Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твоё живое сердце ад.
За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь - родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От света замурованный дневного,
В когтях железных погибая сам,
Ты сознавал, что племени родного
Нельзя отдать на растерзанье псам.
И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звездами душителя убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть.
Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт - великомученик! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.
И пусть светильник твой погас под спудом,
Пусть вытравлена память о тебе, -
Исчезнет тьма, и в восхищенье будут
Века твоей завидовать судьбе...

Эти пронзительные строки поэт Пимен Карпов посвятил памяти своего друга Алексея Ганина, расстрелянного в 1925 г. Он совсем немного не дожил до 33 лет, взойдя на свою Голгофу почти в возрасте Христа – первым в грядущей чреде своих друзей и собратьев по перу.
Поэзия его, ныне мало кому известная, дышала совершенно удивительной, рассветной свежестью, родниковой чистотой, богатством красок и звуков природы, на лоне которой он вырос, внимая ей. При этом стихотворениям Ганина была свойственна философская глубина, ставящая их в один ряд с лучшими образцами русской поэзии – лирикой Тютчева, Фета, Толстого и др.
Кто-то тихо пропел за полями, промелькнул у реки в камышах,
И как прежде взмахнула крылами, зоревыми крылами душа.
Кто рабу на певучей вершине повелел, как огню вострубить
В ухо вербы и вечности синей безымянную песню судьбы?
Вон на рожь и на серые камни, в крыльях ветру, на дрему воды
Опрокинулось Солнце руками целовать золотые следы.
И опять от Заката к Востоку, оглашая Восток и Закат,
И лучи, и ручьи, и потоки по холмам и оврагам журчат.
Как в венчальных одеждах невеста, раскидалась цветами земля.
И, встревоженный радостной вестью, я ушел в голубые поля.
И на зов мой веселье вернулось из-за рек, из-за темных лесов.
И на солнце любовь улыбнулась, и на сердце распелась любовь.
Не Тебя ль по лазурному перстню, по горящим губам узнаю.
Ах, прими, обойми мою песню и воскресшую душу мою.
Пусть невечно веселье земное, обманулся, кто радостью пьян.
И растает в полуденном зное все, как сон, как вечерний туман.
Знаю, ждешь седовласое Время, и опять над верхушками гор
Пронесется губящее стремя и взмахнется ревнивый топор.
Будет пусть. Перед рощей кудрявой над безлетьем мелькающих лет,
Осененный бессмертьем и славой, Я целую Твой ласковый след.
Переливами песенной бури откликаясь на песни морей,
Звездной рожью по звонкой лазури за Тобою уйду на заре.

Алексей Алексеевич Ганин родился 9 августа 1893 г. в деревне Коншино Вологодской губернии в многодетной крестьянской семье. Его отец, Алексей Степанович, едва-едва владел грамотой, но, как многие крестьяне, был мастером на все руки: клал печи, вил верёвки, сеял коноплю, выделывал кожу, шил сапоги, выдалбливал корыта. Временами он надолго уходил из дома на заработки. Мать, Евлампия Семёновна, зарабатывала плетением кружев. Её кружевные изделия можно было встретить в домах многих жителей Коншина и близлежащих деревень. Кроме Алексея в семье росло ещё шестеро детей: Фёдор, Шура, Августа, Аня, Маша и Лена.
Деревня Коншино была небольшой. Она насчитывала лишь 18 домов и около ста жителей. При этом жили здесь и богатые купцы. Купец Ярков был умным и справедливым человеком, по праздникам он раздавал бедным крестьянским ребятишкам пряники, изюм и другие сласти.
Семья Ганиных жила небогато, хотя и в достатке. Их большой, добротный дом, обшитый строганными досками, с резными наличниками, был известен далеко за пределами Коншина. «Было у нас земли три четверти надела. Лошади не было. Своего хлеба хватало лишь до Михайлова дня - до двадцать первого ноября. Остальное отец зарабатывал - печи клал на Белявском заводе. Художественно работал...» – вспоминала сестра поэта Мария.
Алексей Степанович и Евлампия Семёнова были людьми глубоко религиозными, славились добротой и отзывчивостью. Под их кровом всегда находили приют и пищу нищие и юродивые, которым хозяева старались помогать, невзирая на собственные трудности. От родителей унаследовал Алексей скромность и отзывчивость к чужому горю.
Любовь к поэзии пробудилась в Ганине уже к пяти годам. Большую роль в этом сыграла бабушка поэта Феоклиста, рассказывавшая внуку чудные вологодские сказки, мотивы которых перешли затем в его лирику.
Где в лесные купели — затоны
расплеснулась лесная река,
Четки, вещи кукушкины звоны,
колокольная ель высока.
Гребень солнышка выпал на травы,
нижет жемчуг под елями тень,
Заплелись тростники и купавы
в золоченый, зеленый плетень
Никнут в неге кудрявые лозы,
черным струям дарят поцелуй.
Резвый пляс бирюзовки-стрекозы
завели над прохладою струй.
Сонно грезят лопух и кувшинка
синий зной ароматен и пьян,
А в лучистых изломах песчинки
будто горсть золотистых семян.
Звонко булькают скрытницы-рыбки,
убегая к корнистому дну,
И плывут водяные улыбки
гибким кругом лучистому дню.
Веще льются кукушкины звоны,
дремлет Солнце, припав в тростники.
На лесные купели-затоны
кто-то сыплет с небес васильки.
Выучившись читать, Алексей облюбовал мезонин родительского дома и оборудовал там библиотеку. Из мебели там имелись только стол, стул и кровать. Вместе с братом Федей смастерил полки, которые укрепил по стенам от пола до потолка. Где только можно Алексей доставал и покупал книги, особенно сборники стихов. Полки мезонина довольно быстро заполнялись самой разнообразной литературой – в первую очередь русской классикой.
