«Виршами философскими не обык речи красить».

(«Житие». Аввакум)

…«Люблю свой русский природный язык!» - так в одном из своих посланий царю писал огнеопальный протопоп. И эту фразу часто повторял Николай Клюев, при любом случае говоря, что он – правнук Аввакума и его клеврет, и что его, Клюева, костёр постоянно тлеет, как Авачинская сопка на Камчатке.

- Она, как предвестница грядущих бурь, потрясающих Россию каждые четверть века! – утверждал поэт, ведя свой кондуит, сопрягаемый с активностью Авачи… У местных жителей этот вулкан до сих пор  зовётся Горелой сопкой. Курящаяся вершина её издали видна мореходам. Клюев знал последовательность землетрясений этой гряды, она у него была выписана.

- Вот, гляди! – говорил он Петру Орешину, показывая свой кондуит, - я народился и она, Авача, выстрелила в 1884 году. Большие камешки-то, по пуду весом,  кругом разбросала… А вот мне двадцать пять стукнуло – и она снова бабахнула! Весь берег и бухту горячим песком накрыла, да-а. Это тебе как? Предвестница она, родня горелая!.. Ты только прислушайся, ты же поэт:  Авача…Аввакум. В этом что-то есть, обязательно есть!.. Одна горит, другой сгорел… - Ты про Эверест слыхал? – останавливает он спешащего куда-то поэта Сергея Клычкова.

- Что именно?

- А вот почему его так назвали?

- Кажется, по имени начальника топографической экспедиции, - пожимает плечами Клычков, ещё не зная, куда клонит собеседник.

- Во-во! – вздыхает Клюев, - ни ума, ни заслуг у этого Эвереста не было. А назвали! Сподхалимничали господа топографы, да.… А вот Авача, волнует она меня. И сама волнуется. Как только бунт какой в народе, тут и она бунтует. Аввакум, одним словом!..

Перед выступлением на одном, как тогда говорили, поэзо – концерте, он вдруг поймал за рукав добротного пиджака поэта-акмеиста Георгия Иванова: «Понимаешь, поэтам сто лет назад легче жилось, их няни пестовали, с манной кашей над душою стояли, съешь ложечку за маменьку, а эту – за папеньку… А тут окунёшься в лужу по локоть, валяй и по маковку туда ж! Улов не улов, а обрыбиться каждый день надо».

Иванов, смутившись, спрашивает: «Вам денег одолжить?». Клюев старше на десять лет, да борода добавляет столько же:

- Что ты, что ты, сынок! Слава те, Господи, деньги-то имеются! Меня вот волнует, как Авача себя ведёт, землю трясёт…

Иванов ошарашен: он знает манеру собеседника перескакивать неожиданно с одной темы на другую.

- Там без Аввакума не обошлось! – продолжает Клюев, душа его мятежная просыпается в этой сопке… Вот, найти бы ещё сопочку для Алёны – великомученицы! – Клюев поёживается словно от холода,    привычно жуя губами. Молчит и Иванов, растерянно подняв брови.

Взглянув на него отчуждённо, Клюев вздыхает: «Забываете вы, господа, в своих городах истинных российских мучеников, ох, забываете! Алёну ить, как и Аввакума, сожгли в срубе. За веру свою жизни лишилась, упокой, Господи, её душу! Привела она к Степану Разину войско на подмогу – семь тыщ. И все полегли в бою с боярами, работники крестьянские. А её – в пылающий сруб!... Вот и мечется душа её, до сих пор не найдёт своего предвестника – заступника. Видать, в других землях её сопочка курится…

Наверное, у каждого автора повествования своё видение лиц и исторических событий. О полыхавшем срубе в городе Темников на Волге, в котором была сожжена Алёна, пелось и рассказывалось в народе по-разному. Позже, когда Клюева не было в живых, об Алёне – атаманше поведает в своём  знаменитом  романе  Степан Злобин. Многое в нём будет надуманно. Но образ молодой женщины, покинувшей монастырь под Нижним Новгородом (заметим, что протопоп Аввакум тоже был родом из этих же мест) и шедшей на помощь Степанку Разину, выписан автором с большой любовью.

Не пройдёт мимо этих трагических сцен в русской истории и Василий Шукшин в романе «Я пришёл дать вам волю…». Больших художников такие события всегда волновали.

История – это факты, от них никуда не денешься. Эпоха царя Алексея Михайловича была очень суровой: казни, бунты, раскол и снова бесчисленные жестокости и казни. По Соборному Уложению 1649 года, к примеру, женщине-крестьянке грозило полное бесправие, она оставалась предметом обмена и торговли между помещиками. В Уложении ей даже цену определили – 5 рублей. Для сравнения: выкуп у басурман пленённого стрельца обходился царской казне в 25 рублей, а 40 рублей стоил в выкупе московский стрелец. Чем он отличался от воина окраинных земель, в Уложении не говорится, но уже в те годы, получается, столица законодательно противопоставляла себя остальной России, что мы видим и сегодня.

