содержалось 1 154 чел., из которых доля задержанных за общеуголовные преступления составляла 45 %. В декабре 1918 г. в местах заключения Западной Сибири (Томская и Алтайская губернии, Акмолинская область) находилось 4 553 заключенных, включая уголовных [Общественно-политическая жизнь, 2013. С. 283]. На 24 июня 1919 г. в Мариинской уездной тюрьме содержалось 473 заключенных, из которых политических было чуть более половины: 250 мужчин и 8 женщин с четырьмя детьми. В конце июня 1919 г. в тюрьмах Тобольска содержалось 3 тыс. красных [Михеенков, 2012. С. 43], преимущественно военнопленных. Развитие партизанского (с. 68) движения наряду с разгулом общеуголовной преступности в 1919 г. резко увеличило численность арестантов. По данным ГУМЗ, на 30 июля 1919 г. в тюрьмах Сибири, рассчитанных на 15 тыс. мест, содержалось 31 903 заключенных. Из них 8 935 были арестованы в связи со свержением советской власти, а 5 098 являлись красногвардейцами и красноармейцами. Еще 2,5 тыс. содержались в тюрьмах без указания причины ареста. Таким образом, политическими заключенными и военнопленными являлось несколько менее половины арестантов [Ликстанов, 2012. С. 68], причем значительная их часть не была сибиряками.
Однако попытавшийся оценить количество репрессированных при белой власти в 1918–1919 гг. Е.Г. Михеенков, опираясь на произвольную экстраполяцию скудного статистического материала, некорректно оценивает общую численность прошедших через пенитенциарную систему западносибирского региона в 100 тыс. чел., что представляется серьезно завышенной цифрой [Михеенков, 2012. С. 45–47]. Обвиняя Колчака в массовых репрессиях, Михеенков пишет, что за 1919 г. через две томские тюрьмы прошло до 6,5 тыс. чел. [Михеенков, 2012. С. 45–46], не подозревая, что такой оборот был достигнут не из-за лавины арестов, а за счет массового перемещения в Томск заключенных из Тюмени и Тобольска. Даже в ноябре 1919 г., перед эвакуацией Омска, в губернской тюрьме из 894 заключенных политические составляли всего 41 %, сходный процент давала и Бийская тюрьма. Но Михеенков, опираясь на статистику только Томской тюрьмы, где были сосредоточены почти исключительно политзаключенные, выводит из нее крайне завышенные цифры соотношения политических и уголовных для всех тюрем конца 1919 г., причем на одной странице удельный вес политзаключенных западносибирских тюрем сначала оценен в 60–70 %, а затем – уже в 70–80 % [Михеенков, 2012. С. 46–47]. На деле если он и превышал 50 %, то не сильно.
В менее населенной Восточной Сибири в разгар партизанского движения арестантов также было умеренное количество: в августе-сентябре 1919 г. тюрьмы региона насчитывали до 6 тыс. заключенных, из которых половина концентрировались в Александровском централе и Иркутской пересыльной тюрьме [Дубина, 1967. С. 98–99], где опять-таки находились прежде всего арестованные из Западной Сибири, Урала и Поволжья. Летом 1919 г. в Енисейской губернии заключенных (с. 69) насчитывалось 3 200 чел., причем более 60 % было арестовано за принадлежность к советской власти и связь с партизанами. В Красноярской тюрьме содержалось 1 058 политзаключенных [Красноярье, 2006. С. 26]. Таким образом, цифры заключенных вовсе не свидетельствуют о каком-либо массовом терроре, но при этом следует учитывать уничтожение в 1919–1920 гг. нескольких тысяч узников, специально переданных семеновцам и унгерновцам для скорой и по сути бессудной ликвидации, а также высокую смертность в тюрьмах и концлагерях от инфекционных болезней. Также распространенной формой расправ были самосуды при конвоировании в тюрьму, замаскированные под формулировку «убит при попытке к бегству».
Слабость правоохранительной системы вела к беспорядочным арестам обывателей, которые так же, как это практиковалось у большевиков, могли неделями и месяцами сидеть без допросов. Генерал-майор Н.М. Щербаков докладывал 30 августа 1919 г. правительству об инспекции Семиреченской области – объехав все 25 волостей, посетив Семипалатинскую, Лепсинскую и Сарганскую тюрьмы, он везде наблюдал одно и то же: среди арестованных наряду с большевиками много тех, кто сидит неизвестно за что и без допросов[9].
