Чтобы смело биться, человеку надо ощущать защиту спины, поддержку с боков, землю под ногами. Все эти условия разрушены для Пятьдесят Восьмой. Пройдя мясорубку политического следствия, человек сокрушен телом: он голодал, не спал, вымерзал в карцерах, валялся избитый. Но если бы только телом! - он сокрушен и душой. Ему втолковано и доказано, что и взгляды его, и жизненное поведение, и отношения с людьми - все было неверно, потому что привело его к разгрому. В том комочке, который выброшен из машинного отделения суда на этап, осталась только жажда жизни, и никакого понимания. Окончательно сокрушить и окончательно разобщить - вот задача следствия по 58-й статье.
Осужденные должны понять, что наибольшая вина их на воле была - это попытка как-нибудь сообщаться или объединяться друг с другом помимо парторга, профорга и администрации. В тюрьме это доходит до страха всяких коллективок: одну и ту же жалобу высказать в два голоса или на одной и той же бумаге подписаться двоим. Надолго теперь отбитые от всякого объединения лже-политические не готовы объединиться и против блатных. Так же не придет им в голову иметь для вагона или пересылки оружие - нож или кистень. Во-первых - зачем оно? против кого? Во-вторых, если его применишь ты, отягченный зловещей 58-ю статьею - то по пересуду ты можешь получить и расстрел. В-третьих, еще раньше, при обыске, тебя за нож накажут не так, как блатаря: у него нож - это шалость, традиция, несознательность, у тебя - террор.
И наконец, большая часть посаженных по 58-й - это мирные люди (а часто и старые, и больные), всю жизнь обходившиеся словами, без кулаков - и не готовые к ним теперь, как и раньше.
А блатари не проходили такого следствия. Все их следствие - два допроса, легкий суд, легкий срок, и даже этого легкого срока им не предстоит отбыть, их отпустят раньше: или амнистируют или они убегут. В.И.Иванов (ныне из Ухты) девять раз получал 162-ю (воровство), пять раз 82-ю (побег), всего 37 лет заключения - и "отбыл" их за пять-шесть лет.
Никто не лишал блатаря его законных передач и во время следствия - обильных передач из доли товарищей по воровству, оставшихся на свободе. Он не худел, не слабел ни единого дня - и вот в пути подкармливается за счет фраеров.Фраер - это невор, то есть не "Человек" (с большой буквы). Ну, попросту: фраера - это остальное, не воровское человечество.
Воровские и бандитские статьи не только не угнетают блатного, но он гордится ими - и в этой гордости его поддерживают все начальники в голубых погонах или с голубыми окаемками: "Ничего, хотя ты бандит и убийца, но ты же не изменник родины, ты же наш человек, ты исправишься". По воровским статьям нет одиннадцатого пункта - об организации. Организация не запрещена блатарям - отчего же? - пусть она содействует воспитанию чувств коллективизма, так нужных человеку нашего общества. И отбор оружия у них - это игра, за оружие их не наказывают - уважают их закон ("им иначе нельзя"). И новое камерное убийство не удлинит срока убийцы, а только украсит его лаврами.
(Это все уходит очень глубоко. В трудах прошлого века люмпен-пролетариат осуждался разве только за некоторую невыдержанность, непостоянство настроения. А Сталин всегда тяготел к блатарям - кто ж ему грабил банки? Еще в 1901 году сотоварищами по партии и тюрьме он был обвинен в использовании уголовников против политических противников. С 20-х годов родился и услужливый термин социально-близкий. В этой плоскости и Макаренко: ЭТИХ можно исправить. (По Макаренко,"Флаги на башнях".
исток преступлений - только "контрреволюционное подполье"). Нельзя исправить ТЕХ - инженеров, священников, эсеров, меньшевиков.)
Отчего ж не воровать, коли некому унять? Трое-четверо дружных и наглых блатарей владеют несколькими десятками запуганных придавленных лже-политических.
С одобрения начальства. На основе Передовой Теории.
Но если не кулачный отпор - то отчего жертвы не жалуются? Ведь каждый звук слышен в коридоре, и вот он медленно прохаживается за решеткою конвойный солдат.
Да, это вопрос. Каждый звук и жалобное хрипение слышны, а конвоир все прохаживается - почему ж не всешается он сам? В метре от него, в полутемной пещере купе грабят человека - почему ж не заступится воин государственной охраны.
А вот по тому самому. Ему внушено тоже.
И - больше: после многолетнего благоприятствия, конвой и сам склонился к ворам. Конвой и САМ СТАЛ ВОР.
