Став художественным руководителем Театра имени Гоголя, мой собеседник озвучил на сборе труппы манифест, в котором декларировал собственные принципы построения театра, основанные на незыблемости веры в человека.
В условиях, когда вакуум перемежается с хейтом, с нулевых позиций, в театре под его руководством формируется абсолютно новый признанный и полюбившийся зрителям репертуар, в котором худрук и режиссер ни на шаг не отходит от заданной им в начале пути эстетики, где нет места сарказму постмодернизма и вульгарной социализации, но где царит "новая искренность", выраженная в идеализме и вере в человека вопреки всему.
Антон Яковлев. Режиссер театра и кино, актер, драматург
Окончил школу-студию МХАТ. С 1993 по 1997 годы работал в театре "Современник". Окончил Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Снял несколько кинокартин.
Поставил десятки спектаклей в театрах Москвы и Санкт-Петербурга, среди них "Последний поезд" в "Ленкоме Марка Захарова", "Лес" в Театре Сатиры, "Макбет" в Театре на Малой Бронной, "Король Лир", "Село Степанчиково и его обитатели" в Малом театре, "Драма на охоте" в Театре "Et Cetera", "Дуэль" и "Крейцерова соната" в МХТ им. Чехова, "Мелкий бес" в Театре им. Вахтангова и многие другие. Лауреат и номинант премии "Звезда Театрала", премии города Москвы в области литературы и искусства.
С июля 2022 года - художественный руководитель Московского драматического Театра имени Гоголя.
Около года назад вы дали старт началу нового этапа в развитии театра имени Гоголя, озвучив на сборе труппы манифест. Все ли декларированные принципы построения нового театра прошли испытание реалиями по прошествии первого года новой жизни театра?
– Мы, безусловно, идем в том направлении, которое я задал в манифесте. Обновленный театр, конечно же, строится не один год, а, как минимум, три. Нужно создать новый репертуар и сформировать собственную идентичность. Но уже сейчас очевидны очертания нашего "лица": я ни в одной нашей премьере не отошел от заданной мной же эстетики. Все наши спектакли, впрочем, как и большинство моих постановок в других театрах, тоже, так или иначе, соответствуют тому художественному направлению и вкусу, в которые я верю. Я стараюсь быть последовательным. Всего за полгода мы сыграли уже пять премьер – три на малой и две на основной сцене, и до конца года планируем выпустить еще четыре названия. И все это – за один календарный год. "Портрет Дориана Грея", "Воскресение", "Сон в летнюю ночь", "Гроза. Искушение" – эти премьеры, к счастью, уже пользуются успехом у зрителя. "Дядюшкин сон" вышел только что. О наших спектаклях все больше и громче говорят, пишут, спорят. Мы, очевидно, вызываем все больший интерес, несмотря на те позиции, с которых мы начинали и токсичную атмосферу вокруг.
Лейтмотивом того манифеста было противопоставление постмодернизма и метамодернизма как "новой искренности".
– Да, я устал от постмодернизма, от его рыхлости и невнятности, фокусировки на вторичных для меня темах, от его бесконечного и навязчивого сарказма. Сегодня он исчерпан и бесплоден как направление. Мне близок метамодернизм. Визуально он может использовать разные формы искусства, проверенные временем, в том числе и постмодернистские. Но он не эстетизирует низменные материи, дает человеку надежду и пытается реально искать выход, а не в тысячный раз тупо констатировать, что все вокруг – дерьмо, а человек – по умолчанию грешная скотина, как будто это является нормой. Но главное – форма может быть яркой, эффектной, дерзкой, пусть даже провокационной, но в основе должна быть истинная глубина, иерархия ценностей, отказ от цинизма и нигилизма. Я - за поиск "золотой середины" в соединении традиции и новации. Сегодня, когда мы все так разобщены, надо искать темы, объединяющие людей, а не устраивать революции. Хватит уже, это тупиковый путь, он приводит к взаимной ненависти. Я всегда буду противником агрессивной социализации и политизации театра. Для меня это очевидное, вульгарное и примитивное зло. Настоящее искусство помогало выживать человеку в самые страшные периоды истории именно потому, что вело к катарсису, задавало высокую планку возвышенных чувств и желаний, а не отражало сиюминутный бунт в стиле злого и поверхностного подростка.