Как известно, в мастерской заслуженного советского скульптора Вячеслава Клыкова (автора памятников маршалу Жукову и Василию Макаровичу  Шукшину) долго находился эскиз статуи Алёны, шагнувшей на огненную Голгофу. Но денег на памятник, увы, не удалось собрать. Отказали на Мосфильме и в приёме заявки на сценарий «о дочери всех россиян, повторившей подвиг Жанны д’Арк», как писалось в одной из центральных газет. Не нашлось, к сожалению, места этому трагическому образу и у телевизионщиков Москвы. Они, наверное, не всё ещё поведали доверчивому зрителю о жизни своих столичных «штучек», которые упорно не сходят с экранов телевидения уже, почитай, третье десятилетие…  Да простит мне читатель мои отступления!

По восприятию Георгием Ивановым Николая Клюева (заметим: через четверть века эти воспоминания писались в Париже),  он появился в номере гостиницы, который занимал Клюев: «Ну, Николай Алексеевич, как устроились Вы в Питере?»

- Как твой лебедь умирающий, который со своим прошлым говорит, - на распев отвечает Клюев.

- Это не моё, это Бальмонта.

- А я и твоё помню: «Балтийское море дымилось и словно рвалось на закат»… Вот ведь как у вас, городских, даже море дымится!

- Завидую вашей памяти, Николай Алексеевич!

- Слава те, Господи, не обделил хоть этим!.. А устроился я, раб божий, ничего. Не оставляет нас заступница, спасибо ей! Вот, сыскал клетушку. Проходи, сынок, осчастливь…

Между прочим, «клетушка была номером «Отель де Франс», что на Большой Морской, с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев, привстав с приходом гостя, снова уселся на неё. Был он при воротничке и галстуке и читал Гейне в подлиннике.- «Маракую малость по басурмаскому, - заметил он удивлённый взгляд Иванова. – Маракую, а душа не лежит. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей! Да и что это за поэзия? – ткнул он пальцем в середину листа: «…и железные дороги для семейной жизни благо, с ними легче нам держаться от родных своих подальше»… Пожевав губами, Клюев задумчиво повторил: «от родных своих подальше…».- Басурмане, они и есть басурмане. Заблудились в своих  городах, родню не хотят знать!

Он вдруг взволновался: «Да что ж это я дорогого гостя так принимаю? Садись, сынок, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, сигар не курю, пряника медового не припас. -  Картинно разводя руками, он вдруг подмигнул, - а то, если не торопишься, пополдничаем вместе, есть тут один трактирчик, хозяин хороший человек, хоть и француз.

Иванов никуда не торопился.

- Вот и ладно, вот и чудесно, сейчас обряжусь.

- Зачем же Вам переодеваться, и так всё в порядке.

Из-за ширмы Клюев вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке: «Ну вот, так-то лучше».

- Да ведь в ресторан в таком виде как раз не пустят!

- А в общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ. Зная сверчок свой шесток! А мы в клетушку-комнатушку отдельную. Туда и нам можно…

Георгий Владимирович Иванов, поэт серебряного века, один из ведущих «Цеха поэтов», заявивший в своё время, что «…легки оковы бытия.//Так не томясь и не скучая,//всю жизнь свою провёл бы я//за Пушкиным и чашкой чая», всегда отдавал должное поэтам-самородкам из народа… Да, они были совсем разными – и в жизни, и в поэзии. По мнению Георгия Иванова, он, Николай Клюев, иногда перегибал палку, ладясь под олонецкого мужичка, эдакого простачка – травести, близкого к пародии, умышленно эпатажного с намерением запомниться людям, его окружающим. О нём за глаза  говорили: «Умён да хитёр, а для чего-то держится как клоун»… Клюев и Есенин даже на своих выступлениях в ту предвоенную пору выходили на публику в запоминающихся алых или голубых (Есенин) рубашках, с балалайками в руках. Выступления в таком виде лучше давались Есенину. Но у него и репертуар был несколько иным, более прозрачным, лиричным, чем то, что читал, окая, Клюев.

Он всегда видел в крестьянине не только могущественную силу, но и высший, так сказать, нравственный авторитет, «его весы духовные, своего рода чистилище, где всё ложное умирает, всё же справедливое становится бессмертным». Какая уж тут клоунада?...

Возражая тем, кто «подобно публицисту М.А.Энгельгардту» утверждал, что народ «остался равнодушным к крестным жертвам революционной интеллигенции», Клюев пишет о тысячах казнённых крестьян в любом народном бунте. И как бы от имени самого крестьянина поэт говорит, что на Руси даже «сосны шепчут про мрак и тюрьму,//про мерцание звёзд за решёткой…».

