Вас интересуют обстоятельства моего ранения и взятия в плен в лесу Марино первого октября 1920 года? Я никогда не описывала этот эпизод своей жизни и не знаю, смогу ли сделать это. У меня остались такие ужасные впечатления, и память запечатлела только некоторые моменты, и некоторые образы. К 25 сентября наша кавалерийская дивизия переправилась через Днепр по понтонному мосту и была вытеснена в ближний бой с красными, застигнув их врасплох этим маневром. Должна признаться, что всегда носила револьвер в кармане плаща, чтобы убить себя, так как я не позволила бы большевикам взять себя в плен. Мы форсировали Днепр ночью, продвигаясь очень медленно, почти бесшумно. Я набросила на плечи плащ, так как начало холодать. Нашим медицинским отрядом командовал князь Черкасский, адъютантом которого был мой будущий муж, но в то время он еще не был моим женихом. Отряд шел вслед за отрядом кавалергардов. Мы продвигались всю ночь с бесконечными остановками. В изнеможении я заснула на полу «тачанки». В полусне я почувствовала, что мое покрывало сползает. Я продолжала тянуть его, но в состоянии истощения мои движения были слабыми. Внезапно я поняла, что плащ слетел и исчез. Вскочив и придя в себя, я потребовала, чтобы мы его нашли. Мы искали, но найти его было невозможно. Ночью нельзя было светить, и мы не могли задерживать войска, особенно артиллерию, которая следовала за нами. Потеря плаща была очень неприятна, но больше всего я сожалела о потере револьвера. Размышляя о тех событиях, я могу сказать, что, если бы не потеряла револьвер, то я, вероятно, пустила бы себе пулю в висок первого октября.
С этого вечера в наших ночных переходах начались окружения красных. Я никогда не видела таких больших окружений до этого времени. Сначала красные сдавались целыми частями. Затем на наших глазах завязался бой.
В моей памяти остались разрозненные образы, капитуляция пехотных полков и прекрасное и солнечное утро. Мы укрылись на опушке леса. Внезапно одна из наших тачанок проехала в 100 метрах от нас. Она заняла позицию и открыла огонь. Это было так близко, что мы видели пламя зажигающего фитиля, прежде чем услышали выстрел. Было много раненых среди красных. Мы подбирали всех раненых и ночью отвозили в госпиталь. Вернувшись вечером, мы часто бродили, пытаясь воссоединиться с частью. Эти возвращения были очень неприятны, потому что мы всегда рисковали попасть в руки большевиков.
29-го и 30-го мы не смогли воссоединиться со своими частями и к полудню прошли перед ветряной мельницей, вокруг которой собралась группа генералов и полковников, окруживших генерала Бабиева, чей мундир контрастировал с остальными. Не прошло и пяти минут, как мы услышали мощный взрыв, и печальная весть о смерти генерала Бабиева передавалась из уст в уста.
На рассвете мы все собрались и, получив приказ, двинулись в путь.
Я плохо помню события утра первого октября, но помню охватившее меня чувство тоски и печали. Я помню атаку улан. Через несколько секунд я увидела полковника Григория, веселого и оживленного, командующего. Я видела, как он вынул саблю из ножен и ускакал галопом. Далее я помню ветряную мельницу, где мы разместили наш госпиталь, полковника, смертельно бледного и едва дышащего, которого везут боком. Через несколько мгновений он умер, так как пуля пронзила его сердце. Мы приняли еще двоих или троих раненых. Тогда они (красные) отступили в сторону леса. Князь Черкасский подошел ко мне и сказал, что передаст известие штабному полка, а госпиталь должен ожидать у самого леса.
Нас охватило мучительное чувство. Мы получили приказ отступать, и, переправившись через ручей, отступали уже совершенно беспорядочно. В тот момент мне казалось, что мы шли полем, где шел кровавый бой. Убитые лежали на земле вперемешку с трупами лошадей. Валялись брошенные копья, а телеги были разбиты. Подробностей не помню, но вспоминается описание боя в пушкинском «Руслане и Людмиле», и как будто вчера вижу лошадь на коленях - она бежала с ранениями обеих передних ног, пытаясь присоединиться к отступавшим отрядам.
Внезапно появились трое кавалеристов, поддерживавшие раненого. Я спрыгнула на землю со своей тачанки, остановилась и приняла человека. Едва я начала перевязывать ему ногу, как из леса выскочили с шашками двадцать или тридцать красных кавалеристов. Ко мне подошли трое и стали оскорблять раненого, требуя, чтобы он слез с тачанки. Я закричала: «Не трогайте раненых. Мы всегда заботимся о ваших. Сегодня вечером мы уже помогли сорока из них».
В этот момент один из красных всадников, с густой шевелюрой, свисающей с головы, прыгнул на меня и ударил мечом по голове. Я не помню, чтобы в тот момент почувствовала сильную боль, ощутила только сильный удар по голове, будто меня ударили большой палкой. Затем я потеряла сознание. Не знаю, что они сделали с раненым. Придя в себя, я почувствовала, как по лицу что-то струится и поняла, что это была кровь и что они приняли меня за мертвую. Я поняла, что должна продолжать лежать на животе совершенно неподвижно.