С середины 30-х годов и до середины 40-х, в это десятилетие величайшего разгула блатарей и нижайшего угнетения политических - никто не припомнит случая, чтобы конвой прекратил грабеж политического в камере, в вагоне, в воронке. Но расскажут вам множество случаев, как конвой принял от воров награбленные вещи и взамен принес им водки, еды (послаще пайковой), курева. Эти примеры уже стали хрестоматийными.
У конвойного сержанта ведь тоже ничего нет: оружие, скатка, котелок, солдатский паек. Жестоко было бы требовать от него, чтобы он конвоировал врага народа в дорогой шубе или в хромовых сапогах, или с кешером городских богатых вещей - и примирился бы с этим неравенством. Да ведь отнятьэту роскошь - тоже форма классовой борьбы? А какие еще тут есть нормы?
В 1945-46 годах, когда заключенные тянулись не откуда-нибудь, а из Европы, и невиданные европейские вещи были надеты на них и лежали в их мешках - не выдерживали и конвойные офицеры. Служебная судьба, оберегшая их от фронта, в конце войны оберегла их и от сбора трофеев - разве это было справедливо?
Так не случайно уже, не по спешке, не по нехватке места, а из собственной корысти - смешивал конвой блатных и политических в каждом купе своего столыпина. И блатари не подводили: вещи сдирались с бобров (Бобры - богатые зэки с барахломибацилами, то есть с жирами.) и поступали в чемоданы конвоя.
Но как быть, если бобры-то в вагон загружены, и поезд уже идет, а воров - нет и нет, ну просто не подсаживают, сегодня их не этапируют ни одна станция? Несколько случаев известно и таких.
В 1947 году из Москвы во Владимир для отбывания сроков во Владимирском централе везли группу иностранцев, у них были богатые вещи, это показывало первое раскрытие чемодана. Тогда конвой сам начал в вагоне систематический отбор вещей. Чтобы ничего не пропустить, заключенных раздевали догола и сажали на пол вагона близ уборной, а тем временем просматривали и отбирали вещи. Но не учел конвой, что везет-то их не в лагерь, а в серьезную тюрьму. По прибытии туда И.А.Корнеев подал письменную жалобу, все описав. Нашли тот конвой, обыскали самих. Часть вещей еще нашлась и вернули ее владельцам, невозвращенное владельцам оплатили. Говорили, что конвою дали по 10 и 15 лет. Впрочем это проверить нельзя, да и статья воровская, не должны засидеться.
Однако этот случай исключительный, и умерь свою жадность вовремя, начальник конвоя понял бы, что здесь лучше не связываться. А вот случай попроще, и тем подает он надежду, что не один такой был. В столыпине Москва-Новосибирск в августе 1945 года (в нем этапировался А.Сузи) тоже не случилось воров. А путь предстоял долгий, столыпины тянулись тогда. Не торопясь, начальник конвоя объявил в удобное время обыск - по одиночке с вещами в коридоре. Вызываемых раздевали по тюремным правилам, но не в этом таился смысл обыска, потому что обысканные возвращались в свою же набитую камеру, и любой нож, и любое запретное можно было потом из рук в руки передавать. Истинный обыск был в пересмотре всех личных вещей - надетых и из мешков. Здесь, у мешков, не скучая весь долгий обыск простоял с надменным неприступным видом начальник конвоя, офицер, и его помощник, сержант. Грешная жажда просилась наружу, но офицер замыкал ее притворным безразличием. Это было положение старого блударя, который рассматривает девочек, но стесняется посторонних, да и самих девочек тоже, не знает, как подступиться. Как ему нужны были несколько воров! Но воров в этапе не было.
В этапе не было воров, нобыли такие, кого уже коснулось и заразило воровское дыхание тюрьмы. Ведь пример воров поучителен и вызывает подражание: он показывает, что есть легкий путь жить в тюрьме. В одном из купе ехали два недавних офицера - Санин (моряк) и Мерешков. Они были оба по 58-й, но уже перестраивались. Санин при поддержке Мерешкова объявил себя старостой купе и попросился через конвоира на прием к начальнику конвоя (он разгадал эту надменность, ее нужду в своднике!). Небывалый случай, но Санина вызвали и где-то там состоялась беседа. Следуя примеру Санина, попросился кто-то из другого купе. Был принят и тот.
А наутро хлеба выдали не 550 граммов, как был в то время этапный паек, а
- двести пятьдесят.
Пайки роздали, начался тихий ропот. Ропот, - но боясь "коллективных действий" эти политические не выступали. Нашелся только один, кто громко спросил у раздатчика:
- Гражданин начальник! А сколько эта пайка весит?
- Сколько положено, - ответили ему.
- Требую перевески, иначе не возьму! - громко заявил отчаянный.
