Hatte Gott mich anders gewollt,
Er hatte mich anders gebaut.
Goethe.

В Стокгольме ждет меня удар: получено известие о том, что П. П. арестован. Привез это сведенье только что перебравшийся через границу барон Б. Э. Нольде, который сам был арестован в одно почти время с П. П. Но его выпустили, а П. П. остался.
Этим отметаются последние сомнения относительно необходимости моей поездки в Россию: без посторонней помощи выбраться из большевицкой тюрьмы немыслимо. В то же время, однако, доходят до меня со всех сторон сведения о том, что переход границы связан сейчас с чуть - ли не непреодолимыми трудностями. Знаю одно: where there’s a will, there’s a way. По прошествии нескольких дней еду в Гельсингфорс.
В Гельсингфорсе сразу принимаюсь за дело. У меня имеются адреса нескольких “специалистов” по переправлению через границу. Моя цель ясна: так или иначе мне надо добраться до Петрограда. За деньгами дело не стало, трудности или опасности в расчет не принимаются. Ответы получаю уклончивые: сейчас исключительно трудный момент, надзор за границей весьма усилен, даже курьеры разведки временно не ходят. Надо обождать несколько дней, выяснить обстановку, посмотреть, как и что: зайдите опять в конце недели.
Выжидаю довольно спокойно. Встречаю кое-каких знакомых. Тут и старый приятель Агуэра, перебравшийся сюда из Швеции, и милый, веселый советник нашей миссии в Стокгольме — Бер, развлекающий нас по вечерам пением цыганских романсов. Но дни идут, а мои дела ни с места. Хуже того: те-же лица встречают меня теперь определенным отказом: “Переправить вас через границу сейчас не беремся. Обождите  несколько недель, там видно будет”. Несколько недель! Когда П. П. сидит в тюрьме! Когда каждый день может там вспыхнуть новая волна террора... Несколько недель, когда каждый час дорог. Нет,
чтобы там ни было, а я должна перебраться на ту сторону.
Обращаюсь к генералу Юденичу, командующему Северо-Западной Армией. Любезно принимает, любезно выслушивает, поглаживает длинные усы, обещает сделать “все от него зависящее'. Действительно сделает? Или это только трафаретная учтивая формула?.. Через короткое время убеждаюсь, что практических результатов не будет. Из-за “учтивой формулы" потеряла несколько дней.
Случайно в холле гостиницы встречаю Лили Демидову, которую знаю с детства. Сейчас Лили находится в том же состоянии тревоги, что и я; но не за мужа (она не была замужем), а за сестру, за Веру, оставшуюся в России. Лили мучают самые мрачные предчувствия: от Веры уже сколько времени нет вестей. “Но послушай, Лили, ведь твои страхи не обоснованы. П. П., как мужчина, рискует несравненно больше, чем Вера. К тому- же, нам достоверно известно, что он в тюрьме. А ты-же сама только что убеждала меня не терять надежды”. Все это было ни к чему: каким-то непостижимым образом она знала... действительно, предчувствие не обмануло, несколько месяцев спустя пришло известие о том, что за отказ выдать местонахождение мужа Веру расстреляли. Сначала, будто бы, пытали. Зверским образом...
Лили берется свести меня к генералу Маннергейму. Диктатор Финляндии — его слово здесь закон. Что для него такая мелочь, как помочь мне перебраться через границу! Генерал принимает нас отменно любезно, долго с нами беседует, обещает разузнать насчет границы. Мое настроение сразу подымается. Увы! ненадолго. Через несколько дней получаю ответ: “Переход границы в настоящее время невозможен; обождите несколько недель, быть может, положение изменится”. Все та-же сказка про белого бычка. Что-же мне теперь делать? Уж если диктатор не помог, у кого еще искать поддержки? О том, чтобы “ждать несколько недель” не может, конечно, быть и речи. Остается одно: правдой или кривдой добраться самой до границы и на месте поискать проводника. Затруднение в том, что вся пограничная полоса на военном положении, без особых разрешений туда не пускают. Принимаюсь хлопотать.
Гельсингфорс, сначала казавшийся таким милым, чистеньким, уютным — с каждым  
днем становится все тоскливее. Медленные, тяже-лые финны, ненавидящие все русское, на каждом шагу ставящие нам препятствия, срывающие на нас свои вековые обиды  ). Мы тогда еще не привыкли к положению “париев Европы” и всякое национальное оскорбление больно задевало самолюбие. С непривычки. (Впрочем, я несправедлива. Были у меня среди финляндцев и друзья, — милые сердечные, гостеприимные. Что-бы я без них делала? Да и что-бы мы все делали, пожелай тогда финляндское правительство закрыть доступ в свою страну русским беженцам? Ведь, по сравнению с этим, все остальное мелочи)!