Затем я услышала голос, спрашивающий: «Зачем ты убил сестру? Нам нужны сестры». Вдруг я подняла голову и увидела кавалериста с повязкой Красного Креста. Кавалерист с черной шевелюрой, снова выкрикивая оскорбления, занес шпагу, чтобы разрубить меня. Я была охвачена таким испугом, что не успела отреагировать.
Меня случайно спас компаньон кавалериста, который, как я узнала позже, был помощником ветеринара. Он отклонил руку кавалериста, который, промахнувшись, отправился в погоню за нашим отрядом.
Кто-то приказал: «Идите к комиссару Ивановату в Марино». Лошадей повозки вел красногвардеец, которого мы некоторое время назад взяли в плен. Теперь он воздел руки к небу, крича: «Я один из ваших, я один из ваших».
Повозку окружили двое или трое кавалеристов. Я попросила помощника ветеринара не бросать меня. Мы шли в сторону деревни по заросшей кустарником местности. Мои уши гудели. Я подумала о своем револьвере. Я знала, что спасения нет.
Когда мы подошли к деревне, которая казалась совсем близко, меня охватило отчаяние. Внезапно ветеринар крикнул мне: «Теперь твоя очередь меня спасать». Я повернулась и увидела контратаку кавалергардов. (Атаку возглавил начальник эскадрона, де Раух.)
Ветеринар приказал повернуть назад. Красные галопом отступали в сторону деревни. Ветеринар не пошел с ними. Я схватила поводья и повернула к шоссе. Очень быстро мы оказались в эпицентре невероятного хаоса. Впереди и позади нас свистели пули. Мы попали под перекрестный огонь. При спуске к ручью у повозки разболталось одно колесо. Я спрыгнула на землю и побежала к ручью, готовясь перейти его, хотя он был довольно широк, как вдруг возле меня остановился кавалерист и протянул руку. Я протянула руку, как вдруг услышала, что сестра Клавдия Ивановна Огданец-Обыдовская зовет меня: «Сестра Оболенская, идите сюда». Я побежала к ней в повозку. Мы двинулись вперед. У наших ног лежало огромное тело кавалергарда. Вдруг Клавдия Ивановна закричала: «Надо взять пулемет», — и спрыгнула на землю с телеги, которая мчалась вперед во всю прыть. Я крикнула кучеру: «Подождите!» но он только отмахнулся: «Я потерял одну сестру, но вытащу отсюда другую». Можете себе представить мое душевное состояние. Вскоре распространился слух, что Клавдия Ивановна была застрелена из пулемета, хотя это не подтвердил ни один свидетель.
Мы следовали своим курсом, как вдруг я услышала нечеловеческий крик, он был похож на крик раненого зайца. Я увидела как в сторону леса бежит человек без мундира. Я приподнялась в фургоне и изо всех сил схватила кучера за руки выше локтя.
Это был корнет Собинов из Синих кирасир Ее Величества Императрицы. Свой мундир с погонами он выбросил, потому что боялся оказаться в плену. Он был тяжело ранен в плечо. У меня была аптечка первой помощи, и я остановила кровотечение, перевязав его как могла, но он был в хорошей форме. Чуть позже мы достигли хребта, где два генерала верхом с револьверами в руках пытались перегруппировать отступающих. Они пропустили нас. С наступлением ночи мы добрались до нашего пункта первой помощи, и только поздно ночью пересекли понтон в противоположном направлении. Только тогда ко мне вернулось душевное спокойствие. Это был ужасный день, который я боюсь переживать даже в своих мыслях. Это первый раз, когда я описываю те события. Я прошу, пока я жива, никому об этом не говорить и ничего не писать об этом.
Я описала абсолютно все, что помню. Однако все это я помню словно сквозь сон. Голова была тяжелой и казалось вот-вот лопнет. У меня на голове остался шрам около трех сантиметров. Меня спасло либо то, что кавалерист Буденный не был хорошим фехтовальщиком, либо мои кудрявые локоны, отросшие после приступа брюшного тифа, которые притупили удар, а может быть, и то и другое.
Командир полка представил меня к Георгиевскому кресту, но я его не получила, так как через пять-шесть недель Белая армия покинула родную землю.
Я должна добавить, что с моей стороны не было никаких героических действий. Мне невероятно повезло покинуть этот ад с такими небольшими потерями. Череп хорошо выдержал удар. У меня всегда была (и есть) стойкость духа, которая мне помогала. Благодаря этому я остановила лошадей, чтобы подобрать Собинова. Меня представили к Кресту именно за то, что я спасла раненого офицера. Но для меня самым тяжелым был момент плена. Хотя это длилось относительно недолго — думаю, что не более десяти или пятнадцати минут, — это время казалось мне бесконечным. Никогда больше я не переживала ничего подобного. У меня нет ни таланта, ни слов, чтобы выразить чувства, охватившие меня в тот момент, тот ужас, который меня сковал, до сих пор перед глазами молодое и звериное лицо всадника с растрепанными волосами. Его светлые каменные глаза напомнили мне Стеньку Разина. Долгое время меня преследовали мысли о Клавдии Ивановне и о том, что я не смогла остановить лошадей в ту минуту. Но время лечит все. А теперь острота памяти стала менее интенсивной. Она была настоящей героиней, которая не знала, что такое страх.
Русская Стратегия |