За неимением в Коншине школы Алексей учился в трехклассном земском училище в соседнем селе Мочалово, а после его окончания - в двухклассном земском училище в селе Устье Кубенское. Во время учёбы у мальчика случился конфликт с преподававшим Закон Божий священником, человеком грубым и суровым. Однажды тот строго наказал слабого здоровьем ученика, который вскоре затем умер. На похоронах Алексей прочитал сочинённое им стихотворение, где прямо обвинил священника в смерти друга. Это не прошло бесследно - Алексея едва не исключили из школы. К счастью, всё обошлось.
Окончив учёбу, Ганин отправился в Вологду и поступил в медицинское училище. В свободное время он много писал и отправлял свои стихи в столицу, где вышли первые его публикации.
В 1914 г. Алексей получил квалификацию фельдшера и вскоре по мобилизации был отправлен в Петроград, в Николаевский военный госпиталь, где по совпадению несколькими годами раньше служил поэт Николай Клюев. Война разгоралась, принося кровавую жатву - каждый день в госпиталь поступали десятки раненых, изувеченных солдат. Видя их муки и близко принимая их к своему отзывчивому сердцу, поэт укрепился в антивоенном настроении, плодом которого стало стихотворения «Война»:
Ты подумай, как страшно теперь...
Мы молиться и плакать устали.
Всюду грозные призраки встали
На путях твоих в горнюю дверь.
Каждый вечер зловещий огонь,
Вместо зорь на небесной пустыне.
В травах кровью дымящийся иней,
Смертоносная, лютая вонь.
Умерла на колосьях пчела.
Высох мёд на губах человека.
И дремавшая в камнях от века
Стальнозубая гибель пришла.
Обезумел испуганный мир,
Поклонился незримому зверю,
И с проклятьем в спасенье не веря,
Глохнет в лязге и звоне секир.
Больше нету весёлых детей,
Всюду когти железа и смерти.
И взывают к грохочущей тверди
Только трупы да горы костей.
Все проглочено пастью литой...
Рыщут ветры по мёртвым дорогам,
Стёрто имя всезрящего Бога,
Снова царствует в мире «Никто».
Тёмной ночью окутана дверь...
Где-то плачется звёздная вьюга...
Мы блуждаем средь мёртвого круга;
Ты подумай, как страшно теперь...
В 1915 г. Ганин свёл знакомство с Сергеем Есениным, Николаем Клюевым и Пименом Карповым. Их дружба продлится до самой трагической гибели поэта.
В конце 1916 г. по состоянию здоровья Алексей был демобилизован и возвратился в родную деревню, где устроился на работу в волостной фельдшерский пункт. На этой работе полностью раскрылась его человечность, способность разделить чужое горе. По воспоминаниям односельчан, Ганин в любое время дня и ночи ходил по вызовам, поддерживал семьи, лишившиеся кормильца.
Не забывал поэт и крестьянского труда. Он очень любил пору сенокоса, ждал с нетерпением это благодатное время. Косил с удовольствием, причём всегда в компании с односельчанами, около деревни и на дальних участках. «Травенка худая: на приболотках - резун-осока да заяшник, на мягком - шабурка, да травка вроде ласточкина хвоста, да крикливые жёлтые лютики, а больше всего суходола с лишаями, где множество белоперых, с жёлтыми сердечками, попиков. Если бы высчитать трату сил на дорогу, да принять во внимание попутное болото и два-три дня работы, то вышло бы и ходить не пошто, в травенке - мышь за версту видно, но загнетинские и этому рады, а ноне особенно. Кстати сказать, у загнетинских лучше этого и покосов нету. Пожалуй, сиди, а «кто сидит без дела в рабочую пору»? К тому же ноги не купленные, времени хватит. Зима, она все подберёт», - писал Алексей в романе «Завтра».
Работа оставляла мало времени для чтения. Сестра поэта вспоминала: «Писать и читать Алеше часто приходилось лишь в дождливую погоду и ночами, днём нужны были его рабочие руки отцу. Из мезонина он выходил на балкончик полюбоваться вечерним небом. Иногда забирался на верхушку большой ветвистой ивы возле дома. Там он оборудовал крошечную беседку, откуда вёл наблюдение окрестностей... Часами бродил в живописном лесочке около деревни».
Мое жилище, Землю грешную, печальный и убогий край,
любовью светлой и нездешнею я полюбил, как прежний рай.
Одел поля пшеничным золотом, пчелиным медом напоил,
и все преграды лунным молотом рассыпал в звончатую пыль.
На всех путях, на веки черные, где в медных вихрях шла Гроза,
затеплил свечи чудотворные, поставил зори-образа.
Мой лук — заутреннюю радугу — я натянул. И луч-стрелу
вонзил глухому зверю в пазуху, точившему на поле мглу.
И растворилось небо синее, и от лощин, из-за бугров,
пошли толпами старцы сивые на горный звон колоколов.
Орлица-мысль, игривей зяблика, за море в глуби уплыла
и Солнце — золотое яблоко — в горящем клюве принесла.
Отец не поощрял увлечение Алексея литературой, считая это пустой тратой времени. Но у поэта было иное мнение. Мезонин отцовского дома пополнялся новинками литературы. Из поездок в Вологду и Петроград он всегда возвращался с книгами. В его библиотеке становилось тесно от произведений классиков русской и мировой литературы, к которым добавились также труды отечественных и зарубежных философов и экономистов, а тетради наполнялись новыми и новыми стихами, поражающими своей удивительной свежестью:
Сегодня целый день я пил Твое дыханье,
Я — радостный гусляр таинственного сна.
И дивно было мне в бреду очарований
твердить священное — Весна.
В ответ на лепет мой река взыграла пеной,
с зеленого холма откликнулся родник;
и золотом текли блуждающие тени,
и радовался День. И первый цвет возник.
О имени Твоем сегодня Вечность спряла
в душе моей любви Тебе крылатый стих;
и слушал разум мой, и сердце повторяло
узорную молву влюбленных губ моих.
И слушали леса. И хвойными глазами,
закинув шлем, глядели в небеса,
как жаворонок вил певучими крылами
певучее гнездо у тучи в волосах.