Тут-же рядом попадались нам и былые наши союзники. Глядя на них, сердца наши тихо млели от зависти. Подчеркнуто высокомерные, холеные, блестящие, ссыпающие деньгами; для них все двери настежь, перед ними все на задних лапках. Они господа положения и дают это чувствовать. Все то же вековое —
«Vae victis!»
Начинаю приходить в недоумение. Из всех моих хлопот, всей моей беготни, ничего не выходит. Все усилия разбиваются о какую-то невидимую стену. Теряю терпение, мечусь от одного к другому, спорю, убеждаю... Толка никакого.
Однажды, под вечер, докладывают мне посетители. Фамилия мне незнакомая. “Кто такой?” — “Русский офицер”. — “Просите”.
Он начинает так: “Я товарищ Павлика Шувалова. Знаю, что вы его родственница и близкая приятельница. То, что я делаю сейчас, я делаю исключительно ради Павлика, которому глубоко предан, хотя этим я и нарушаю служебную тайну. Я пришел вас предупредить. Вы собираетесь в Россию. Имейте ввиду, что вас не пропустят. Не большевики, нет. Мне достоверно известно, что английская разведка в Гельсингфорсе получила предупреждение о том, что вы являетесь видным большевицким агентом и везете письмо Троцкому. Не спрашивайте меня, откуда исходят эти сведения; я не знаю, а если бы и знал, не в праве был-бы вам этого раскрывать. Я лично убежден в том, что это неправда, иначе-бы я, конечно, не был здесь. Но повторяю, вам лучше отказаться от всяких попыток пробраться в Россию. Имеется приказ вас не пропускать, а если вы все-таки пойдете, то можете быть уверенной, что вас либо арестуют, либо пристрелят на границе”. Больше я ничего от него не добилась. Помню только, как уходя, уже в дверях, он обернулся и сказал: “Кстати, если имеются у вас какие-нибудь компрометирующие документы, сове-тую вам их уничтожить”. Дверь бесшумно за ним затворилась.
Что испытывала старушка, проснувшаяся от летаргического сна в закрытом гробу, в то время как траурная процессия переходила Николаевский мост по пути на Смоленское кладбище? Что испытывал знаменитый банкир Левенштейн в то мгновение, когда ошибясь на своем аэроплане дверьми, он вдруг понял, что ступил не на пол уборной, а в бесконечную пустоту над Ламаншем? Что, наконец, чувствовали те несчастные, что сидя в окопах, внезапно, по неосмотрительности какого-то рассеянного наблюдателя, попадали под ураганный огонь своей-же артиллерии? Что? Удивление, боль, негодование, отчаянье?
Мне с первой - же минуты было ясно, что из создавшегося положены, несмотря на всю его нелепость, выпутаться будет далеко не просто. Во всяком случае, трудно будет это сделать быстро. Для меня-же time было не money, а несравненно больше: на карте стояла свобода, а может быть и голова П. П. Я могла, конечно, шуметь, ругаться, опровергать, доказывать... Но все это было бы хуже, чем бесполезно. Такого рода дела должны улаживаться неслышно: вытаскивать их на свет Божий, устраивать скандал, — это только себе-же на голову. Очевидно, лучше всего было-бы мне найти лицо, достаточно близко меня знающее, чтобы гарантировать где нужно абсурдность взводимых на меня обвинений и в тоже время настолько влиятельное, чтобы слово его было принято на веру. Однако, как на зло, никаких влиятельных друзей у меня в то время в Финляндии не было. Ничего как будто не оставалось делать, как ехать улаживать возникшее недоразумение в Стокгольм. Там это, наверное, будет не трудно устроить, но слишком обидно было из-за такой глупости терять столько драгоценного времени.
Ломаю себе голову над тем, откуда могла вынырнуть такая дикая сплетня. Кто мой враг? Мне трудно себе представить, чтобы кто-нибудь мог сознательно хотеть причинить мне зло. Неужели есть такой человек на свете? Или это просто ошибка, какое-то фантастическое недоразумение, случайное совпадение неизвестных мне фактов? Чутьем чую, что вся эта история таинственными нитями связана с письмом, которое Эс- эс дал мне для Красина. Знаю, что надо письмо уничтожить, но долго не могу решиться расстаться с драгоценной бумажкой: она, ведь, тот главный козырь, на который я рассчитывала для спасения П. П. из тюрьмы. Но ничего не поделаешь. Запираю дверь на ключ и тщательно на свече сжигаю все письмо до конца. Пепел стираю в порошок и пускаю из окна по ветру.
