Wer hat das Haus so schlecht gebaut .
Faust, Zweiter Tail.
Май 1919 г. Маленькая грязная речка. Несколько солдат с ружьями. Мостик. Еще какие-то последние колебания, обрывки неизжитых сомнений: я еще на русской земле, могу еще повернуть обратно. Всего несколько шагов, а как трудно...
Надо решаться. Я не могу пропустить дарованного мне судьбой случая: Возможность безнаказанно покинуть родину дважды не дается.
Несколько шагов... Вот — мост перейден. Кончено. Я в Финляндии. Позади Россия — Советская Россия. Впереди свободная страна, спокойная жизнь, нормальные люди... Но сердце не поет от радости. На душе камень. П. П. 1) остался по ту сторону границы.
Десять дней карантина в Териоках. Когда водолазов подымают наверх из глубин, их вытаскивают на поверхность не сразу, а заставляют сначала пройти через последовательный ряд камер со все уменьшающимся давлением: человеческий организм не выносит слишком резких контрастов. Нельзя было людей, привыкших к тяжелым условиям жизни в красном Петрограде прямо перенести в повышенную атмосферу послевоенной Европы. Впрочем, аналогия эта, подобно большинству аналогий, не вполне точна: Финляндское Правительство заботилось не столько о выносливости наших сердец, сколько огораживало себя от того яда, который мог в них таиться. Под видимостью санитарного карантина занимались выуживанием носителей большевистского микроба и производили тщательный отбор действительно пострадавших вовремя революции от тех, кто под маской жертв несли в соседние страны губительные семена коммунистической пропаганды. Своего рода таможенный осмотр, на котором запрету подвергались не чай, духи или сигары, а коммунистические симпатии и утопические мечты о рае на земле.
Долгие, однообразные дни. Одно хорошо: удается телеграфно снестись с родными и узнать, что моя дочь 2) благополучно эвакуирована из Крыма на английском броненосце и находится сейчас вместе с Бабушкою 3) недалеко от Лондона. Только для этого — в беспокойстве за ее судьбу, выехала я из России. Не вернуться-ли обратно?
Смотрю на волны Финского залива. По вечерам видны огни Кронштадта. Как близко до Петрограда. Думаю о белом домике на Фурштатской. Что-то они там теперь делают? Из - за этого дома, со всем находившимся в нем имуществом, belle-mere не согласилась воспользоваться заграничным паспортом: -уехать — это значило оставить все на разграбление. Ради матери, старой и глухой, остался и П. П. “Пойми-же, что я не могу покинуть здесь мою старую больную мать, одну в доме с прислугою”, говорил он мне. А она говорила: «Tout va changer ces jours-ci avec l’aide de Dieu, pourquoi risquer des difficultes plus grandes par tes extravagants projets.» И еще: «XI faut croire en la misericorde de Dieu».
Ну как с этим спорить? Кончилось тем, что я уехала одна.
Гельсингфорс. Все бежавшие в те годы из Совдепии помнят чувство радости, которое охватывало их при виде открытых магазинов, ресторанов, булочных. Никакой фейерверк роскоши в витринах Bond street или rue de la Paix не вызывали никогда в сердцах такого восторга как любая захудалая финская лавчонка. Как правило, физические лишения не оставляют в памяти длительного следа; но разве можно забыть то чисто звериное ощущение жадности, с каким накидывались мы на сладкие пирожки, на свежее масло, на настоящий белый хлеб? Все это было-бы смешно...
С тою-же жадностью что на булки, набросилась я и на иностранные газеты: что пишут о России? В Петрограде всю зиму держались слухи о предстоящей скоро интервенции. Недавно, перебирая старые бумаги, я напала на несколько записок того времени — переписку П. П. с матерью. Они, несмотря на то что жили под одною крышей, имели обыкновение регулярно обмениваться такими записочками, посылая их с прислугой из одного конца дома в другой. Еще в январе 1919 г., сообщая о слышанных ею новостях, она писала:
«Les Blancs sont а Волосово pres Gatchina, Mannerheim en tete qui amene du pain a Petrograd... Schlusselbourg est pris ou plutot occupe par l’escadre anglaise» 4).
А неделю позднее П. П. писал ей:
«Radkevitch ) reoptimiste parle de la prise de Pskoff (!) par les blancs et de nouveau d’un terme de 2 a 4 semaines qui pourrait amener liberation» 5).