Все ждет Твоих чудес. Незримое обличье
яви скорей Земле, оденься в плоть и кровь.
Да будет весела земля в веселье птичьем,
в цветах произрастив зеленую любовь.
Да снидет на поля Твой голос ароматом,
чтоб корня горький сок во злаке медом стал;
и мир о имени Твоем крылатом
взывать не уставал.
Февральская революция застала Ганина в Петрограде. Как и его друзья, он сперва приветствовал её, но уже в том же окаянном 17-м году написал потрясающую по своей провидческой силе поэму «Сарай», в которой отразил всё подлинное существо революции и того ужаса, который должен был последовать за ней.
…Жонглер с кометой. С плетью маг…
Кричат: Любовь не упомянута.
Незримой цепью сдавлен шаг.
Все лица масками затянуты.
Как угадать: кто друг? кто враг?
Ищу знакомых — нет лица.
Ищу живых — все сны могильные.
И в дикой пляске без конца
Несутся кости, мясо пыльное.
Нет силы. Не порвать кольца.
Гнетет зловещая беда
Для всех на столики точеные
Разложен красный труп — еда…
А в щели, с неба закопченного
Зачем-то смотрится звезда.
…
И всякий понял: свет угас…
И в страхе трупы разбегаются,
Слепые с воплем ищут глаз,
Скелеты мясом одеваются,-
Но сгнило все. Все стало — грязь.
И всякий с криком маску рвет,
Чтоб в небе отразиться лицами.
Но лиц уж нет, напрасный счет,
Все лица съедены морщинами,
Покамест разлагалась плоть.
Бледно погасли фитили
Сердца глухие и не вещие
Сдавила всех одна петля.
Бегут от тьмы… На звезды здешние.
Вдоль скользких стен ползу и я.
Опять гроза на облаках…
И снова пьяный хохот в запятки,
И трупы расползлись впотьмах…
И слышу: дети в рваных лапотках
Хрустят у Дьявола в зубах.
И вновь бегу в ночи пустой,
Оглохший, слепотой измученный.
И пляшут трупы за спиной.
А небо грозно вздулось тучами,
Беременное красотой.
Тем не менее, Алексей ещё не потерял надежду на лучшее будущее, и она в противовес «Сараю» нашла выход в его лирике.
Взманила мечтами дорога,
Шагать по полям и лугам.
На сердце распелась тревога -
К твоим ли приду берегам?
Струится небесное море...
Воздушный глубок океан.
И тонут леса и сугоры
В засолнечный, светлый туман.
Сияют церковные крыши,
Тепла тишина деревень...
Уснула и ласково дышит
Из рощи медовая тень.
На самой меже задремали
Черёмухи в белых мечтах.
И птицы от счастья устали,
Развесивши песни в кустах.
Повсюду любовь и отрада...
И солнце - небесный жених
Овец златорогое стадо
Пасёт на горах золотых...
Рябит колосистое поле
И молится каждый цветок...
Мне выпала сладкая доля:
Разлиться в предвечный Исток.
В 1920 г. Ганин женился. Этому предшествовало долгое и сильное чувство к Зинаиде Райх, свидетелем на свадьбе которой с Есениным Алексей стал впоследствии. Райх был посвящён цикл стихотворений «Русалка»:
I
Русалка — зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час.
Я понял,— мне сердце пророчит,
Что сгинут за сказками сны,
Пройдут синеглазые Ночи,
Уснут златокудрые Дни.
И снова уйдешь ты далече,
В лазурное море уйдешь,
И память о северной встрече
По белой волне расплеснешь.
Одежды из солнечной пряжи
Истлеют на крыльях зари,
И солнце лица не покажет
За горбом щербатой горы.
II
Косматым лесным чудотворцем
С печальной луной в бороде
Пойду я и звездные кольца
Рассыплю по черной воде.
Из сердца свирель золотую
Я выкую в синей тоске
И песнь про тебя забытую
Сплету на холодном песке.
И буду пред небом и морем
Сосновые руки вздымать,
Маяком зажгу мое горе
И бурями-песнями звать.
Замутится небо играя,
И песню повторит вода,
Но ветер шепнет умирая:
Она не придет никогда.
III
Она далеко,— не услышит,
Услышит,— забудет скорей;
Ей сказками на сердце дышит
Разбойник с кудрявых полей.
Он чешет ей влажные косы -
И в море стихает гроза,
И негой из синего плеса,
Как солнце, заискрят глаза.
Лицо ее тихо и ясно,
Что друг ее, ласковей струй,
И песней о вечере красном
Сжигает в губах поцелуй.
Ей снится в заоблачном дыме
Поля и расцвеченный круг,
И рыбы смыкают над ними
Серебряный, песенный круг.
IV
И снова горящие звуки
Я брошу на бездны морей.
И в камень от боли и муки
Моя превратится свирель.
Луна упадет, разобьется.
Смешаются дни и года,
И тихо на море качнется
Туманом седым борода.
Под небо мой радужный пояс
Взовьется с полярных снегов,
И снова, от холода кроясь,
Я лягу у диких холмов.
Шумя протечет по порогам,
Последним потоком слеза,
Корнями врастут мои ноги,
Покроются мхами глаза.
Не вспенится звездное эхо
Над мертвою зыбью пустынь,
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один.
Новой избранницей поэта стала эстонка Гильда. Его младшая сестра Елена вспоминала: «В Пинеге он её нашёл, их выселили из Эстонии во время гражданской войны. Когда он уехал из деревни в Москву, она ждала, ждала его и решила, что бросил... Возвратилась в Эстонию вместе с дочерью Валей. (...)
Гильда - Галей мы её звали - умерла в 1937 году в Тарту. Но всё это мы через много лет узнали. Решили Галю и племянницу свою Валю разыскать после войны. Сначала писать боялись, а потом написали в Таллин... Вскоре пришло письмо от Гильдиной соседки - через почтальона нашли. Узнали, что и дочка Алеши Валечка умерла в 1941 году под оккупацией».
