При всём подавляющем проценте евреев вельможного слоя, попавших под сталинский топор, – по страницам свободных западных публицистов-евреев видно, что само это явление не воспринималось как направленное против евреев в национальном смысле: евреи попадали под этот измолот лишь по своему обилию на советских верхах. Разве вот такую оговорку читаем в сборнике «Еврейский мир» (1939): «Не подлежит никакому сомнению: евреи в СССР имеют множество таких возможностей и шансов, каких они до революции не имели, каких они не имеют ныне даже в некоторых демократических государствах. Они могут быть генералами, министрами, дипломатами, профессорами, самыми высокопоставленными и самыми низкопоклонствующими вельможами», – но это всё у советских евреев именно только возможности, «ни в какой мере не право», и именно по отсутствию такого права – низверглись с высот и потеряли саму жизнь «Якиры, Гамарники, Ягоды, Зиновьевы, Радеки, Троцкие»[72]. Так и ни у какой же народности при коммунистической диктатуре не было такого права, а: как продержишься, как угодишь.
Давний и упорный социалист, эмигрант Ст. Иванович (С.О. Португейс) признавал: «"Права жительства" у евреев было при самодержавии гораздо меньше, но права на жизнь было при самодержавии всё-таки гораздо больше, чем при большевизме». Нельзя не согласиться. – Однако, зная ведь (тут же пишет) о «колхозной революции», заключает: «Пошехонско-ташкентские формы водворения в России "социализма" тяжелее всего сказались на евреях», «ни на какой народ скорпионы большевизма не обрушивались с такой силой, как на евреев»[73].
Между тем в Чуме раскулачивания не у тысяч – у миллионов крестьян не оказалось ни права на жительство, ни права на жизнь. И все советские перья (а среди них куда как немало еврейских) гробово промолчали об этом ледяном Уничтожении российского крестьянства. Промолчал вместе с ними и весь Запад, – в самом ли деле по неведению? ради ли сбережения советской власти? или просто по равнодушию? – Ведь это почти невообразимо: 15 миллионов крестьян не просто лишены поступления в ВУЗ, права на диссертацию или чистых служебных должностей – но разорены, согнаны, как скот, с их дворов и сосланы на уничтожение в тайгу и в тундру. – И в горячих рядах городских активистов рванулись и еврейские – энтузиастически вершить коллективизацию, оставлять по себе зримую, недобрую память. И кто бы тогда возвысил голос в защиту крестьян? – А вскоре за тем, в 1932-33, в России и на Украине вымирает от голода 5-6 миллионов человек, ведь это на окраине самой Европы! – и свободная пресса свободного мира хранит полнейшее молчание… И даже если наиболее верным ключом признать запредельную левость тогдашней западной прессы и преданнейшее восхищение социалистическим «экспериментом» в СССР, – всё же нельзя не поразиться, до какой же удивительной степени может доходить слепота и бесчувственность к страданиям даже и десятков миллионов людей.
Чего око не видит, то и на сердце не взыдет.
А евреи на Украине уже ушли от своих настроений 1917-20 годов, поддержки российской государственности, и к концу 20-х: «украинскими шовинистами-самостийниками являются евреи, имеющие там огромное значение – но только в городах»[74]. – Читаем и такое заключение: разгром в 1937 культуры на украинском языке был направлен и против таких евреев, «реально» создавших с украинцами «союз по развитию местной культуры на украинском языке»[75]. Но такой союз в культурных кругах не мог смягчить отношения широкого украинского населения к евреям. Мы уже в прошлой главе видели, как в ходе коллективизации «немалое число еврейских коммунистов выступило в сельской местности командирами и господами над жизнью и смертью»[76]. Это положило новый рубец на украинско-еврейские отношения, так напряжённые уже и веками. И хотя голод был прямым результатом политики сталинской, и не только на Украине (он жестоко прокатился и по Поволжью, и по Уралу), – среди украинцев широко возникло тогда же подозрение, что весь украинский голод – был дело рук евреев. Такое истолкование бытовало долго (а в украинско-эмигрантской прессе додерживалось и до 80-х годов XX века). «Некоторые украинцы убеждены, что евреи играли особую роль в создании голода… Кое-кто заявляет, что 1933 год – это месть евреев за Хмельничину»[77].
Репьём осеешься – не жито и взойдёт. Верховластье стольких евреев и меньшая еврейская затронутость бедами остального населения – могли наводить на всякое истолкование.
Еврейские авторы, напряжённо следившие за «ходом кривой» антисемитизма в СССР, однако не уследили за этим затоптанным пеплом и делали выводы довольно оптимистические. Так, Соломон Шварц пишет: «С начала тридцатых годов антисемитизм в Советском Союзе быстро пошёл на убыль», и «в середине тридцатых годов он утратил характер массового явления», «кривая антисемитизма достигла низшей точки». Он объясняет это, в частности, концом НЭПа, исчезновением евреев-нэпманов и мелких еврейских торговцев, затем помогли «форсированная индустриализация и ураганная коллективизация», которые он мило сравнивает со «своеобразным шок-тритмент, лечение электрическим ударом». – Присовокупляет и такое соображение: именно в эти годы руководящие коммунистические круги начали бороться с русским «великодержавным шовинизмом». (Не «начали», а – продолжали, продолжали ленинскую непримиримость.) Так вот, говорит Шварц: власти стали «упорно молчать об антисемитизме», «чтобы не создавать впечатления, будто борьба против великодержавного шовинизма это борьба за евреев»[78]. Это – дельное замечание.