Любопытно сравнить тон обращений управляющего Нижнеудинским уездом (и бывшего эсера-террориста) М.А. Кравкова к населению, которые разделяют всего несколько месяцев. В первой половине 1919 г. Кравков вместе с управляющим Иркутской губернией Яковлевым увещевали крестьян: «Во имя чего вы взялись за оружие? Есть слух, что вы недовольны податями, требованием возвращения дезертиров и порками населения. Но от податей несвободен никто… дезертиры недопустимы нигде… Иное дело порка и всякие беззакония, совершавшиеся иногда различными самодурами над населением. Теперь принимаются решительные меры для устранения этого безобразия, и всякий насильник, как только о деянии его станет известно, понесет заслуженное наказание. Как видите, все ваши жалобы возможно разрешить мирно, без пролития крови, без напрасных жертв.
Командующий войсками Иркут. в[оенного] окр. определенно сказал, что села, не принимающие участия в восстании, не подвергнутся сожжению, в них не будет массовых экзекуций и разстрелов <…>. (с. 70) Пусть села, не участвующие в восстании, составят об этом приговора и пошлют их через земства властям. Пусть сообщают о занятии большевиками всякой деревни, чтобы знать, что деревня захвачена силой, а не добровольно перешла к красным.
Одумайтесь, граждане, пока не поздно, бросьте напрасное кровопролитие и тем спасите свои села от полного уничтожения»[10]. А сразу после ареста Колчака Кравков выпустил обращение «К повстанцам», в котором просил сознательных крестьян оставить уголовные банды и мирно участвовать в установлении добытой чехами народной власти земств – под лозунгами Учредительного Собрания, земли и воли. При этом он уже утверждал о вине только одной стороны: «Колчаковская охранка и разные правительственные отряды превзошли большевистские чрезвычайки, расстреливая и вешая тысячами, грабя и сжигая целые селения»[11].
Что касается расправ с участниками антиправительственных восстаний, чья жестокость в Сибири превосходила карательные меры белой администрации [Булдаков, 2010. С. 489], то наказания были обычно избирательными (за исключением террора Б.В. Анненкова и других атаманов). Среди белых попадались сторонники социальных чисток, вроде Р.Ф. Унгерна, но в целом белые власти, включая военных, использовали террор против военнопленных и активных участников восстаний, а расправы с заложниками были не очень частыми эпизодами [Тепляков, 2016. С. 168–187]. И.С. Капцугович привел сведения о том, что в каждой из 36 волостей Кунгурского уезда Пермской губернии белые расстреляли от 10 до 20 человек и наказали розгами по 50–70 человек [Капцугович, 1969. С. 82]. Это означало примерно 500 погибших по всему уезду, однако основная часть – это не расстрелянные белогвардейцами, а убитые самими односельчанами по решению общинных сходов. Отметим, что порка розгами обычно не являлась калечащим наказанием (в отличие от плетей и шомполов). А.М. Кручинин, проанализировав составленные советскими органами власти (в 1919–1920 гг.) списки жертв белого террора в Камышловском уезде, пришел к выводу, что не менее 35 % из них были казнены односельчанами по приговорам сельских обществ [Кручинин, 2011. С. 13–14]. (с. 71) Показательно, что среди заявлений пострадавших от белых и интервентов, собранных соответствующими комиссиями, преобладали жалобы на потерю имущества. Так, на Урале у добровольца РККА И.В. Трошкова забрали весь хозинвентарь и одежду на 2750 руб., дав 50 ударов розгами (жене 10 розог), другому за сочувствие советской власти дали 30 ударов. Еще один пермяк жаловался, что его силой мобилизовали к белым на целых три месяца [Словикова, 2019. С. 163].