В 1920-1921 гг. Алексей самостоятельно издал в Вологде десять своих сборников: «В огне и славе», «Красный час», «Вечер», «Золотое безлюдье», «Кибураба» и другие. Сборник «Красный час» вышел с посвящением Есенину: «Другу, что в сердце мёд, а на губах золотые пчёлы - песни - Сергею Есенину!»
Почти все стихотворения из литографических сборников Ганин включил в состав книги «Мешок алмазов», в котором опубликовано одно из самых замечательных его стихотворений, знаменующее прощание с молодостью:
Мне гребень нашептал, что волосы редеют,
Что скоро заблестят, как иней, седины,-
И тише за окном, на старых сучьях рдея,
Тоскует Солнцепёк о радостях Весны.
В холодной синеве природа онемела,
Поднялся белый сон над стынущим ручьём.
И где-то далеко за рощей прозвенела
Осенняя печаль отлётным журавлём.
По скошенным лугам блуждает жёлтый ветер,
Взмахнёт седым крылом, поплачет у куста, -
И роем золотым от сгорбившихся ветел
Взовьется к облакам засохшая листва.
И чудится Душе, встревоженной мечтами, -
Безглазый лик времён дохнул из прошлых бурь,
Ветлою гнётся жизнь, и мчатся дни за днями
Певучей желтизной в предвечную лазурь.
По выцветшим холмам, в туманном синем поле
И юность и мечты с ватагами страстей
Летят куда-то прочь в последней буйной воле
На огненных хребтах взбесившихся коней.
Клубятся в небесах пылающие гривы,
Все дальше звон копыт, все дальше красный скач, -
И синяя печаль в природе молчаливой
И в сердце, как любовь, таится тихий плач.
Бледнеет Солнцепёк. Лучом опавший волос
Сквозь гребень проскользнул с открытого чела,
И где-то за спиной понятней шепчет Голос,
Что нет уже Весны и Юность отошла.
В начале 1923 г. в вологодском журнале «Кооперация Севера» Ганин опубликовал свои прозаические произведения - рассказ «Иван и корова» и отрывки из романа «Завтра». Осенью 1923 г. после тяжёлой травмы головы Алексей переехал в Москву. Жить приходилось впроголодь. Не имея возможности печататься, поэт работал где придётся, жил на случайные заработки. Сергей Есенин помогал другу в публикации его произведений. Болезнь Ганина прогрессировала, но, преодолевая недуг, он продолжал много писать. По свидетельству Я.Н. Парфёнова, «в 1923 году начался новый этап в творчестве Ганина. Поэт полон интересных замыслов: кропотливо собирает материалы по истории эллинов и Древнего мира, мечтая написать художественно-драматическую хронику «Освобождение рабов», вынашивает план романа о России в период с 1905 по 1925 годы, намереваясь развернуть действие на социально-экономической основе...»
Между тем, пружина по травле неугодных поэтов уже была запущена. В этом же году Сергей Есенин, Сергей Клычков, Петр Орешин и Алексей Ганин предстали перед судом. Да не за что-нибудь, а за «разжигание национальной вражды». «Разжигание» заключалось в том, что в столовой на Мясницкой, где друзья отмечали пятилетие Всероссийского союза поэтов, неизвестный обозвал их антисемитами, дебоширами, пьяницами и русскими хамами, за что тут же был ответно обруган Есениным «жидовской мордой». Будь «морда» иной, поэта бы, наверное, простили, но… «Пострадавший» Марк Роткин немедленно привёл милицию, и Есенина с друзьями задержали. «Русские мужики – хамы!» - бросил Роткин им вслед. Разумеется, называть русских хамами «разжиганием» не было, а, вот, «морда» - дело совсем иного рода.
Об инциденте немедленно были оповещены редакции московских газет. На него тотчас, словно только ожидая отмашки, откликнулся известный своими скандальными статьями некто Сосновский (по определению Есенина - «картофельный журналистик»): «Лично меня саморазоблачение наших поэтических «попутчиков» очень мало поразило. Я думаю, что если поскрести ещё кое-кого из «попутчиков», то под советской шкурой обнаружится далеко не советское естество. Очень интересно узнать, какие же литературные двери откроются перед этими советскими альфонсиками после их выхода из милиции и как велико долготерпение тех, кто с «попутчиками» этого сорта безуспешно возится в стремлении их переделать».
Литератор Родион Акульшин (Берегов) вспоминал:
«Поэтов продержали под замком всю ночь. Утром их освободили благодаря хлопотам Гали Бениславской, с авторитетом которой считались все следственные органы, как с первоклассной стенографисткой. А в тот же день вечером в Литературном институте был объявлен экстренный митинг по случаю «антисемитского буйства группы поэтов», как гласила тема митинга. Главная аудитория была переполнена. Все лекции были отменены, как будто решалось дело огромной государственной важности. Руководил митингом Борис Фридман (…).
- Мы должны обсудить поведение поэтов... и вынести резолюцию, оправдывающую или осуждающую наших старших братьев по перу.
Тон голоса у Фридмана был спокойный. Все знали, что он очень любит Есенина, но руководить митингом ему, вероятно, поручила комсомольская организация. (...) Борис Фридман предложил записываться всем, кто желает принять участие в прениях по щекотливому вопросу. Поднялся лес рук».
Выступивший первым студент лет восемнадцати заявил, что «выходку оголтелых поэтов» надо квалифицировать как «хулиганство» и «махровый антисемитизм» и потребовал «строжайших санкций над распоясавшимися головорезами». Как отмечает Акульшин, речи остальных ораторов были похожи одна на другую, как горошины в кульке.