Для каждого театра одна из главных задач – обрести своего зрителя. Кто стал новым зрителем театра имени Гоголя, оценив "новую искренность"?
– У нас постепенно уже стал появляться свой зритель и это не только среднее и старшее поколения, но и достаточно молодые люди. Я был уверен, что это произойдёт, но гораздо позже. Мне отрадно видеть в нашем театре умную, рефлексирующую молодежь. После премьеры "Грозы" мы устроили встречу со студентами МГУ, обсуждали с ними спектакль, и это было крайне интересно. Решили продолжить на регулярной основе. Я очень ценю зрителя, который приходит в театр не просто отдыхать, развлекаться, а включается, сопереживает, отдает свою энергию. Мой первый спектакль в нашем театре, "Сон в летнюю ночь", – получился, скорее, как говорит молодежь, "панковским", веселым, праздничным, отвлекающим от реальности, а вот "Воскресение", "Дориан", "Гроза. Искушение" – уже более глубокий, тонкий материал. Театр нужен разный: и "драйвовый", фееричный, и тот, который заставит человека не один день размышлять о том, что происходит вокруг, копаться в себе и сути вещей. Главное, спектакли не должны быть унылыми, скучными, предсказуемыми независимо от жанра.
Невозможно человека с легендарной театральной фамилией Яковлев не спросить, а как вы думаете, что сказал бы отец, узнав, что сын принял руководство таким театром в очень непростое время?
– Отец всегда относился с уважением к моему личному выбору. Он мог сомневаться, переживать, спорить, но знал, что я никогда не принимаю необдуманных решений, тщательно и рационально взвешиваю все. А еще он знал, что у меня крепкий хребет. Я принял театр Гоголя, прекрасно понимая, что, на первый взгляд, минусов гораздо больше, чем плюсов. Да, меня многие спрашивали, зачем тебе это надо? Но первый же сезон показал, что я всё же был прав, согласившись возглавить его. Мы перевернули ситуацию при всех сложнейших составляющих. Так или иначе, независимо от того, что в итоге получится, это безумно интересный процесс становления, поисков, потрясающая школа и в жизни, и в профессии, это мощный, дерзкий вызов и проверка "на слабо" для меня. Любой будущий театр в моей жизни после того вакуума, того "хейта", в котором я оказался год назад, – это курорт.
Год назад, приняв театр, вы оказались, мягко говоря, в непростой ситуации, и начали даже не с нуля, а с минусовых позиций.
– Меня даже называли «разрушителем», хотя это клинический идиотизм – разрушать было нечего: мне досталось просто старое здание, никакой Гоголь-центр лично мы не трогали, к тому времени этот проект был уже закрыт. Это же здание десять лет назад досталось им от прежнего Театра Гоголя, который они как раз разрушили довольно основательно, а мы всего лишь вернули этому театру его историю. Они были встроенным, отдельным проектом, а мы начинаем 99-й сезон именно Театра Гоголя, и двигаемся к его столетию. Конечно, визуально и по способу существования мы совершенно другой театр, нежели тот, чью историю мы продолжаем, но это все равно репертуарный Театр имени Гоголя, а не проектная площадка. А так, если обращать внимание на каждую собаку, которая на вас лает, вы не дойдете до места назначения. Знаете, даже весело смотреть, как в тебя целятся, но не попадают.
В каких отношениях для вас находятся театр и политика?
– Я убежден, что театр должен находиться над политикой. Безусловно, он должен исследовать сегодняшнего человека и социум, отражать окружающую его реальность, но не плакатно, в лоб. Театр для меня – это пространство образности, условности, метафоры, притчи, мистики, поиска тончайших нюансов. А для политики есть масса площадок и инструментов – телевидение, социальные сети, интернет. Её и без того с избытком в нашей жизни. Тем более, когда театр прямолинейно подчиняют некой протестной форме, мне это претит. Это примитивно. Впрочем, каждый выбирает свой путь, но вот это точно не мой.
Помните тот день, когда стали худруком Театра Гоголя?
