«Мой учитель, Михаил Васильевич Нестеров, сказал про мою „рану“: „Павел Дмитриевич, если вы её не напишите, я вам с того света буду пальцем грозить!“ Стариком он говорил мне: „Я сделал всё, что мог сделать“. Я на пороге старости скажу: „Я не сделал того, что мог сделать“», - говорил на исходе дней Павел Дмитриевич Корин, имея ввиду так и не написанную им картину «Реквием», о создании которой мечтал он всю жизнь. В мастерской художника несколько десятилетий стоял огромный, по специальному заказу изготовленный холст для неё, но кисть мастера так и не тронула его. Почему? Ответ на этот вопрос лежит в плоскости духовной. Задуманное потомственным иконописцем Кориным полотно было в сути огромной иконой, на которой явлены были многие новомученики и исповедники страшных лет России. Известно, что творения всегда являются отражением творца, его души. Поэтому истинные иконописцы проводили время в молитвах и посте, дабы в написанных ими ликах не проступило ничего от мира сего, они рассматривали себя лишь в качестве «кистей Божиих», проводниками для творчества Творца единственного. Создание такой «иконы», как «Реквием» требовало великого подвига. Подвига, по меньшей мере, равному тому, который нёс Александр Иванов. Иванова Корин считал своим заочным учителем, а свой замысел уподоблял «Явлению Христа народу». Но Иванов на свой величайший в мировом искусстве шедевр положил всю жизнь, не прельщаясь ничем иным, не отвлекаясь ни на что суетное. Корин не сумел следовать по стопам своего учителя и пращуров. И, по существу, трагедия этого гениального живописца задолго до рождения его отражена была Н.В. Гоголем в повести «Портрет». Господь строго взыскует с тех, кто дурно распоряжается его Даром, отнимая его…
Павел Дмитриевич, как уже было сказано, родился в семье потомственных иконописцев, в Палехе. Чтобы учиться живописи, глубоко верующий, воспитанный в русских православных традициях юноша приходит в Москву. Здесь ему оказывает покровительство Преподобномученица Елизавета Федоровна, о чем сам он вспоминал: «У великой княгини я в неоплатном долгу. Она дала мне возможность начать и окончить школу».
Корин поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, был принят на работу в Иконописную палату при Донском монастыре, где на его иконы впервые обратил внимание Нестеров, пригласивший юношу расписывать строящуюся Марфо-Мариинскую обитель и ставший для него учителем. Вместе с Михаилом Васильевичем они вступили в Союз Русского народа. В стенах же созидаемой Великой княгиней обители художник встретил свою жену, бывшую ее воспитанницей и послушницей. Перед венчанием он сказал невесте: «Я тебе ничего не обещаю, помоги мне стать художником». Прасковья Тихоновна сделала для этого всё, до конца дней став верной помощницей Павла Дмитриевича.
Грянувшая революция и гонения на церковь потрясли Корина. Он участвовал в крестных ходах и бесстрашно передавал посылки арестованному Патриарху Тихону. Святитель в свою очередь передал ему благодарственную записку. Этот автограф Павел Дмитриевич приклеил к фотографии Патриарха и хранил, как святыню всю жизнь. Именно на похоронах Святителя Тихона явился замысел «Реквиема», год за годом складывавшийся в единую композицию. Этапы созревания замысла зафиксированы в дневнике художника:
«Донской монастырь. Отпевание Патриарха Тихона. Народа было великое множество. Был вечер перед сумерками, тихий, ясный. Народ стоял с зажжёнными свечами, плач, заупокойное пение. Прошёл старичок-схимник. Около ограды стояли ряды нищих. В стороне сидел слепой и с ним мальчишка лет тринадцати, пели какой-то старинный стих. Помню слова: «Сердца на копья поднимем». Это же картина из Данте! Это «Страшный суд» Микеланджело, Синьорелли! Написать всё это, не дать уйти. Это – реквием!»
«Вечер. Колонный зал. „Реквием“ Берлиоза. Помни „День гнева“. Какое величие! Вот так бы написать! „День суда, который превратит мир в пепел!“ Какая музыка! Этот пафос и стон должен быть в моей картине, гром, медные трубы и басы. Этот почерк должен быть».