Последней выступила студентка Зельда Гельман:
- Товарищи, мне трудно говорить, потому что душевная боль сжимает грудь. Я терпеливо выслушала одиннадцать человек, хотя для этого нужны были нечеловеческие усилия. Мне казалось, что я не в Институте поэзии и литературы, а на псарне, где дрессируют породистых собак, тренируя их в жестокости. Неужели все выступающие считают себя людьми? Неужели это будущие писатели, поэты, критики, преподаватели литературы, редакторы художественных журналов? Нет, нет, это разбойники с большой дороги, это жестокие палачи, это инквизиторы средних веков, это чудовища, которым чуждо все человеческое! Против кого они ополчились? Против тончайших лириков, в которых заговорило чувство национальной гордости. Которые старались убедить своих оппонентов, что русский народ дал величайших гениев во всех областях науки, искусства, литературы. Противники доказывали обратное. Под влиянием винных паров языки не знали удержу, а на помощь языкам в таких случаях спешат кулаки. Все это понятно и всё это извинительно. В ссоре поэтов с нэпманами не было крупицы антисемитизма. Как может быть антисемитом Есенин, возглавляющий школу имажинистов, в которой половина евреев? В чём угодно можно обвинить Есенина и его друзей - в пристрастии к алкоголю, в легкомыслии, может быть, в честолюбии, но только не в антисемитизме! Талантами таких людей надо гордиться, а когда они оступаются и падают, к ним надо спешить на помощь, чтобы поднять, приласкать, чтобы скорее залечить больные от ушибов места. Если бы я была судьёй, я бы вынесла оправдательный приговор поэтам, и, в первую очередь Сергею Есенину
На собрании присутствовал Валерий Брюсов, поддержавший Зельду Гельман. В итоге, была вынесена благожелательная для поэтов резолюция.
Но таких резолюций и выступлений было, к сожалению, мало. Страницы московских газет тех дней пестрели «мнениями народа» и «политическими оценками»...
2 декабря в помещении Союза писателей на собрании представителей различных литературных групп и московских изданий четыре поэта давали объяснения случившемуся. Петр Орешин сказал:
- Как всё это произошло, не знаю, а теперь нас бойкотируют, отовсюду нам возвращают наши произведения, денег не платят, и жить нам не на что.
Примерно то же говорили другие поэты, считая, что их оклеветали, а инцидент не стоит выеденного яйца.
Тем не менее, был дан ход товарищескому суду писателей. 11 декабря газета «Вечерняя Москва» в статье «Дело четырех поэтов» информировала, что накануне, т.е. 10 декабря, в Доме печати «при переполненном зале» состоялся товарищеский суд. Поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин обвинялись в «антиобщественном, хулиганском и черносотенном поведении».
Сами поэты клялись в своей глубочайшей любви к оскорблённой ими народности.
- Товарищи! – воскликнул Орешин. – Клянусь, что, как бы я ни напился, слово «жид» у меня клещами не вырвешь!
В итоге поэтам было объявлено «общественное порицание». Но на этом дело не кончилось. Газеты продолжали бесноваться, требуя от имени «народа»: «Поэтов под народный суд!», «Им нет места в нашей семье!», «Сосновский прав, суд не прав!» И снова и снова обвиняли - в антисемитизме, в мистицизме, в идеализме и во многих-многих «грехах»….
Алексей Ганин дал ответ на эти и подобные обвинения в своей последней книге «Былинное поле»: «Многие при встрече называют меня: «Мистик». Это неверно. Это желание от серьезных вещей отделаться недомыслием. Я родился в стране, где пашут еще косулями и боронят суковатками, но где задолго до Эйнштейна вся теория относительности высказана в коротком «Авось». Это не шутка. Потому, если люди всё ещё не умеют уважать одиноких и от каждого требуют стадной клички, я был бы более прав, если бы рекомендовал себя: «А. Ганин - романтик начала XX века»».
Есенин ответил клеветникам в статье «Россияне», которая так и не была опубликована: «Не было паскуднее и омерзительнее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живём. Тяжёлое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но ничуть не перед искусством. Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы».
Набиравший обороты большевистский террор трезвил многие души, поддавшиеся сперва химере революции. В те же поры Есенин отмечал: «Северный простолюдин не посадит под свое окно кипариса, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений. Он посадит только то дерево, которое присуще его снегам и ветру. У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния. И только смелые, только сильные, которые не боятся никакого дерзания, найдут то «отворись», на пороге которого могут сказать себе: «О слово, отчее слово, мы ходили с тобой на крыле ветрянем и устне наши не возбраним во еже звати тебе...»»
Мотив обращения к Богу от захватившей и закружившей мирской суеты с её мудрованиями и социальными построениями слышится и в стихах Алексея Ганина «Разуму»:
1
Мой бедный шут, мой поводырь слепой,
Мы подошли к вратам последней тайны,
А ты кричишь и тешишься игрой,
Как в первый час Зари моей случайной.
Но час Зари сгорел в дыханьи Дня,
И День ушел по облачным карнизам.
Ты не узнал творящего огня
И не коснулся края светлой ризы.
И в нашем храме жертвенник угас,
Поднялся дым и серые туманы.
И Ты в бреду пустился в дикий пляс,
Закрыл алтарь и опьянел обманом.
Дрожа, одел узорчатый колпак,
А мне — венец с кровавыми зубцами,
И пел, смеясь, что весел только мрак,
кривил лицо и звякал бубенцами.
2
От боли в сад, где скрылся вечный День,
Моя душа лучом от нас умчалась,
И я, как прах, а Ты — кривая тень,
В туманах лжи, злословя, закачались.
Мы прежнее сожгли и убежали прочь
В кричащий путь искать иные храмы.
За нами вслед плыла глухая ночь,
Свивая небо пухлыми руками.
Во чреве Ночи корчился набат.
Дышали вихрями всклокоченные Грозы,
Разинув пасть, рычал чугунный Гад,
Глотая звезд спадающие гроздья.
Тянулись ввысь обозами гроба,
Из саванов глядели мертвых лица.
Оскалив рты, кивали черепа,
И с черным карканьем носились птицы.
Но твой колпак струил все тот же звон,
И страшных тайн Ты в пляске не заметил,
Провел меня по странам всех времен,
И каждый шаг огнем и кровью метил.