Последнее время слухи об интервенции стали особенно упорны; были такие, что сами видели под Кронштадтом дымки английской эскадры. С волнением раскрывала я первые иностранные газеты: может быть, найду в них, если не определенные сведения, то хоть какие-нибудь указания или намеки... Принимаюсь сначала за местные газеты, затем за Стокгольмские, наконец за «Times» и за «Matin». На первом месте мирные переговоры. Это понятно. Глаза всего Мира были в те дни устремлены на Версаль, где трое главных победителей заняты были подведением итогов и бились над тем, чтобы эквивалентным числом золотых марок и квадратных саженей выразить стоимость нескольких миллионов человеческих жизней и четырех лет нечеловеческих страданий. Перевернув страницу, попадаю на описание последнего состязания в боксе, имена победителей в теннисном турнире... Дальше идет статья о причинах войны, сообщение о предполагаемой поездке принца Валлийского в Канаду... О России всего несколько строк в одной из больших газет. И все. В других газетах имя России даже не упоминается. Вот вам и дымки английской эскадры.
Г е л ь с и н г ф о р с…Стокгольм.. Л о н д о н . Все полно русскими эмигрантами, всюду масса знакомых. На меня, как на свежего человека “оттуда”, набрасываются с расспросами: “Что, скоро падут большевики?” Никто не сомневается в том, что это вопрос нескольких недель, в худшем случае нескольких месяцев. Мой робкий скептицизм встречается улыбками. Живут широко, при случае закладывая последние драгоценности —- ведь все дело в том, чтобы продержаться еще несколько недель.
Сейчас легко критиковать. Тогда-же и я думала как все; быть может, только ставя немного более отдаленные сроки. Не могли-же мы полагать, что цивилизованная Европа спокойно отвернется от вчерашнего союзника и предоставить кучке фанатиков вести страну к гибели согласно замыслу германского генерального штаба. Мало кто тогда уже угадывал, что нас ждет впереди. Помню, как в самом начале большевизма князь Юрий Иванович Трубецкой однажды сказал мне: “Увидишь, это протянется десять лет”. Слова его показались мне глупою шуткой.
Знал еще и Александр Иванович Гучков. Ему с самого начала все было ясно. “Россия погибла. Мы катимся к пропасти” — это он говорил мне в самые первые дни февральского переворота, когда все кругом ликовало, шумело и размахивало красными тряпками. Он знал, но был бессилен помочь.
В Стокгольме за большим обедом встречаю старого знакомого, испанского дипломата Агуэра. Он был назначен послом в Петербург накануне большевицкого переворота и теперь ожидает водворения в Россию нормального правительства, чтобы ехать предъявлять свои верительные грамоты. Для того, чтобы быть поближе к месту своего нового поста, решил поселиться в Стокгольме, — ждать - то ведь все равно не долго.
Л о н д о н. Дядя Саша задержал для меня комнату в Ритце. До чего все-таки сильно обаяние роскоши!
Какое разочарование. Оказывается, даже английская полиция берет взятки. Величавая фигура в темно-синем мундире, олицетворены на земле идеи права и справедливости, — и тут - же скомканная фунтовая бумажка, поспешно сунутая в руку и способствующая скорейшему получению разрешения на право жительства в Англии. Еще одна погибшая иллюзия.
В Лондоне задерживаюсь не долго. Спешу к дочери в Bath. Тихий провинциальный городок, весь погруженный в мечты о прошлом своем великолепии, живущий и сейчас воспоминаниями о Beau Brummel и модницах прошлого столетия. Гладко, чистенько, как по всей Англии; бархатный газон, вековые липы, отличные дороги. И люди — чопорные, однообразные, и скучные - скучные, безнадежной скукою английских middle classes. Трудно придумать уголок более подходящий для отдыха, более успокоительный для нервов “жертв революции”.
Моя дочь сильно выросла и возмужала: мы ведь с нею почти что год в разлуке. И какой год! Им тоже не мало пришлось пережить: занятие Крыма большевиками, приход немцев, передышка под белыми, новое наступление большевиков; эвакуация на английском броненосце и величественный жесть Императрицы Марии Федоровны, заявившей, что не уедет до тех пор, пока всем желающим не будет дана возможность покинуть Ялту. Особенно запомнилась девочке сцена ночного обыска в Мисхоре, когда два пьяных матроса с револьверами в руках допрашивали старую княгиню, любезно при этом приговаривая: “Не бойтесь, Мадам, не бойтесь”. Софка ухватилась за Бабушку и, как Мисс Кинг с гордостью мне доложила, не отошла от неё, несмотря на уговоры, до самого конца обыска. Любопытно посмотреть, какие воспитательные результаты даст подобное внедрение реальной жизни в детскую и что выйдет из этих детей, первые воспоминания которых будут не игры в жмурки, не нянины сказки, а револьверы и пьяные матросы?