– Отлично помню. Лето. Жаркий день… Я пришел тогда на репетицию в "Ленком", это был выпуск моего спектакля "Последний поезд". Вошел в репетиционный зал, и артисты, а их там было много – сразу два состава, – встретили меня аплодисментами и поздравлениями. Я спросил их: "С чем поздравляете? С отправкой на фронт?" (улыбается - Авт.) Как оказалось, в этой шутке была изрядная доля правды.
Поговорим о вашем режиссерском амплуа. Всегда задаюсь вопросом: как это возможно, когда столько предшественников сотни раз обращались и к Островскому, и к Шекспиру, и к Уайльду, сказать что-то новое?!
– В отличие от актера, у режиссера нет конкретного амплуа, но у хорошего режиссера всегда есть своя тема, свое видение мира. Она может быть и главной, сквозной темой в его творчестве, а его современное решение пьесы, определение этой темы и есть новое высказывание на основе, казалось бы, избитого материала. В "Грозе. Искушение" как рефлексирующему человеку мне было интересно исследовать природу человеческого искушения. В этом произведении для меня нет положительных героев. Все персонажи спектакля дуальны, это черно-белый мир. У всех своя правда. Казалось бы, такой светлый персонаж, как Катерина, тоже насквозь пронизана искусительной тьмой. Главный вопрос – стоит ли вообще бороться с этими искушениями? "Прими в себе это! – кричат некоторые милые люди, – это же естественная человеческая природа". Конечно, в каждом из нас хватает темного начала, но принимать это в себе, мириться с этим – начало конца. В борьбе с искушениями, наверное, по большому счету, для меня и есть смысл человеческого бытия. В моей "Грозе", пожалуй, только один персонаж пытается жить не только для себя, а прежде всего, для других, – это Кулигин. Я наделил его крыльями. У меня он – Икар, который эти крылья смастерил сам для себя; он – человек, который все время хочет летать. Полететь не метафорически, а буквально. Скорее всего, он так и погибнет, напоровшись на верхушки сосен, но он хотя бы попытается взлететь, воспарить хоть на короткое мгновение над своими искушениями, над мрачным, разрушающим бытом, над языческим началом. Своим желанием летать он отрицает зависимость человека от желания жить только рациональными, приземленными, материальными категориями. Вот это и есть моя главная тема – "идеализм и вера в человека вопреки всему".
Даже если не уверен в финале полета, все равно надо лететь?
– Да! В этом смысл и метафора моего финала "Грозы": даже когда вы не уверены в успехе вашего полета, вы все равно должны пытаться его совершить. Такова и задача художника – оторваться от земли и поднять за собой столько людей, сколько ты можешь ухватить каждой рукой и удержать. Тянуть, тянуть за собой этих людей, пока дышишь и кричать им о том, что мы можем взлететь вместе! Кто-то обязательно зацепится.
Мне кажется, "Гроза" получилась спектаклем-манифестом.
– "Гроза. Искушение"– продолжение моей художественной концепции и эстетики, того, что мне кажется главным в жизни и в искусстве, того, зачем я пошел в эту профессию и зачем я в ней существую.
Кстати, почему в свое время вы пришли именно в режиссуру?
– Пошел менять мир, даже зная, что, возможно, и не получится. Но художник же не руководствуется ощущением того, что если это невозможно, то ничего не надо менять, а надо приспосабливаться. Я и артистам говорю: "Если вы пришли сюда только ради славы, успеха, узнаваемости, для меня это непонятно". А если актер - мужчина, тем более. В женщине мне понятно это желание, актерская суть в ее природе, но, когда юноша идет в профессию, где надо притворяться другими людьми и при этом у него нет этического обоснования для этого... Любой художник, мне кажется, должен быть идеалистом, верить в то, что он лично сможет что-то изменить. Это спасительная прививка от животного начала.
Актер может изменить мир?
– Конечно. Меня же меняли фильмы, которые я смотрел в детстве, как и книги, живопись, архитектура. Насколько искусство может радикально менять мир, я не знаю, но отдельных людей – однозначно!
Сверхзадача - менять мир – во все времена остается за искусством?
