«Не бойся ни царя, ни князя, ни богата,

 ни сильна, ни дьявола самого!»

("Житие". Аввакум)

Болеть постоянно историей, пусть даже в сибирских масштабах, - это всё равно, в конце концов, перерастает в своеобразный клинический рецидив, от которого излечиться уже невозможно. Живёшь, как постоянно натянутая тетива на арбалете – и она, эта заряженность на тему, не даёт расслабиться… Что ж, каждый последующий шаг, как сказал кто-то из мыслителей, есть преодоление инерции. Он был, наверное, физиком. А нас интересует очередной персонаж сибирских этюдов – поэт, один из самых последних плакальщиков русской деревни.                                                                          

По свидетельству его современников – тщедушный, на вид немного не от мира сего, но, тем не менее, не опускавший забрало перед любой властью. В этом мы не раз ещё убедимся, анализируя, прежде всего, не творчество поэта, а его поступки и шаги, предпринятые в последнее десятилетие жизни, захватившее как раз и сибирский период.

Он и здесь, на севере обширного края, как мог, вставал на защиту своей деревни. И заметим: ещё не вымирающей, ещё крепкой подспудно вопреки ухищрениям властей всех мастей – с их поборами, продразвёрстками и продналогами, уничтожением наиболее крепких хозяев. Прибавим к этому и поголовное изничтожение её идеологов, подобных нашему персонажу, дающих отпор посягательствам города, «несущему деревне смерть!». Согласимся с Николаем Алексеевичем Клюевым, что не он первый именно так поставил свой восклицательный знак. Но последовательней его в этой неравной борьбе в первую треть века минувшего не выступал никто.

Он вообще первенствовать ни в этой, ни в других ипостасях особенно не стремился, но так получалось, что каждый раз оказывался он на правом фланге текущих событий. Вот и Сергею Есенину, начавшему свой творческий путь чуть позже, Клюев тут же  безоговорочно отдавал пальму первенства, но, заметим, подчёркивал при этом, что он, Николай Клюев, является предтечей Есенина. Согласимся и в этом с Клюевым. Да, он взрыхлил почву для «новодеревенских», как их тогда называли, поэтов. Первым, правда, тут был Семён Городецкий со своей «РУСЬЮ»: «Медведя на цепи водила,//Сама сидела на цепи//и в голову себе гвоздила//одно проклятое: «Терпи!//Гнила в пещерах и колодах,//крутила мощи, в срубах жглась,//и род от рода, год от года// терпела темноту и грязь…».

Сплотив вокруг себя «новодеревенских», Городецкий довольно быстро охладел к ним. Но, скажем так, и они были не лыком шиты, во многом превосходя своего наставника. И первыми в этом ряду были Клюев и Есенин – два друга и недруга одновременно. Что ж, и такое в жизни бывает!

Клюев нёс в себе, в своей генетической памяти, сотни плачей из той деревни, которая пронесла сквозь тысячелетнюю историю непомерные бедствия и каждый раз, словно сказочная птица Феникс, вновь и вновь возрождалась из пела… Вот и мать поэта, Прасковья Дмитриевна, и прабабка – «баба Глаша» - были настоящими плачеями, вопленницами. Он и сам знал наизусть эти стоны и причитания на все случаи жизни, стараясь использовать их в своём творчестве. Клюев помнил сотни частушек, мог ворожить, знал гадания по руке и картам. Ему было не больше двадцати, когда он подарил Александру Блоку одну из своих «Плясей»:

Вот я –

Плясея –

Вихрь, прах летучий,

Сарафан –

Синь-туман,

Косы – бор дремучий!

Пляс – гром,

Бурелом,

Лешева погудка,

Под косой

Луговой

Цветик-незабудка.

Здесь приведён только запев. Но и он не нуждается в комментариях. Клюев уже тогда знал себе цену. И это совпало в начале прошлого века с тяготением народных масс к самоутверждению, к демократизации. К тому же всё громче среди литераторов – профессионалов стал раздаваться голос пролетарской музы. И как следствие, выходцы из различных деревень необъятной России – Сергей Клычков, Александр Ширяевец, Пётр Орешин, Николай Клюев, Сергей Есенин и другие составили некую плеяду крепких новокрестьянских поэтов.

С другой стороны,  их поддержала очередная волна народнических увлечений и в интеллигентской среде (как мы знаем, первыми  два века назад образовали подобную волну декабристы, хоть и были они «страшно далеки от народа»). В этой связи хочется привести строки из поэмы «Декабристы» современника Клюева, опального в советское время поэта Арсения Несмелова: «…помещики сквозь полнокровный сплин в своём рабе почувствовали брата…». Несмелов вместе с десятками тысяч россиян был вынужден навсегда покинуть свою страну, в которой родился и вырос.