Сохранение в силе представлений о белом терроре как предпосылке для красного, и который проводился ради торжества антибольшевистской диктатуры над восставшим народом, – наглядное свидетельство слабости тех историков, которые плохо владеют методами критики источников. Этот главный инструмент историка зачастую используется крайне непрофессионально. Между тем масштаб искажений исходных текстов в опубликованных материалах о советском времени огромен и требует, помимо сопоставления с другими источниками, по возможности, обращения к рукописям. Часть источников фальсифицировалась полностью, как документ Екатеринбургской губЧК о 25 тыс. убитых белыми, хотя на деле в пресловутых Кизеловских копях было обнаружено не 8 тыс., а 54 жертвы расправы конвоиров. В Енисейской губернии белыми было якобы расстреляно 10 тыс. (по данным красных газет). Полное доверие у того же Ратьковского мы видим и к информации о сожжении в Перми около 1000 пленных красноармейцев [Ратьковский, 2017. С. 117, 257, 267].
Наконец, для российских историков остро стоит проблема осмысления и преодоления большевистского дискурса, сохраняющего влияние и на политиков, и на основную часть населения, и на многих исследователей советского общества. Клишированные представления, пришедшие от профессиональных советских пропагандистов, в настоящее время охотно воспроизводятся теми историками, для которых «белые банды», «псы-атаманы», «герои революции», «завоевания великого Октября», «ленинские нормы партийной жизни», «социалистическая законность», «враги народной власти» и пр. фантомы, рожденные красной утопией, остаются путеводными знаками. Тем не менее, выход в последнее время значительного числа объективных статей, документальных публикаций и сюжетов в ряде монографий, касающихся белого террора, создают предпосылки для появления (с. 72) подлинно научных монографических трудов об этой странице отечественной истории.
Литература
Сырых В.М. Красный террор: каноны библейские, да исполнение плебейское. М.: Юрлитинформ, 2018. – 472 с.
Кара-Мурза С. Г. 1917. Февраль – Октябрь. Две революции – два проекта. М., 2017. – 384 с.
Зашихин А.Н. Интервенция на Севере Советской России: проблемы изучения // Сквозь бури гражданской войны. «Круглый стол» историков / Ред. В.И. Голдин. Архангельск, 1990. С. 83–101.
Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 2010. – 969 с.
Жиромская В.Б. Проблема красного и белого террора 1917–1920 годов в отечественной историографии // Труды Института российской истории. Вып. 5. М., 2005. С. 240–265.
Литвин А. Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг. М., 2004. – 448 с.
Нарский И.В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001. – 632 с.
Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. – 365 с.
Гусев К.В. Партия эсеров: от мелкобуржуазного революционаризма к контрреволюции. М., 1975. – 383 с.
Трукан Г.А. Антибольшевистские правительства России. М., 2000. – 255 с.
Зырянов П.Н. Адмирал Колчак, верховный правитель России. 4-е изд. М., 2012. – 637 с.
Кирмель Н.С., Хандорин В.Г. Карающий меч адмирала Колчака. М., 2015. – 320 с.
Голуб П.А. Белый террор в России (1918–1920 гг.). М., 2006. – 479 с.
Ратьковский И.С. Хроника белого террора в России. Репрессии и самосуды (1917–1920 гг.). М., 2017. – 464 с.
Ратьковский И.С. Белый террор. Гражданская война в России. 1917–1920 гг. СПб., 2021. – 496 с.
Каминский В.В. «Хроника белого террора в России»: Pro et contra // Россия на переломе войны, революции, реформы. XX век. СПб, 2018. С. 396–428.
Войтиков С.С. «Гражданская война по необходимости должна быть беспощадной»: основа для обсуждения ключевых проблем одной из крупнейших трагедий России // Новейшая история России. 2018. Т. 8. № 4. С. 1032–1040.
Звягин С.П. Правоохранительная политика А.В. Колчака. Кемерово, 2001. – 352 с.
Цветков В.Ж. Репрессивное законодательство белых правительств // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 16–26.
Ганин А.В. Атаман А.И. Дутов. М., 2006. – 623 с.
Сафонов Д.А. Факел над бездной: Революция 1917 года и Гражданская война на Юго-Востоке Европейской России. Оренбург, 2017. – 407 с.
Рынков В.М. Антибольшевистские политические режимы и общество: взаимодействие на информационном пространстве восточных регионов России // Контрреволюция на востоке России в период гражданской войны (1918–1919 гг.): сб. науч. ст. Новосибирск, 2009. С. 105–125. (с. 73)
Россия нэповская / Под ред. А.Н. Яковлева. М., 2002. – 446 с.