– Да, безусловно. Это главная задача искусства. Иначе зачем оно нужно? Менять человека к лучшему через познание истинно прекрасного. Очищение, которое ведет тебя к настоящей внутренней свободе через красоту и сострадание. Недаром искусство на протяжении истории человечества было тесно связано с религией. Я понимаю, что для многих это просто высокопарные слова, но пока есть люди, пытающиеся изменить мир к лучшему, может быть, господь Бог будет давать нам шанс. Да, таких людей всегда будет немного, но они и крутят земной шар. Правда, часто существует заблуждение, когда кажется, что ты идешь против течения в поисках этой внутренней свободы, а на самом деле – это всего лишь некое "вхождение в прелесть", свобода ради свободы. Ты кричишь о своих правах, но при этом, как правило, забываешь о своих обязанностях. Ты никому ничего не должен, но все должны тебе. Все "свободные" люди должны думать, как ты, а если человек ограничивает себя, или рассуждает не так, как ты, значит он – раб, а ты – свободен. Смирение и ежеминутная борьба с самим собой, с этой псевдосвободой, внутренняя дисциплина, воля, долг, когда ты иногда заставляешь себя делать то, что, как тебе кажется, твою свободу ущемляет, – это как раз и формирует сильную личность. Когда ты себе все позволяешь, когда все запретное, стыдное, грешное становится нормой, это распущенность, а не свобода. Это сегодня происходит с громадным культурным пластом, особенно в Европе. Это как проказа, цепная реакция. Слабых людей всегда будет большинство. Это громадная армия тех, кто не в состоянии управлять своими желаниями, страстями, искушениями. Им нужно оправдание того, что слабость естественна, а стало быть, все можно, потому что это в природе человека. Они легко ведомы и зависимы. Самоограничение – это не отсутствие внутреннего протеста против несправедливости, – я говорю о вседозволенности, следствие которой - Содом и Гоморра, абсурд и хаос. Лучшее достижение дьявола в том, что он заставил нас поверить в то, что его нет, что это все сказки, ерунда. Но проблема в том, что у материалиста нет воображения. Он одномерен. Общество потребления привело человека в абсолютный тупик, большая часть его желаний материальны, духовно же человек реально оскудел, ослаб. Складывается ощущение, что для того, чтобы произошло обновление, чтобы люди поняли, что нужно ценить истинное, Господь и ввергает нас в этот хаос, который происходит сегодня в мире. Вопрос – деструкция, превращение в похотливых, сытых мышей или созидание? Вот и все. Это выбор каждого человека, я никого не агитирую. Но тот, кто в этом выборе не со мной, тот в моем поезде не поедет.
Насколько ваша молодая в большинстве своем труппа разделяет такие взгляды?
– Я не проповедник и не философ, каждый должен решать за себя. Я принимаю их такими, какие они есть. Тем более, что отбирал я их не только по таланту, но и по человеческим качествам. У меня сильная интуиция в этом смысле. Поэтому и атмосфера в нашей труппе прекрасная. А потом ведь очень многое зависит от режиссера, который дает актеру работать с мощным литературным материалом. В театре есть все вопросы и ответы. Когда молодые ребята просто пропускают через себя великие, вечные произведения, им не надо ничего навязывать. В нашем театре никому не рассказывается, где можно сниматься, где нет; с кем можно общаться, с кем нет; каких авторов можно ставить, каких нет. У меня нет таких запретов или правил. Вопрос только во внутреннем ощущении того, к чему мы идем и чего мы хотим. Вскрывать, отмечать все пороки, свойственные нашему народу и социуму, всегда было в традиции русской культуры. Вот только в этом не было ненависти и снисходительного презрения. При всей критике были боль и любовь. Сегодня, когда многие источают пещерную злобу ко всему русскому, мне их просто жаль. Это патология, ущербность. С другой стороны, может, правильно, что сегодня все так очевидно. Понятно, кто есть кто. В этом нет лицемерия и скрытой ненависти, как раньше. Все позиции определены, масок и фальшивых улыбок нет. Впрочем, Федор Михайлович все это уже описывал и пророчил. Он все знал уже тогда, в конце XIX века. Все, что он написал, предельно актуально. Его слова про наши отношения с Европой можно читать как газетную передовицу – ничего с тех пор не изменилось, просто замаскировалось на время.
Что у вас любимое у Достоевского?
– Все любимое. Особенно "пятикнижие", конечно. "Преступление и наказание" планирую ставить в ближайшее время. Пока я поставил только его "Село Степанчиково" лет десять назад. У меня большие долги перед моим любимым автором.