«Я быстро отзываюсь на торжественное, трагическое в жизни. Видимо, это заложено природой. В детстве много пришлось трагического мне видеть и переживать: смерть отца и брата, горе и смерть матери при скорбных звуках колокола на Страстной седмице. Всё это отпечаталось в душе, а потом находило выход в искусстве... Мне трудно объяснить, почему я писал это, но всё-таки я скажу, что трагедия моих персонажей была моей бедой. Я не смотрел на них со стороны, я жил с ними, и сердце моё обливалось кровью».
«Был вечер перед сумерками, тихий, ясный. Народ стоял с зажжёнными свечами, плач, заупокойное пение. Прошёл старичок схимник. Около ограды стояли ряды нищих. В стороне сидел слепой и с ним мальчишка-поводырь лет тринадцати с чашкой, куда ему клали семишники и пятаки. Они пели какой-то старинный стих каким-то странным, старинным напевом, и мальчик конец каждого стиха подвывал диким резким альтом. Мордочка его из-под шапки выглядывала острая, волчья. Помню слова: „Сердца на копья поднимем“». В тот же вечер прямо с натуры были сделаны несколько карандашных набросков в блокноте и запись: «Это же картина из Данте! Это Страшный суд Микеланджело!.. Написать всё это! Не дать уйти! Это — Реквием!».
Для «Реквиема» Корину позировали и видные иерархи, и простые монахи, и схимницы, и нищие… Впрочем, первая червоточина явилась в эскизе будущего полотна уже тогда. Вольно или невольно, но центральной фигурой композиции стали митрополит Сергий (Страгородский), чья крупная фигура горой возвышается позади хрупкого владыки Трифона (Туркестанова) – основатель советской церкви, патриарх, поставленный не Церковью, а НКВД, пошедший на сотрудничество с богоборческой властью, отрекший подвиг мучеников-собратьев, гибнущих в советских лагерях, провозгласивший радости богоборческой власти – радостями Церкви и тем вызвавшие ее раскол. Сергий и его последователи заявляли, что «новым курсом» они «спасают Церковь». Их оппоненты справедливо указали, что спасает – Церковь, Господь Бог, но спасать Церковь грешным людям невозможно. А уж тем паче – в сговоре с её злейшими врагами. Навряд ли, работая над «Реквиемом», Павел Дмитриевич сознавал это. Но – творение отражает творца. И указанная червоточина промыслительна, она уже служит предупреждением, в ней уже – судьба самого художника. Ибо он в своем творчестве изберет тот же путь, что в делах церковных избрал митрополит Сергий – предпочтет соглашательство мученичеству. Сергий, как казалось ему, спасал Церковь. Корин – свой «Реквием»…
В разгар работы над этюдами к нему бедный в ту пору художник получил выгодный заказ – портрет Горького в два человеческих роста. Советский Геббельс приходил позировать лично и… неожиданно взял Павла Дмитриевича под свое покровительство. Человек, ненавидевший Церковь, аплодировавший сносу Симонова монастырь, предложивший мостить берега Москвы-реки плитами уничтоженных большевиками кладбищ, воспевший Соловки, упоенно участвовавший в травле ненавистных ему крестьян, инженеров и прочих «врагов народа», обвинивший в «фашизме» поэта Павла Васильева, который вскоре после этого был расстрелян вместе с сыном Сергея Есенина… Не было такого преступления, в которое «буревестник» не внес бы весомую лепту своим лживым и озлобленным печатным словом. И вдруг поддержка черносотенного художника? Проблеск человечности? Покаяние? Сложно поверить. После Алексея Максимовича в коринской мастерской побывает его друг глава НКВД Ягода, Луначарский и другие высокопоставленные лица. И отчего-то «не обратили внимания» на этюды своих жертв…
А Горький обратил. И посоветовал художнику заменит название картины. «Русь уходящая» - это название Горького, а не Корина. И отвечает оно желанию «буревестника», чтобы ненавидимая им Святая Русь, наконец, сгинула, ушла, а не замыслу Павла Дмитриевича. Этот замысел куда точнее угадал написавший на него донос заместитель заведующего культурно-просветительским отделом ЦК ВКП(б) Алексей Ангаров (Зыков): «…никакого впечатления обреченности, судя по эскизам, он не создает. Наоборот, передает ненависть этих людей, по его замыслу, сильных, волевых, преисполненных готовности умереть за свои идеи». Советский искусствовед Разгонов в 80-е приведет, по сути, горьковскую трактовку: «Это