Ворвался в храм с гремушкой небылиц,
Где вечность держит солнечную чашу
И медом жизни кормит райских птиц,
И бросил яд, чтоб вечность стала краше.
(Я — бог богов), в безумье начертал
На свитке времени, печаль свою лелея,
Мою любовь, как ненависть развеял
Дробил миры и червем уползал.
И вновь бежал, ныряя в тине мглы,
На красный дым вселенской печи,
Где Духи мук сжигают лик земли,
И новый крест мне взваливал на плечи.
3
Мой бедный Шут, кончай свой дикий пляс,
Кончай игру холодными огнями,
Мы все прошли. И вот последний час
Звенит в замках тяжелыми ключами.
Стонала дважды судная труба,
Наш путь крестом встает в плавучем мраке.
Из тайных врат глядит на нас Судьба,
И луч Души на камнях чертит знаки.
Врата скрипят. Несется бледный Конь.
Мы в желтом пламени последнего порога.
Молись, мой Шут, снимай свой балахон
И жги колпак за скорби в жертву Богу.

Из всех крестьянских поэтов Ганин особенно остро и ясно понял природу большевизма. Именно он в начале 20-х с несколькими единомышленниками создал программу спасения России, где выдвинул идею Великого Земского Собора, воссоздания национального государства и очищения страны от поработивших ее захватчиков. Программу предварял анализ положения России под игом большевизма:
«Россия - это могущественное государство, обладающее неизбывными естественными богатствами и творческими силами народа, - вот уже несколько лет находится в состоянии смертельной агонии.
Ясный дух Русского народа предательски умерщвлен. Святыни его растоптаны, богатства его разграблены. Всякий, кто не потерял еще голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведет счет великим бедствиям и страданиям народа в целом.
Каждый, кто бы ни был, ясно начинает осознавать, что так больше нельзя. Каждый мельчайший факт повседневной жизни - красноречивее всяких воззваний. Всех и каждого он убеждает в том, что если не принять какие-то меры, то России как государству грозит окончательная смерть, а Русскому народу - неслыханная нищета, экономическое рабство и вырождение.
Но как это случилось, что Россия с тем, чтобы ей беспрепятственно на общее благо создать духовные и материальные ценности, обливавшаяся потом и кровью Россия, на протяжении столетий великими трудами и подвигами дедов и пращуров завоевавшая себе славу и независимость среди народов земного шара, ныне по милости пройдох и авантюристов повержена в прах и бесславие, превратилась в колонию всех паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние?
Причина этого в том, что в лице господствующей в России РКП мы имеем не столько политическую партию, сколько воинствующую секту изуверов-человеконенавистников, напоминающую если не по форме своих ритуалов, то по сути своей этики и губительной деятельности средневековые секты сатанистов и дьяволопоклонников. За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов - таятся смерть и разрушения, разрушения и смерть.
Достаточно вспомнить те события, от которых все еще не высохла кровь многострадального Русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооруженные с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками, банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намеке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно все, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи.
Вот тогда произошла эта так называемая «классовая борьба», эта так называемая прославленная «спасительная гражданская война». Но после тщательного анализа всех происходящих событий в области народного хозяйства, психологии народа, после тщательного анализа проповедей этой ныне господствующей секты изуверов, человеконенавистников-коммунистов, о строительстве нового мира мы пришли к тому же категорическому убеждению: все эти слова были только приманкой для неискушенных в подлости рабочих масс и беднейшего крестьянства, именем которых все время прикрывает свои гнусные дела эта секта.
Достаточно опять-таки вспомнить тот ужасный разгром городов, промышленных предприятий, образцовых хозяйств и усадеб, бесконечно и ежедневно происходившие реквизиции, бесчисленные налоги, когда облагалось, да и облагается и до сих пор все, кроме солнечного света и воздуха, чтобы понять: это только безответственный грабеж и подстрекательство народа на самоубийство.
Наконец, реквизиции церковных православных ценностей, производившиеся под предлогом спасения голодающих. Но где это спасение? Разве не вымерли голодной смертью целые села, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками (только подумать!) доведенные до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране, дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних! Только будущая история и наука оценят во всей полноте всю изуверскую деятельность этой «спасительницы народов» - РКП.
Для нас теперь нет никакого сомнения, что та злая воля, которая положена в основу современного советского строя, заинтересована в гибели не только России, как одной из нынешних христианских держав, но всего христианского мира.
Создав экономические и государственно-политические правовые теории на ложном принципе классовых противоречий, они тем самым вызвали в каждом государстве, провоцируя богатых и бедных, внутреннюю нетерпимость, разжигая их до острой ненависти, до братоубийственной бойни.
Эта хитрая и воинствующая секта, исходя из того же принципа классового расслоения, путем псевдонаучных исследований, ныне искажает истинный смысл вещей, искажает истинный взгляд на естественно-исторический и духовный путь человечества. Эта секта всеми мерами пытается заглушить в бесконечных противоречиях ход всех современных событий, стремясь таким образом расчленить и ослепить каждую национальность в отдельности, тем самым провести непроходимую бездну между подрастающим поколением и их отцами, между отдельными группами людей: создавая всюду нетерпимость, раздор и отвлекая таким образом силы народов от дружественной работы по борьбе с естественными препятствиями, парализуя творческий дух христианских народов.
Народы мира должны быть на страже, должны напрячь все свои силы, чтобы не поддаться влиянию этой изуверской секты. Всякий, кто любит свой народ, кому дороги культура и дальнейший прогресс завоеваний природы на благо народов, тот, безусловно, к какой бы нации ни принадлежал, всеми мерами должен бороться и воздействовать внутри своей страны на малосознательные массы, чтоб не допустить эту изуверскую секту к власти над данным народом.