Подчёркивая всегда и везде своё духовное (и даже генетическое!) родство с несгибаемым протопопом Аввакумом, Клюев был столь же несгибаем в неравной борьбе с власть предержащими, особенно со второй половины двадцатых годов. В той же «Погорельщине» под видом исторически давних врагов Руси – половцев и сарацин (кочующее разбойническое племя) – поэт широкими мазками набрасывает обобщённые портреты разрушителей её нынешней духовности и его, Клюева, «берестяного Сирина»... А ещё позже, в начале 30-х, он в гневном памфлете «Клеветникам искусства» берёт под свою защиту от погромщиков русской поэзии наиболее преследуемых официальной властью Есенина, Клычкова, Ахматову и Васильева. Следом, буквально через несколько месяцев, Клюев пишет свою «Разруху», в которой выводит широкую панораму народного страдания в лице вывезенных на Вологодчину раскулаченных крестьян, которым местные власти всучили в руки широкозахватные лопаты:

«То беломорский смерть – канал,

Его Акимушка копал,

С Ветлуги Пров да тётка Фёкла, -

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей

И слёзы скрыла от людей,

От глаз чужих в глухие топи»…

Известно, что по официальной версии этот «смерть – канал» сооружался как одна из первых  народных строек коммунизма. Сейчас можно только представить себе всю глубину ненависти властей к тем, кто своими виршами опошлял «всенародное дело». В то время население отдалённых от стройки областей могло только смутно догадываться о том, чьими руками он возводился… Как тут не вспомнить некрасовские строки: «…а по бокам-то всё косточки русские»… Известно и другое: 227 километров канала с его 19-тью шлюзами отняли жизнь почти у 20-ти тысяч его строителей. А в газете «Известия» был напечатан довольно большой список лиц, награждённых по завершении строительства. Больше половины этого списка составили «прорабы» с наганами на боку.

Однажды, после чтения «Разрухи» и «Погорельщины» в рабочем клубе Москвы, к поэту подошла одна из первых распространительниц  ленинской «Искры». Она положила руку на плечо Клюева: «Николай Алексеевич, я прошу Вас от лица таких же, как я, старых большевиков, - не читайте на публике свои «Погорельщину» и «Разруху»!.. Да, я понимаю, что не всё у нас получилось, как хотели. И нам, «искровцам», порой бывает грустно и стыдно.

- Вам стыдно, а нам-то горше некуда! – воскликнул Клюев и осторожно снял с плеча её сухонькую руку.- Да, горько, хоть плачь!

… Это началось, между прочим, задолго до публичных выступлений Николая Клюева и других новокрестьянских поэтов. Неприятие их поэзии родилось не на пустом месте. Вспомним, что ещё до революции влиятельное большинство российских социал-демократов относились к таким поэтам уничижительно, называя их «низшей прослойкой» в русской поэзии. Прозванием этим гневно возмущались и Ширяевец, и Клюев, и Есенин.

- Мы, Николай, - запальчиво говорил он Клюеву, - не должны соглашаться с подобными кличками! Мы не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России!

Но как было объяснить Сергею, что через толщу подобных отчуждений сразу так не пробиться? Клюев сунул ему в руки книжицу с философствованиями Дмитрия Мережковского по поводу того, что ощущение светлого равенства всех людей должно зиждиться на византийском сознании иерархичности при мысли не только о Боге, но и Базилевсе (т.е. царе! – В.М.)… Через несколько лет Мережковский вместе с женой – поэтессой Зинаидой Гиппиус – покинут Россию и осядут в другом, без революций, сытом и спокойном мире. На вопрос парижского журналиста, как им живётся на чужбине, Зинаида Гиппиус ответит не без подтекста: «Мы-то с вами знаем, кто не был в нашем круге, тот никогда не поймёт нас…».

Ещё более прямо, без экивоков, выразится по такому же поводу будущий военный комиссар Урала  Шая Ицкович Голощёкин, по приказу которого была расстреляна царская семья… В письме из ссылки своей жене Берте Перельман он посетует: «…против нас в оппозицию деревня и другие и, конечно, Иван…»…

Нет, в будущем, безусловно, от таких комиссаров Клюеву и всей честной компании ждать хорошего было нечего!.. Как говорил один из биографов поэта Николай Хардиков, старожил Томска, в журнале «Наш современник»: начинала «лязгать засовами тюремных камер машина репрессий… С визгом буравили человеческие черепа тупоносые револьверные пули. Не рассуждающие «органы», возглаляемые фанатичными интернационалистами, выбивали вместе с мозгом малейшее сомнение в правильности курса великого вождя мирового пролетариата…».

- Я сгорел на своей «Погорельщине», - писал Клюев в Москву друзьям из Нарыма, в котором до революции сидел тот же Голощёкин  и, судя по его письмам, не очень-то бедствовал, заняв через несколько лет, при Ленине, высокий пост в новой России.