Нечто подобное испытал на себе и Клюев. Нет, он остался в России, но не все из просвещённых россиян в нём  «почувствовали брата», далеко не все!.. Поджимая губы, презрительно щурясь, они смотрели на таких,  как Клюев, брезгливо перешептываясь: «Ну-ну, что ты нам преподнесёшь в своей синей косоворотке и сапогах всмятку? Подсыпь-ка нам частушек да позабористей!»…

А что он, крестьянский сын, поэт из народа, мог им предложить? Плачи, стоны и вздохи по уходящей в большие, благоустроенные города сельской молодёжи?

Известный религиозный философ и публицист Василий Розанов говорил об этих, новокрестьянских: «Юродивые русской литературы!». Но и сам, кстати, был обозван ими таким же юродивым «заднего двора русской словесности».

Ладно, не будем останавливаться на сложных взаимоотношениях новокрестьянских поэтов и отдельных представителей российской интеллигенции, так никогда и не признавших их поэзии. Но всё же именно осознание глубинного родства с народным творчеством, особенно в среде народников, сеявших «разумное, доброе, вечное», способствовало тому, что в крестьянском облике этой поэзии «песняры» из отдалённых от центра сёл начинали чувствовать своё преимущество перед стихом «цивилизованным, интеллигентски приглаженнным».

В одном из своих писем Клюев подчёркивал, что его «нищие песни» читают и слушают «скучающие атласные дамы, а господа с вычищенными ногтями и безукоризненными проборами» пишут о них везде «захлёбывающиеся статьи в газетах» … «Хлыщи в котелках и мамаши в батистах,//С битюжьей осанкой купеческий род,//Не вам моя лира – в напевах тернистых!»…И ещё: «Увы, для паюсных умишек//Невнятен огненный Талмуд,//Что миллионы чарых Гришек//За мной в поэзию идут»…

Мы – ржаные, толоконные,

Пестрядинные, запечные,

Вы – чугунные, бетонные,

Электрические, млечные.

Мы – огонь, вода и пажити,

Озимь, солнца пеклеванные,

Вы же таин не расскажете

Про сады благоуханные.

Ваши песни – стоны молота,

В них созвучья – шлак и олово…

Скажем сразу: о Клюеве навыдумано столько историй, листки его биографии часто пестрят несуразными свидетельствами, они донельзя противоречивы. Как говорится, правды в последней инстанции тут не найдёшь. Кто же в этом виноват? Наверное, прежде всего, сам поэт. Ну и эти «инстанции», конечно, постарались!

Тут всего намешано: и отдельные путешествия поэта, которых он не совершал, и якобы поэтические выступления на подмостках Сибири, и расстрел его самим прокурором где-то на Вологодчине… Не хочется всего этого повторять, потому что сама правда о поэте выглядит более суровой, трагичной. Она насыщена событиями, не всегда, может быть, требующими обязательно последовательного описания.

Есть свидетельства, что и на поселении в Томске поэт, больной, с парализованной рукой, принимал у себя студентов местных вузов, читал им стихи Есенина, Ширяевца, даже Шенгели. Последний никак не относился к когорте новокрестьянских, но отдельные отрывки из его поэмы «Пиротехник», опубликованные в их общем сборнике под  названием «СТЫК», куда вошли стихи Анны Ахматовой, Клюева и Веры Инбер (племянницы Троцкого, вскоре открывшего гонения на всех новокрестьянских), читались на квартире, которую снимал Клюев в городе. Появлялся он перед слушателями, одетый в косоворотку, подпоясанную тонким ремешком, пальцы засунуты под него, прилизанные волосы лоснились от лампадного масла… Всё-таки эпатаж этот своей внешней стороной сразу же заставлял окружающих завладеть вниманием, надолго оставаясь в их памяти. Это они, новокрестьянские, умели! Необычное поведение, своеобычное чтение стихов (у Клюева – обязательно с глубоким ударением на букву “O”) заинтриговывали аудиторию.

Инструмент пиара, как сейчас  сказали бы мы, оружие древнее. У племенных костров наши предки, потрясая дубинами, имитировали перед собравшимися способы охоты… На подмостках «Поэзо – Концертов» (так писалось в афишах), выходя с балалайками и дудочками, новокрестьянские поэты тоже старались понравиться публике.

Можно только представить себе, как, окая, читал Клюев небольшой монолог из «Пиротехника»:

Я боюсь? – Не боюсь!

От моей головы отрубите

Исхудавшее тело. Банально.

И просто – как столб.

Но настанет пора,

И по вашей спокойной орбите

Помелом развернётся

Комета пылающих толп!..

Долгое время думал я, почему Клюев на этих встречах в Томске почти не читал ничего своего? И только один из последующих протоколов допроса поэта в 1937 году натолкнул меня на мысль: да потому практически и не читал, что боялся навредить тем, кто присутствовал на этих встречах с опальным поэтом. Мудрый мужик, он предчувствовал, наверное, скорый конец свой и, как мог, старался обезопасить тех, кого знал…Он и на допросах не назвал ни одной фамилии, если её первым не озвучивал следователь.