Стариков И.В. Казачья «атаманщина» как государственно-правовое явление в годы Гражданской войны в России (1918–1920) // Вестник Челябинского гос. ун-та. Серия: Право. 2017. Т. 2. № 4. С. 24–31.
Шулдяков В.А. «Анненковщина»: попытки тотального террора (Семиречье, май–июнь 1919 г.) // Национальные приоритеты России. 2015. № 2. С. 25–29.
Показания Павла Дмитриевича Яковлева // Сиб. архив: архивные документы, публикации, факты, комментарии. Науч.-поп. историко-краеведческий сб. – Иркутск, 2000. Вып. 1. С. 36–63.
Балмасов С.С. Отряды особого назначения и борьба против партизанского движения в Сибири колчаковских правительственных структур // Белая Гвардия. Альманах. Антибольшевицкое повстанческое движение. № 6. М., 2002. С. 72–76.
Общественно-политическая жизнь Томской губернии в 1880–1919 гг. /сост. Н.С. Ларьков, В.А. Дробченко. Томск, 2013. Т. III. – 376 с.
Морозова О.М., Трошина Т.И. Тыл войны без фронта: невоюющее население в условиях Гражданской войны (1917–1920 гг.). Ростов н/Д., 2015. – 283 с.
Новикова Л.Г. Провинциальная «контрреволюция»: Белое движение и Гражданская война на русском Севере, 1917–1920. М., 2011. – 384 с.
Левкин Г.Г. Волочаевка без легенд. Хабаровск, 1999. – 287 с.
Кривенький В.В. Анархистское движение в России в первой четверти ХХ века: теория, организация, практика. М., 2018. – 430 с.
Кирмель Н.С. Белогвардейские спецслужбы в Гражданской войне. 1918–1922 гг. М., 2008. – 512 с.
Михеенков Е.Г. Численность и состав заключенных на территории Западной Сибири в годы гражданской войны (1918–1919 гг.) // Вестник Томского гос. пед. ун-та. 2012. № 9 (124). С. 43–48.
Ликстанов И.М. Обеспечение антибольшевистскими правительствами законности в тюрьмах Восточной Сибири в годы Гражданской войны (1918–1919 гг.) // Вестник Кемеровского гос. ун-та. 2012. № 4 (52). Т. 1. С. 67–70.
Дубина И.Д. Партизанское движение в Восточной Сибири (1918–1920). Иркутск, 1967. – 149 с.
Красноярье: пять веков истории. Красноярск, 2006. Ч. 2. – 256 с.
Тепляков А.Г. Террор атаманов и интервентов против красных партизан Сибири и Дальнего Востока: мифы и факты // Актуальные вопросы философии, истории и юриспруденции. НГУЭУ. Новосибирск, 2016. С. 168–187.
Капцугович И.С. Прикамье в огне гражданской войны. Пермь, 1969. – 132 с. (с. 74)
Кручинин А.М. Красный и белый террор в России в 1917–1922 гг. // Ретроспектива. 2011. № 2. С. 13–14.
Словикова А.С. Белая Пермь (1918–1919 гг.) // Russian Colonial Studies. 2019. № 2. С. 156–1
[1] По обоснованному мнению враждебного атаманщине Р. Гайды, исключением среди атаманов был А.И. Дутов. ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1524. Л. 382.
[2] Наше дело (Иркутск). 1918. № 9. 6 дек.
[3] ГА РФ. Ф. 176. Оп. 5. Д. 590. Л. 9.
[4] Наша Заря (Омск). 1919. № 18. 26 янв. С. 4.
[5] Разбитые большевики // Правительственный вестник (Омск). 1918. № 6. 24 нояб. С. 4.
[6] Амурское эхо (Благовещенск). 1918. № 884. 8 нояб. С. 3.
[7] ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 766. Л. 9.
[8] К-ин В. Тревожная ночь (Письмо из Хабаровска) // Мысль (Иркутск). 1919. № 1. 18 февр.
[9] ГАРФ. Ф. 176. Оп. 5. Д. 590. Л. 9.
[10] Архив УФСБ по Новосибирской обл. Д. П-7474 (Архивно-следственное дело по обвинению М.А. Кравкова, 1937). Л. 46.
[11] Там же. Л. 47, 48.
|