— Когда я была молода, говорила княгиня, я часто мечтала о том, как интересно и романтично было - бы жить в эпоху великой французской революции. Теперь я, увы, на собственном опыте узнала, что революции и не интересны, и не романтичны”. А позднее она говорила мне: «Tous les jours de ma vie j’ai adresse au bon Dieu les mots de la priere — donnez nous notre pain quotidien, mais jamais je n’ai pense qu’un jour viendrait oil il me faudrait les comprendre litteralement».
Софка уже знала о моем втором браке, и воспринимала его, как личную для себя обиду... Посланный, с которым я ей отправила письмо в ноябре 1918 г., каким-то чудом сумел пробраться из Петербурга в Мисхор. Но выполнив поручение, сразу-же слег в тяжелом сыпняке. Что стало с ним потом — я не знаю.
Тихие солнечные дни в Bath. По утрам княгиня спускалась в город пить целебную воду, днем мы катались по окрестностям, вечерами раскладывали пасьянсы. Со стороны глядя, полная тишина и спокойствие. Но на сердце с каждым днем нарастала и усиливалась тревога. Краткие газетные сообщения становились все страшнее. По всей России новая волна террора. Глухо упоминалось о массовых арестах, расстрелах... Что-то делается в белом домике на Фурштатской?
отъезда из России я не получила ни одного письма. Ставлю ультиматум судьбе: ежели наступающая неделя не принесет мне успокоения, я начинаю действовать...
Конечно, все мне говорили, что это безумие: думать о том, чтобы в настоящее время возвращаться в Россию — для этого надо быть сумасшедшей. Доказывали, что, во-первых, это мне никогда не удастся: граница сейчас закрыта, всякие сношения с Россией порваны. А в случае удачи — что я могу там сделать, чем смогу помочь? Мое присутствие явится только лишним бременем в и без того тяжелой обстановке. Не знаю, может быть они и правы. Может быть, действительно не удастся мне проникнуть в Россию. Может быть, и правда, не будет от меня никакой помощи. Может быть... А все-таки, дольше здесь оставаться я не могу. По крайней мере, проеду в Финляндию, поближе к русской границе; оттуда легче будет узнать о том, что творится в Петрограде, попытаюсь как-нибудь снестись с П. П. А там видно будет.
Из “Писем которые до него не дошли”: “Наперекор всем законам механики, сила Вашего притяжения не только не уменьшается обратно пропорционально квадрату расстояния, а чем дальше, и главное, чем дольше, тем все сильнее дает себя чувствовать. Скоро наступить момент, когда сила эта, преодолев и сопротивление инерции, и цепкость родительской любви, и голос благоразумия, понесет меня сквозь все препятствия по прямой линии в Петроград.
Со времени моего отъезда из России я не получила ни одного письма. Ставлю ультиматум судьбе: ежели наступающая неделя не принесет мне успокоения, я начинаю действовать...
Конечно, все мне говорили, что это безумие: думать о том, чтобы в настоящее время возвращаться в Россию — для этого надо быть сумасшедшей. Доказывали, что, во-первых, это мне никогда не удастся: граница сейчас закрыта, всякие сношения с Россией порваны. А в случае удачи — что я могу там сделать, чем смогу помочь? Мое присутствие явится только лишним бременем в и без того тяжелой обстановке. Не знаю, может быть они и правы. Может быть, действительно не удастся мне проникнуть в Россию. Может быть, и правда, не будет от меня никакой помощи. Может быть... А все-таки, дольше здесь оставаться я не могу. По крайней мере, проеду в Финляндию, поближе к русской границе; оттуда легче будет узнать о том, что творится в Петрограде, попытаюсь как-нибудь снестись с П. П. А там видно будет.
Расставание с дочерью... Она еще мала и плохо отдает себе отчет в происходящем: жизнь часто нас разлучала, разве этот раз чем-нибудь отличен от предыдущих? Мой поезд уходит рано утром. Княгиня еще в постели; прощаясь, она меня благословляет крестным знамением, и я выхожу от неё со слезами на глазах. Софка и Мисс Кинг провожают меня на станцию.