К сожалению, этого не скажешь об отдельных представителях интеллигенции и профессуры вузов. В протоколах они охотно подтверждали, что Клюев является вражеским агентом, получающим за свои труды деньги из Англии и Японии, и что он чуть ли не главный заговорщик, специально оставшийся в Сибири для свержения советской власти… Но это им всё равно не помогло: все были «выстрижены» под одну гребёнку.В таких играх с НКВД партии надолго не откладывались и ходы обратно не брались.

Первым из этой плеяды в июне 1937-го был расстрелян «кулацкий поэт» Павел Васильев. Чуть позже  траурный список продолжили поэты есенинского круга – Клычков, Приблудный, Клюев. Последним в этом поминальнике оказался Орешин… Позже  Ольга Демченко в своём «Венке поэтам» напишет:«В тюрьме убит невинный Пётр Орешин -//поэт крестьянский, русский до корней.//Скажите, в чём же был он грешен,//в чём провинился перед родиной своей?». Да, под корень были истреблены все новокрестьянские.

По сути, была срублена не ветвь, а один из могучих стволов отечественной культуры… Как успел сказать кто-то из новокрестьянских: «Талант – их крест, на нём их всех распяли»…

Доверимся Станиславу Куняеву, не держащему нос навстречу разного рода ветрам. В статье о Клюеве «Жизнь – океан многозвонный» он писал: «ни у кого из русских поэтов судьба личная и судьба творческая не были столь загадочны и противоречивы, как у Николая Клюева. Таинственны были его жизнь и его смерть, во многом ещё не понятой остаётся его поэзия. Оценки, данные ему современниками, пристрастны и односторонни».

Что ж, он, как мог, отряхивался от беспощадно разящих нападок, но продолжал идти своим путём, предвещая: «Горыныч с Запада ползёт//по горбылям железных вод!».  И дальше: «сын железа и каменной скуки// попирает берестяный рай…». А ещё поэт наивно, но страстно верил во «всечеловечность русской души», в её отзывчивость:

Все племена в едином слиты –

Алжир, оранжевый Бомбей

В кисете дедовском зашиты

До золотых воскресных дней…

Это пракраснодушие сидело в нём с детства. Покинув юношей свою олонецкую землю, где быт, нравы и разговорная речь как бы застыли в своей простой величавости, Николай Клюев появился в северной столице не сразу. В шестнадцать лет, окончив Петрозаводскую фельдшерскую школу, он вдруг надевает на себя девятифунтовые  вериги и уходит в Соловецкий монастырь «спасаться».

Но поэтическая душа его требует движения, объёма, воздуха! И Клюев, нарушая обет, «уходит в люди», странствуя по скитам и убежищам тайных мистических сект России… В одной из общин Самарского края он становится «царём Давидом» - слагателем песен на потребу радений местной хлыстовской общины – «корабля». Но и это сытое место ему быстро приелось. Между 1911 и 1913 годами он, по его словам, на хлыстовские деньги пускается в дальнюю дорогу…

Читатель согласится со мною, что плыть, так сказать, в кильватере автобиографии любой творческой личности дело не очень благодарное. Вот и в нашем случае оставим за чертой реальности пребывание поэта в Индии и Персии. Но предположим, что такое путешествие состоялось. На заре минувшего века в раскольнических сектах всё ещё были живы мечты о царстве справедливости, о Шамбале и кисельных берегах так называемого Беловодья. Отдельные общины, действительно, посылали своих ходоков на поиск лучшей жизни « в Беловодию, где нет ни татьбы, ни убийства, ни корысти» (В.Г. Короленко. Полн. собр. соч., т.6. С-Петербург, 1914г., рассказ «У казаков»).

Ладно, поверим Клюеву, что какое-то короткое время он пробыл в некоторых скитах Индии и Персии. Их там было на ту пору – пруд пруди!.. Но добавим, что именно в это время он регулярно переписывался с Александром Блоком и что осенью 1911 года вышел первый сборник стихов Николая Клюева «Сосен перезвон» с предисловием Валерия Брюсова.

А тремя годами ранее был…пехотный полк и был отказ Николая Клюева держать в руках оружие. Это означало неминуемое пребывание поэта в арестантских ротах. Почти одиннадцать месяцев просидел он в каменном мешке Брестской крепости, где «вша не усыпающая и дух гробный»…По признанию Клюева, сидел он недолго и в Харьковской каторжной тюрьме, и в Даньковском остроге. Из строки в его автобиографии: «Кусок хлеба и писательская слава даром мне не достались! Бедный я человек!»…

Широко необъятное поле,

А за ним чуть синеющий лес!

Я опять на просторе, на воле

И любуюсь красою небес.

Что ж, по терминологии Максима Горького, Николай Клюев удосужился пройти полный курс «своих университетов» уже к 25-ти годам! И заметим, что в таком процессе обучения второгодников не бывает.