Весь вагон затаился. Многие не начинали паек, ожидая, что перевесят и им. И тут-то пришел во всей своей непорочности офицер. Все молчали, и тем тяжелее, тем неотвратимее придавили его слова:
- Кто тут выступил против советской власти?
Обмерли сердца. (Возразят, что это - общий прием, что это и на воле любой начальник заявляет себя советской властью и поди с ним поспорь. Но для запуганных, только что осужденных за антисоветскую деятельность - страшней.)
- Кто тут поднял МЯТЕЖ из-за пайки? - настаивал офицер.
- Гражданин лейтенант, я хотел только ..., - уже оправдывался во всем виноватый бунтарь.
- Ах, это ты, сволочь? Это тебе не нравится советская власть?
(И за чем бунтовать? зачем спорить? Разве не легче съесть эту маленькую пайку, перетерпеть, промолчать?.. А вот теперь встрял...)
- ... Падаль вонючая! Контра! Тебя самого повесить - а ты еще пайку вешать?! Тебя, гада, советская власть поит-кормит - и ты еще недоволен? Знаешь, что за это будет?..
Команда конвою: "Заберите его!" Гремит замок. "Выходи, руки назад!" Несчастного уводят.
- Еще кто недоволен? Еще кому перевесить?
(Как будто что-то можно доказать! Как будто где-то пожалуешься, что было двести пятьдесят и тебе поверят, а лейтенанту не поверят, что было точно пятьсот пятьдесят.)
Битому псу только плеть покажи. Все остальные оказались довольны, и так утвердилась штрафная пайка НА ВСЕ ДНИ долгого путешествия. И сахара тоже не стали давать - его брал конвой.
(Это было в лето двух великих Побед - над Германией и над Японией, побед, которые извеличат история нашего Отечества, и внуки и правнуки будут их изучать.)
Проголодали день, проголодали два, несколько поумнели, и Санин сказал своему купе: "Вот что, ребята, так пропадем. Давайте, у кого есть хорошие вещи - я выменяю, принесу вам пожрать". Он с большой уверенностью одни вещи брал, другие отклонял (не все соглашались и давать - так никто ж их и не вынуждал!). Потом попросился на выход вместе с Мерешковым, странно - конвой их выпустил. Они ушли с вещами в сторону купе конвоя и вернулись с нарезанными буханками хлеба и с махоркой. Это были те самые буханки - из семи килограммов, не додаваемых на купе в день, только теперь они назначались не всем поровну, а лишь тем кто дал вещи.
И это было вполне справедливо: ведь все же признали, что они довольны и уменьшенной пайкой. И справедливо было потому, что вещи чего-то стоят, за них надо же платить. И в дальнем загляде тоже справедливо: ведь это слишком хорошие вещи для лагеря, они все равно обречены там быть отняты или украдены.
А махорка была - конвоя. Солдаты делились с заключенными своею кровной махрой - но и это было справедливо, потому что они тоже ели хлеб заключенных и пили их сахар, слишком хороший для врагов. И, наконец, справедливо было то, что Санин и Мерешков, не дав вещей, взяли себе больше, чем хозяева вещей - потому что без них бы это все и не устроилось.
И так сидели, сжатые в полутьме, и одни жевали краюхи хлеба, принадлежащие соседям, а те смотрели на них. Прикуривать же конвой не дал поодиночке, а в два часа раз - и весь вагон заволакивался дымом, как будто что горело. Те, кто сперва с вещичками жались, - теперь жалели, что не дали Санину, и просили взять у них, но Санин сказал - потом.
Эта операция не прошла бы так хорошо и так до конца, если б то не были затяжные поезда и затяжные столыпины послевоенных лет, когда их и перецепляли, и на станциях держали, - так зато без после войны и вещичек бы тех не было, за которыми гоняться. До Куйбышева ехали неделю - и всю неделю от государства давали только двести пятьдесят граммов хлеба (впрочем, двойную блокадную норму), сушеную воблу и воду. Осталной хлеб нужно было выкупить за свои вещи. Скоро предложение превысило спрос, и конвой уже очень неохотно брал вещи, перебирал.
На Куйбышевскую пересылку их свозили, помыли, вернули в том же составе в тот же вагон. Конвой принял их новый, - но по эстафете ему было, очевидно, объяснено, как добывать вещи, - и тот же порядок покупки собственной пайки возобновился до Новосибирска. (Легко представить, что этот заразительный опыт в конвойных дивизионах переимчиво распространялся.)
Когда в Новосибирске их высадили на землю между путями, и какой-то еще новый офицер пришел, спросил: "Есть жалобы на конвой?" - все растерялись, и никто ему не ответил.
Правильно рассчитал тот первый начальник конвоя - Россия!..
А.И. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ.
|