был мир, который еще недавно владел сердцами миллионов русских людей, а ныне раздавленный, отброшенный революцией, агонизировал в предсмертных судорогах, отчаянно сопротивляясь новому… Они уходят из истории. Навсегда. Тени!» Но Корин писал не «теней». Не побежденных, смиренно уходящих в лету. Он писал Церковь Христову, Церковь Спасающую и Побеждающую, Церковь, ожидающую не погибели, но грядущего судить её гонителей и отступников – Жениха. В фигурах, выведенных на эскизах фигурах нет ни намека на сломленность, напротив - в них победительная сила, символом которой позже станет коринский Александр Невский. Если не в фигурах, то в лицах, в глазах, в характерах. И недаром в пасхальные облачения одет митрополит Трифон и другие. Церковь Христова выстроилась «на последний парад» (выражение самого Корина) пред Небесным Главнокомандующим, Воскресшим их мертвых. Это не об «уходящем». Это – о вечном, о грядущем. Сам Павел Дмитриевич уже в старости говорил: «...За всю Церковь нашу переживал, за Русь, за русскую душу. Тут больше меня... я старался видеть людей просветлёнными. Для меня заключено нечто невероятно русское в понятии „уходящее“. Когда всё пройдёт, то самое хорошее и главное — останется».
Горький, вольно или невольно, сыграл для Корина роль змея в райском саду. Благодаря его протекции, художник получил просторную мастерскую (для комфортной работы над будущим шедевром), заказы, заграничные турне и иные милости. Жизнь, как говорится, наладилась… Чем же занимается потомок иконописцев в это жизни? Создает славящие советскую власть панно «Красноармейцы с Красным Знаменем», «Мир во всем мире» и др.
Кульминацией мог стать гигантский мозаичный фриз «Марш в будущее», представляющий торжественное шествие громадных восьмиметровых фигур с экзальтированно счастливыми лицами - к сияющим высотам коммунизма. Этот чудовищный образчик антиискусства предназначался для будущего «Дворца Советов», которые богоборцы собирались возвести на месте взорванного Храма Христа Спасителя. Его руины не стали преградой для художника в исполнении заказа. К счастью, гигантское капище, увенчанное громадной статуей Ленина, так и не было построено.
Надо заметить, что большую часть гонораров Павел Дмитриевич 20 лет тратил на выкуп собственных этюдов к «Реквиему», которые требовал отдать Комитета по делам искусств в «обеспечение» пенсии, выхлопотанной Горьким. «Продажа этюдов стала терзанием и ужасом моей жизни, — признавался попавший в кабалу художник. — В дальнейшем, когда писал портреты, эскизы, пейзажи — все они шли за долги. Я превратился опять в реставратора и преподавателя рисования».
После смерти по существу закабалившего его «благодетеля» советская пресса устроила травлю Корина. В частности, «Известия» клеймили «реакционера», указывая, что «в его мастерской троцкистско-фашистская нечисть создала лабораторию мракобесия».
Травля, однако, осталась лишь словесной, путь мученичества для художника не отворился. В годы войны последний раз в полную мощь заявил о себе прежний Корин, создав триптих «Александр Невский». А затем вновь были портреты Жукова и прочая советская поденщина. Интересно, что уже после войны для своего «Реквиема» Корин хотел написать портрет второго советского патриарха Алексия Симанского. Но сперва последний был занят, а потом художника сразил инфаркт. В итоге портрет Алексия так и не был написан. И в этом также нельзя не увидеть промысла, не попустившего второму поставленному НКВД первоиерарху попасть на полотно.
Корин стал успешным советским художником, лауреатом Ленинской и Сталинской премий… А в его мастерской так и стоял не тронутый кистью огромный белый холст, так и не ставший вторым «Явлением Христа народу». Такова была расплата за двойничество. Спасая свой замысел и идя на соглашательство для его осуществления, художник лишился главного – божественного дара-вдохновения (не путать с мастерством «набитой» руки, техникой, позволяющей профессионально выполнять заказы, но бессильной для создания великого), ибо всякое лукавство противно Богу, и недаром на Руси врага рода человеческого издревле именовали лукавым. Такова трагедия Павла Корина. И урок его судьбы творцам (и не только): блюдите, как опасно ходите.
Русская Стратегия |