Всякий, кто более или менее добросовестно следил за ходом событий в России, кто знает хоть в тысячной части положение Русского народа в целом, безусловно, увидит, что только путем лжи и обмана, путем клеветы и нравственного растления народа эти секты силятся завладеть миром. Путем неслыханной в истории человечества кровожадной жестокости, воспользовавшись временной усталостью народа, эта секта, пробравшись в самое сердце России, овладев одной шестой частью суши земного шара и захватив в свои руки колоссальные богатства России, еще с большей энергией и с большим нахальством проповедует свои гибельные теории, прикрываясь маской защитников угнетенных классов и наций.
Эти изуверские секты под видом дипломатических и торговых представителей Русского народа всюду рассылают агентов-проповедников, чтобы успешней делать свое противное всякому здравому смыслу дело, чтобы всюду организовать отделения своей секты, чтобы всюду сеять раздор, человеконенавистничество, чтобы всюду разжечь братоубийственные внутринациональные бойни, потому что знают: только этим путем они могут погубить христианско-европейский Запад и Америку, таким образом овладев миром.
Выдвигая как конечную цель своих стремлений лучшие принципы христианско-европейских народов: свободу, равенство всех граждан перед законом, охрану труда и заботу о народном благосостоянии и просвещении, они тем самым стараются проникнуть в доверие масс Европы и Америки. Но мы еще раз повторяем: всякий, кто умеет честно, по-человечески мыслить, тот из всего существующего положения в России ясно увидит, к чему на самом деле стремится эта изуверская секта.
Завладев Россией, она вместо свободы несет неслыханный деспотизм и рабство под так называемым «государственным капитализмом». Вместо законности - дикий произвол Чека и Ревтрибуналов; вместо хозяйственно-культурного строительства - разгром культуры и всей хозяйственной жизни страны; вместо справедливости - неслыханное взяточничество, подкупы, клевета, канцелярские издевательства и казнокрадство. Вместо охраны труда - труд государственных бесправных рабов, напоминающий времена дохристианских деспотических государств библейского Египта и Вавилона. Все многомиллионное население коренной России и Малороссии, равно и инородческое, за исключением евреев, - брошено на произвол судьбы. Оно существует только для вышибания налогов.
Три пятых школ, существовавших в деревенской России, закрыты. Врачебной помощи почти нет, потому что все народные больницы и врачебные пункты за отсутствием средств и медикаментов влачат жалкое существование. Высшие учебные заведения терроризированы и задавлены как наиболее враждебные существующей глупости. Всякая общественная и индивидуальная инициатива раздавлена. Малейшее проявление ее рассматривается как антигосударственная крамола и жесточайшим образом карается. Все сельское население, служащие, равно и рабочие массы, задавлены поборами. Все они лишены своей религиозной совести и общественно-семейных устоев, все вынуждены влачить полуживотное существование. Свобода мысли и совести окончательно задавлены и придушены. Всюду дикий, ничем не оправданный произвол и дикое издевательство над жизнью и трудом народа, над его духовно-историческими святынями. Вот он - коммунистический рай.
Недаром вся Россия во всех слоях, как бы просыпаясь от тяжкого сна, вспоминает минувшее время как золотой, безвозвратно ушедший век. Потому что всюду голод, разруха и дикий разгул, издевательство над жизнью народа, над его духовно-историческими святынями. Поистине, над Россией творится какая-то черная месса для идолопоклонников. Вся так называемая коммунистическая пропаганда и агитация, письменная и устная - вся псевдонаучная так называемая марксистская литература, и, наконец, неслыханный по своей зловредности в истории законодательства поток запретов и распоряжений самозванного правительства - эти исключительные образцы злобы, коварства, предательства и изуверской тупости являются ярким доказательством справедливости наших мнений.
Помимо террора, одним из главных и могущественных орудий в руках коммунистической секты являются пропаганда и агитация так называемого марксистского учения, которое, как известно, не только для непосвященных рабочих масс, не только для умов не вполне развитых и знакомых с прочими философскими и научными взглядами на мир вещей и исторических событий, но и для отдельных умов, более или менее способных к мышлению, в настоящее время почти во всем мире представляют немалый соблазн во взглядах, а многие вещи и явления исторического порядка, особенно в области хозяйственно-промышленного строительства, многих искренних людей приводят к значительным заблуждениям».
Ганин и его соратники полагали, что «для того чтобы окончательно свергнуть власть изуверов, подкупивших себе всех советских пройдох и авантюристов, наряду с пропагандой национальных идей и прав человека, необходимо, учитывая силы противника, в каждом городе, в каждом промышленном месте коренной России и Малороссии путем тщательного отбора и величайшей осмотрительности вербовать во всех семьях и кругах русского общества всех крепких и стойких людей, нежно любящих свою Родину. Необходимо объединить все разрозненные силы в одну крепкую целую партию, чтобы ее активная сила могла не только вести дальнейшую работу и противостоять не за страх, а за совесть враждебной нам силе, но сумела бы в нужный момент руководить стихийными взрывами восстания масс, направляя их к единой цели. К великому возрождению Великой России; выдвигая идею Великого Земского Собора, русские люди должны зорко смотреть, чтобы тайные враждебные силы раз и навсегда потеряли охоту грабежа и бесчинства народа в целом и не помешали бы в дальнейшем развернуть в России еще неисчерпанные силы на путь духовного и экономического творчества».
Эти тезисы каким-то образом оказались в ГПУ, и 13 ноября 1924 г. чекисты открыли «Дело «Ордена русских фашистов»». Ганин был арестован в Москве, как руководитель организации. Ордер на арест был подписан самим Генрихом Ягодой. По свидетельству О.Н. Вышеславцевой, накануне Алексей пришёл к ней домой и сообщил: «Ну, охота за мной хорошая идет, други. Пожалуй, что мы не увидимся больше».