Вы верующий человек? Простите за интимный вопрос.
–Да, я верующий человек и не считаю этот вопрос интимным. В пешей доступности от моего дома в переулках Арбата шесть храмов, но мой любимый храм - это церковь Илии Пророка в Обыденском переулке, рядом с Пречистенкой, где я часто бываю, где моя икона Божьей Матери "Нечаянная радость".
Все премьеры театра Гоголя, и состоявшиеся, и предстоящие осенью и зимой, - это обращение к классике. Одна из главных проблем сегодня, по признанию режиссеров, это дефицит хорошего драматургического материала. Вы поэтому обратились к классике? Поэтому Шекспир, Уайльд, Достоевский, Пушкин?..
– Я тут, увы, не оригинален. Все режиссеры в подавляющем количестве тоже ставят на основе классических сюжетов. Классические авторы, очевидно, лучше, они проверены временем, а интерпретировать их можно как угодно. Зачем мне брать посредственную современную пьесу, когда есть Лесков, Достоевский или Гоголь? Можно и ближе к нам по времени - Дюрренматта, Уильямса, еще ближе - Пинтера, Бернхарда. И множество других прекрасных писателей. Ну, кто же виноват, что XXI век не силен авторами?! И не только в драматургии. Вот в такое не очень пассионарное время мы живем. Если я найду хорошую современную пьесу, я с удовольствием ее поставлю, но пока мне интереснее классика, где есть глубина, качество диалога, сюжет. Нашей первой премьерой в середине первого сезона стал "Портрет Дориана Грея" Константина Мишина, пластически-драматический спектакль. Мы в октябре перенесем его уже на большую сцену. Потом был "Сон в летнюю ночь" Шекспира - я не предполагал, что буду ставить эту пьесу, работу над ней начинал другой режиссер, но я не был доволен результатом, и мне пришлось полностью переделать и выпустить спектакль самому. В итоге я даже получил приз МК за лучший спектакль сезона в малой форме. Слава богу, он пользуется успехом, яркий, фееричный, фарсовый, с живым звуком, как и "Дориан Грей". Потом случилась "Гроза. Искушение", о которой мы говорили выше, это моя первая премьера на большой сцене Театра Гоголя, спектакль, о котором уже много написали. А Люба Константинова, наша прекрасная актриса, тоже получила приз МК за исполнение главной роли. Спектакль Павла Пархоменко по "Воскресению" Толстого поначалу казался мне рискованной историей, так как к этому роману театр обращается крайне редко, да и у меня он всегда вызывал вопросы. Но, тем не менее, режиссёром сочинена очень интересная версия. В начале сентября вышел "Дядюшкин сон" Достоевского – работа Александра Марина, где помимо наших артистов, играют и приглашенные, - Алена Яковлева (Театр Сатиры) и Александр Семчев (МХТ им. Чехова). Также мы обновили и выпустили детский спектакль "Аркадий Паровозов", у нас идет литературно-драматический проект "Живые и мертвые. Солдатами не рождаются", сделанный совместно Полиной Агуреевой, Юрием Башметом и камерным ансамблем "Солисты Москвы". Я взял в репертуар "Мещан" Сергея Голомазова, и с нашими артистами он получил второе дыхание. А также "Девять" Сергея Виноградова - единственный спектакль, оставшийся от предыдущей версии театра, - ностальгический спектакль по фильму "Девять дней одного года" Михаила Ромма.
Расскажем о спектаклях, которые готовятся к выпуску?