Как раз в январе 1931 в «Нью-Йорк Таймс»[79], а затем и во всей мировой печати появилось внезапное демонстративное заявление Сталина Еврейскому Телеграфному Агентству: «Коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью»[80], – вот же, не постеснялся в демократические уши Запада выговорить и кару. И только одну-единственную нацию в СССР выделил таким образом. И тем – мировое общественное мнение было вполне удовлетворено.
Но характерно: в советской прессе это заявление Вождя не было напечатано (по его лукавой запасливости), оно произносилось для экспорта, а от своих подданных он скрыл эту позицию, – и в СССР было напечатано только в конце 1936[81]. В те дни Сталин и послал Молотова делать сходное заявление на съезде Советов.
Еврейский автор тех лет, истолковывая эту речь Молотова, как он её понял, ошибочно пишет, будто в ней оратор «от имени правительства» грозил за оказательство «антисемитских чувств» – смертной казнью[82]. Чувств! Нет, такого в речи Молотова не было, от сталинских «активных антисемитов» он не отступал. Смертные казни за антисемитизм в 30-е годы нам неизвестны, но сроки - давали, по статье Уголовного Кодекса. (Шепотком среди людей: «раньше и за царя столько не давали».)
Но вот отмечает С. Шварц перемену: «Во второй половине 30-х годов эти настроения [народное недружелюбие к евреям] получили гораздо более широкий размах… особенно в крупных центрах, где было сосредоточено большое количество еврейской интеллигенции и полуинтеллигенции… Постепенно здесь вновь начала оживать легенда о "еврейском засильи" и начали создаваться преувеличенные представления о роли евреев в составе средних и высших государственных служащих». Легенда – не легенда, но тут же и объясняет её, по меньшей мере с изрядной наивностью, всё тем же оправданием: что эта еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция просто не имела «в советских условиях почти никаких источников существования, кроме государственной службы»[83].
Это стыдно читать. Какая угнетённость и безвыходность: почти никаких источников существования, кроме привилегированных. А остальное население имело полную свободу хоть ковыряться на колхозных полях, хоть копать котлованы, хоть таскать носилки на строительствах пятилеток…
Что касается установок от властей – определённо можно сказать, что в 30-е годы в еврейском вопросе ничего от революции не изменилось и ещё не проявлялось официальное недоброжелательство к евреям. Да ведь трубилось и грезилось об «окончании вообще всяких национальных противоречий».
И у заграничных еврейских кругов никак ещё не было, да и не могло возникнуть – такого чувства, что в СССР евреи потеснены. В статье «Евреи и советская диктатура» тот же Ст. Иванович писал: «За границей многие верят тому, что в России нет антисемитизма, и на этом основании благорасполагаются к советской власти. Но в России знают, что это неправда», однако евреи «уповают на долголетие советской власти… и очень боятся её смерти», ибо: «до погромов Сталин не допускает и – надеются – не допустит». Автор сочувствует такому широкому мнению, хотя и считает его порочным: «Если диктатура большевизма падёт, можно быть совершенно уверенным в диком разгуле антисемитских страстей и насилий… Падение советской власти будет для евреев катастрофой, и всякий друг еврейского народа должен с ужасом отбросить такую перспективу»; а сам замечает, что «советская диктатура уже стала стесняться приписываемого ей юдофильства и ожидовения»[84].
А генеральную линию на 30-е годы дала резолюция XVI съезда (1930) по докладу Сталина: призыв к энергичной борьбе с шовинизмами, а в первую очередь с великорусским. Понятный для всех партийный язык. И эта борьба ещё несколько лет велась энергично. А по какому, собственно, сталинскому безумию? от того «шовинизма» уже я призрака не оставалось: ещё не провидел Сталин-батюшка совсем близкое будущее, что будет скоро тонуть – и к русскому-то патриотизму и взовёт о помощи.
Тревогу об опасности возрождения русского патриотизма забили уже тогда. Ст. Иванович в 1939 спешил подметить курс «на "любовь к отечеству", на "народную гордость"» (всё в язвительных кавычках), на «шапкамизакидайловский "потреотизм"» у этой диктатуры, возвращающейся ныне «к некоторым национальным традициям Московской Руси и Императорской России»[85].
Так вот в чём была главная опасность для России перед нападением Гитлера: в русском «потреотизме»!
Эта тревога отныне не оставит еврейских публицистов и на полвека вперёд, даже и при оглядке на ту войну, когда вспыхнул массовый патриотизм, на ту войну, спасшую и советское еврейство. И в израильском журнале 1988 года читаем: «Живые традиции черносотенства… явились базой "животворного советского патриотизма", расцветшего позже, в годы Великой Отечественной войны»[86].
Оглядясь бы на ту войну 1941-1945, признать: весьма неблагодарное суждение.
То есть раз и навсегда: чистого, ни перед кем не виновного, русского патриотизма – быть не может?
Почему так отрезано? Именно – русского?
200 лет вместе |