По «делу» были арестованы ещё 13 человек:
Петр Чекрыгин, 23 лет, поэт
Николай Чекрыгин, 22 лет, поэт
Виктор Дворяшин, 27 лет, поэт и художник
Владимир Галанов, 29 лет, поэт
Григорий Никитин, 30 лет, поэт
Александр Кудрявцев, 39 лет, наборщик
Александрович-Потеряхин, 32 лет, литератор
Михаил Кротков, 44 лет, юрист
Сергей Селиванович Головин, 58 лет, врач
Борис Глубоковский, 30 лет, артист, литератор, режиссер
Иван Колобов, 37 лет
Тимофей Сахно, 31 года, врача
Евгений Заугольников, 22 лет.
Полковник милиции в отставке Э.А. Хлысталов писал об участниках «Ордена» следующее: «Почти все они были друзьями Есенина… …Их обвиняли в том, что с августа 1924 г. они сорганизовались и ставили своей целью путём террора и диверсий свергнуть советскую власть...»
В обвинительном заключении не был назван ни один факт нарушения закона или какого-либо преступления. В процессе расследования «дела» двое арестованных потеряли рассудок. Алексею Ганину провели судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым.
Допрашивали поэта известные палачи Абрам Славотинский и Яков Агранов. Допросы сопровождались пытками, что подтверждается пятнами крови, которыми буквально заляпаны листки с «тезисами», которые предъявлялись Ганину.
Секретарь Президиума ВЦИК СССР Енукидзе 27 марта 1925 г. единолично принял решение на внесудебный приговор, разрешив коллегии ОГПУ расправиться с «фашистами»: «Считая следствие по настоящему делу законченным и находя, что в силу некоторых обстоятельств передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А. А. внесудебного приговора».
По приказу В. Менжинского, Г. Бокия и Я. Петерса были расстреляны: Ганин, братья Чекрыгины, Дворяшин, Галанов и Кротков. Остальным дали 10 лет Соловков, откуда возвратились лишь двое.
«Как погиб брат? – вспоминала сестра поэта Мария. - Я была в 1925 году у прокурора Кудрявцева Пимена Васильевича в Вологде. Он сказал, что Алексей якобы написал поэму, порочащую Троцкого, и напечатал её в «Московском альманахе» в 1924 году. Их забрали несколько человек. Его судил военный трибунал».
По-видимому, прокурор Кудрявцев имел в виду поэму Ганина «Былинное поле»:
Нежить лесная пошла наобум,
Забирается в брови и бороды,
Забирается в уши, за гашники,
Чтобы силу по капельке высосать,
Чтобы веру по крошечке выжевать.
Знает поганая мелочь секрет:
Силу мирскую не свалит гора,
Да тля незаметная гору подточит...-
Знает поганая и другой секрет:
В думах мужичьих просторно, как в поле,
Гуляй, кому надо, что хочешь, топчи, -
Только про счастье мужичье шепчи,
Да жалобней вякай про горькую долю.
Будут покорны тогда силачи,
Красные речи замажутся сажей.
Сами друг другу могилы укажут,
И сами себе панихиду споют...
Двоюродный внук поэта Евгений вспоминал: «По рассказам моей бабушки Анны — Алексей Алексеевич Ганин — вологодский поэт, ближайший друг Сергея Есенина, сын двоюродного брата моего деда, — был расстрелян большевиками-интернационалистами 30 марта 1925 года в Бутырской тюрьме в день своих именин, почитаемый как день Святого Алексея — Божьего человека. Вместе с ним были расстреляны семь молодых русских поэтов, верных Православию. Алексей Ганин принял смерть в возрасте Христа. Прах его погребён на территории Яузской больницы».
Родные долго не знали, что случилось с Алексеем. Летом 1925 г. младший брат Федор съездил в Москву, чтобы разыскать его. Вернулся мрачнее тучи, не зная, как сообщить матери страшное известие. Сказал старшей сестре Шуре: «Алешку расстреляли» - и заплакал. Сестра Елена вспоминала: «Фёдор-то в Алексее души не чаял. Приехал из Вологды, где узнал о расстреле Алексея. Никому ничего не сказал, боялся за мать - думал - с ума сойдёт. Она каждый день фотографии перебирала. В мезонин поднималась - сидит и плачет. И я с нею...»
Фёдор Ганин был арестован в 1937 г., а в 41-м «умер в местах заключения»… Дом Ганиных сгорел. В огне погибла уникальная библиотека Алексея, многие его рукописи, письма. Спасти удалось только «Евангелие», которое ему подарил священник с надписью. Самой деревни уже нет также. На месте дома, в котором родился и вырос поэт, поставлен памятный камень.
Гонимый совестью незримой за чью-то скорбь и тайный грех,
К тебе пришел я, край родимый, чтоб полюбить, прощая всех.
В твоих полях, в твоем покое, в шелковых мхах твоих ланит
От Зла и каменного воя я думал сердце схоронить.
Я думал бред души неверной стряхнуть в безвременной поре
И за лесной твоей вечерней молиться радостной Заре.
Украдкой выгоревать стоны под сенью звездного шатра
И расплеснуться красным звоном в твои певучие ветра.
Но кто-то дико заглумился над сном и сказкой вековой
И новым перстнем обручился яс той же скорбью полевой.
Опять над Русью тяготеет усобиц княжичий недуг
Опять татарской былью веет от расписных, узорных дуг.
И мнится: где-то за горами, в глуби степей, как и тогда,
Под золочеными шатрами пирует ханская орда.
Опять по Волге буйно-красен, обнявшись с пленною княжной,
В узорных челнах Стенька Разин гуляет с вольной голытьбой.
И широко по скатам пашен, разнесшись в кличе боевом,
И днем и ночью грозно пляшут Огонь и Смерть в краю родном.
А по лесам, где пряхи Ночи сплетали звездной пряжей сны,
Сверкают пламенные очи и бич глухого Сатаны.
Умолкли песни голубые, и с травяной твоей спины
Сорвали ризы парчевые твои неверные сыны
И ты исстеганные руки возносишь к правде неземной,
И злей смеется крестной муке и добрый друг, и недруг злой.
Неотвратимо роковое в тебе гнетет твоих сынов,-
Но чует сердце огневое — Ты станешь сказкой для веков.

Русская Стратегия