– Тот же Сергей Виноградов готовит к выпуску премьеру по рассказам Шукшина на нашей малой сцене – "Други игрищ и забав". Это будет в начале ноября. А "Призраки Марса" по Рэю Брэдбери делает под моим художественным руководством наш артист Кирилл Ковбас. Эта премьера тоже совсем скоро – в октябре. В конце декабря, перед Новым годом, я планирую выпустить мой второй спектакль на Основной сцене по мотивам пьесы Гоголя "Игроки. Иллюзия". Это современная версия. Там вместе с нашими актерами снова будет играть Александр Семчев (МХТ им. Чехова) плюс Иван Агапов (Ленком). Во второй половине сезона, как говорил, планирую тоже свою версию по роману Достоевского "Преступление и наказание". И давно мечтаю о "Мюнхгаузене" с Максимом Авериным. После нашего "Леса" в Театре Сатиры хотели снова работать вместе. После Нового года состоится лаборатория по "Разбойникам" Шиллера. Планируется две постановки режиссеров Александра Коручекова и Сергея Тонышева, а также ведем переговоры ещё с несколькими постановщиками. Продолжится проект "Поэтомания" – я придумал эту музыкально-поэтическую историю, когда молодые актеры читают стихи, сами играют музыку и все это сопровождается видеосюжетами. Уже вышло несколько циклов, от шестидесятников до Маяковского. В декабре выпустим иммерсивный спектакль, его называют сегодня "бродилка" Так что готовимся встретить 100-летний юбилей еще множеством разных проектов. Сейчас репертуар активно формируется.
На другие театры времени пока, наверное, не остается?
– Пока нет, хотя планы имеются, переговоры идут, есть приглашения. Но здесь на сегодня такой огромный объем работы, и у нас всего один сезон до столетия, так что... не сейчас. В следующем сезоне – посмотрим.
Труппа театра почти полностью обновилась, можно ли сказать, что вы уже стали командой?
– Да, конечно. Труппа театра сегодня - это 60 человек, из них больше половины – новая молодежь. Это был точечный отбор, из более, чем тысячи человек, я лично отсмотрел 600-700. Перед вторым сезоном снова приходят сотни анкет, хотя мы даже объявлений не давали. Я взял 30 новых молодых артистов и двух "зубров" в труппу. Это Ирина Гринева и Владимир Зайцев. Команда, которая помогает нам с директором, тоже полностью обновлена. Мы пишем новую историю старого театра. И постепенно хорошая слава о нашем театре растет, преодолевая все предубеждения и сомнения.
Вам непременно нужны в театре именно соратники? Мало быть профессионалом?
- Это необходимо. Если в театре нет команды, если работа строится на страхе или на принуждении, ничего хорошего из этого не выйдет. Мы стремимся к абсолютному единению. Мы можем спорить, но мы делаем общее дело, и у нас схожие ценности. Не секрет, когда я только приступил к работе, многие режиссеры, актеры присматривались, осторожничали: "Давайте посмотрим, что из этого выйдет", а сейчас они уже сами просятся в наш театр.
Кстати, должен ли театр сегодня быть модным?
– Мне не нравится это определение по отношению к театру. Мне больше импонирует слово "востребованный" или "пользующийся успехом у зрителя".
Режиссерское начало и начало худрука в вас не спорят, не диссонируют друг с другом?
– Как выяснилось, это совершенно разные профессии. Но я обнаружил в себе те качества, которых у меня раньше не было. Я думаю не только о том, что мне ставить самому, а с удовольствием ищу других режиссеров и строю репертуар. И успех других режиссеров у меня в театре я воспринимаю как свой личный, как успех театра. Меня заботит, как занять, распределить всех актеров труппы, как сделать жизнь в театре полнокровной и интересной. Я с удивлением и радостью отметил про себя, что мне нравится быть хозяином в доме, что это безумно увлекательно, хотя и нелегко. У нас в театре замечательный творческий климат, без интриг, без разделения на группы, это признают все. Мне это очень важно. И если появляется режиссер, который начинает диссонировать с этим, я расстаюсь с ним. Поменяли уже двух режиссеров именно по этой причине. В этом смысле я жесткий и непримиримый человек.
Что еще может заставить этого сидящего передо мной интеллигентного и благородного человека вдруг стать непримиримым?
– Интеллигентность или благородство не подразумевает слабость. Это частая ошибка недалекого человека. Наоборот, эти качества вкупе с породой, воспитанием, с четким знанием того, что ты хочешь, дают непримиримость к интриганству и грубой прямолинейности. Я люблю увлекать людей, вести за собой. Я так работаю и как режиссер. Я люблю тонкость, нюансы в отношениях, но при этом требую жесткой дисциплины и непререкаемого уважения. Если человек, кем бы он ни был, это не ценит или не понимает, он мне становится неинтересен.
Гений и злодейство - вещи совместные?
– Да, увы, совместимы, но в моем театре - нет.