Следуют несколько дней суетни в Лондоне: паспорт, визы и т. д. Подыскиваю школу для Софии. Закупаю целый ящик всевозможных консервов: страшно подумать, сколько в таком ящике заключено потенциальной радости для них, там, в Петрограде. Но удастся-ли довезти?
Останавливаюсь этот раз у Феликса Юсупова. Удивительная квартира, удивительна обстановка и окружающие люди, удивителен сам Феликс. Не знаю никого, кто-бы так умел обворожить. Точно мы любим людей за их добродетели!
Подготовлены к отъезду осложняются еще множеством поручений, которыми заваливают меня со всех сторон. Этот просит навестить родных в Петрограде, тот проведать, что делается на его квартире, третий не знает, в живых-ли еще его старуха мать. Как тут отказаться?
Эс-Эс 7) приехал из Парижа. С Эс-эс связывает меня давнишняя дружба, и несколько месяцев совместной жизни при большевиках, и наконец общий арест, с предшествовавшим ему ночным обыском, во время которого я, затаив дыхание, ожидала — доберутся-ли товарищи до одного уголка над печкой, куда впопыхах заброшен был мною портфель с бумагами — такими бумагами, о содержании коих и по сей день жутко вспомнить. Отыщи их товарищи в ту ночь, и биография моя несомненно закончилась-бы тогда-же. Но это, согласно знаменитой формуле Киплинга, “совсем другая история”.
Эс-эс очень-бы хотел удержать меня от поездки, но понимает, что отговаривать бесполезно. Чтобы оказать мне услугу, предлагает дать мне письмо к Л. Б. Красину, которого он давно знает и с которым связан многими, хотя и не совсем мне понятными нитями. Принимаю с благодарностью, — почем знать, возможно, что в дальнейшем письмо это мне пригодится.
Тут помещается эпизод, как будто незначительный, но имевший сложные и весьма для меня неприятные последствия. Несколько дней после разговора с Эс-эс, я завтракала в предместье Лондона у своей двоюродной сестры Софьи Эйбиси. Муж Софьи, моряк, причастен был в то время к нашей морской разведке заграницей. Вместе со мною завтракал у них в тот день один из коллег Эйбиси, ехавший через несколько дней по делам службы в Норвегию. Назову его Н. Узнав, что у меня муж в Петрограде, Н. любезно предложил, не хочу - ли я воспользоваться исключительно верной оказией и переправить мужу письмо. Очень обрадовалась и тут-же, после завтрака, села писать П. П. Имея ввиду исключительность представившегося случая, писала откровеннее обычного: упомянула и о своих планах, и о том, что везу на всякий случай с собою письмо к Л. Б. Красину. Искренно поблагодарила Н. за его любезность. Несколько дней спустя покинула Лондон.
Эс-эс поехал проводить меня до Ньюкасла, где я садилась на пароход. На душе тоскливо и томительно. Впереди полная неизвестность. Правда, гадалка в Лондоне уверяла меня, что все окончится благополучно и что она ясно видит меня с мужем, разгуливающими по Пиккадилли, но как знать, говорило ли в ней истинное вдохновение или всего лишь необходимость как-нибудь оправдать полученную гинею? Пароход, наконец, трогается под лязганье цепей, под размахивание платочками и громкие пожелания “счастливого пути” ... (как в молодости мы всегда презираем эти стандартизированные проявления чувства!)... Стою на палубе, опершись о перила и долго смотрю на удаляющийся берег и на все уменьшающуюся фигуру Эс-эс.
1 Князь Петр Петрович Волконский.
2 Княжна Софы Петровна Долгорукая, моя дочь от первого брака.
3 Княгиня Ольга Петровна Долгорукая, мать моего первого мужа.
4 Все это было разумеется лишь плодом досужей фантазии: Генерал Маннергейм, диктатора, Финляндии, как известно, никогда во главе похода на Петроград не становился. Если бы встал, многое могло бы сложиться иначе. Английская же эскадра, как была, так и осталась для нас до конца прекрасной мечтою.
5 Андрей Александрович Радкевич, из Министерства Иностранных Дел. Умер в большевицкой тюрьме около года спустя.
6 На самом деле Псков, взятый красными в ноябре 1918 года, был вновь занять белыми после эвакуации города немцами, не в январе, а в конце мая 1919 года. Да и то, увы, не на долго.
7 По понятным причинам, некоторые имена в этой книге пришлось заменить именами вымышленными.
Подготовлено к публикации Семеном Кутлиевым
Русская Стратегия |