Чувствую себя вроде как заяц в западне, как Шарпантье против Демпсей за секунду до “нок аута”. Сдаться, уехать, начать все сначала? Или идти напролом, махнув рукой и на красных и на белых? Мысли одна другой мрачней, планы один другого непрактичнее сплетаются в мозгу в лихорадочный клубок. Из подсознания выплывают все когда-либо слышанные рассказы об ужасах, творящихся в Чека. Пока я тут бездействую, П. П. казнят, пытают, расстреливают... В расстроенном воображении мелькают картины одна другой невыносимее: желтолицые палачи... темный подвал с лужами запекшейся крови... крики пытаемых... голые тела, в муках, извивающиеся на склизком полу... И разум, и воля бессильны обуздать расходившиеся нервы. Я бегаю из угла в угол по маленькой своей комнате в Societatshuset’e, я валяюсь на постели зарыв голову в подушки, я лежу на полу и реву, до крови искусав себе пальцы. Курю папиросу за папиросой, до тошноты, до головокружения. Но от этого не легче.
Я ходила в собор молиться, ставила свечу  
перед чудодейственной иконой. Я бродила ночи напролет по улицам города, просиживала часами на какой-нибудь заброшенной скамейке, тупо глядя вперед перед собою, до тех пор, пока любопытные взгляды городового или шаблонные приставания ночного гуляки не заставляли меня сдвинуться с места. Под утро я возвращалась к себе в гостиницу, падала в изнеможении на кровать и плакала...
When night is darkest then dawn is nearest. Как раз в это время в Гельсингфорс приехал Эйбиси. Эйбиси, сам причастный к разведке, работающий в Лондоне совместно с англичанами — лучшего deus ex machina судьба не могла мне послать. “Сандик, Сандик, какое счастье что ты приехал!”
Эйбиси отправился к начальнику английской разведки в Гельсингфорсе:
— Скажите пожалуйста, правда - ли что у вас имеются сведения против княгини Волконской?
Справляются в досье.
— Да, в ней подозревают большевицкого агента. Сведения получены из вашей-же организации.
— ???
Все выяснилось: недоразумение произошло из-за моего письма к П. П., которое взялся ему переслать морской офицер, встреченный мною у Эйбиси в Лондоне. Письмо мое он вскрыл и прочитав о том, что я заручилась на случай беды рекомендацией к какому - то таинственному Л. Б. (я из осторожности не проставила целиком имени Красина, а лишь его инициалы Л. Б. — Леонид Борисович), сделал из этого абсурдный вывод, что я агент Троцкого, (усмотрев должно быть под “Л. Б.” страшный облик Льва Бронштейна), и сразу-же побежал к англичанам: ловите - де большевичку.
Глупость на службе у ложно понятого чувства долга? Неуменье критически мыслить в связи со всегдашней военной шпиономанией?.. Ну, да ладно, all’s well that ends well. А с вами, H., мы еще когда-нибудь посчитаемся.
Теперь, что путаница с разведками ликвидирована, дело очевидно быстро пойдет на лад. Эйбиси обещает сам заняться моим путешествием. Чего - же лучше? Уж кто-кто, а этот сумеет помочь. Самое позднее — через две недели я буду в Петрограде.
Отчего это не случилось? Почему проекты наши один за другим проваливались, курьер, которого мы ждали запаздывал, нужное нам лицо оказывалось в отъезде и т. д.? Одна проволочка за другой. Многое было в этом от судьбы, кое- что и от нас самих. Ведь не виноват Эйбиси в том, например, что у моторной лодки во время пробного перегона из Выборга в Гельсингфорс испортился в пути мотор? Мы пережили при этом несколько очень неприятных минут и в результате чуть оба не погибли, с механиком в придачу. Море было бурное, и большие, казавшиеся огромными, волны неукоснительно несли лодку прямо на скалы. Эйбиси и я схватились за весла; но судорожные удары наши по воде совершенно бессильны были хоть сколько-нибудь задержать поступательное движение лодки по направлению к скалам: весьма неприятного вида, прямым острым скалам. Механик тем временем ковы-рялся в моторе. Я положила весла. Будь что будет. Эйбиси потом уверял, что мы были на волосок от гибели. Но мне было не очень страшно; ничего похожего на тот настоящий страх, когда кажется, что сердце вот - вот остановится от ужаса. Вероятно, я просто недостаточно ярко себе представляла, как мы через несколько минут будем тонуть; и как волны будут бить наши тела об эти, с каждою секундой к нам приближавшиеся, острые, черные скалы. Казалось, спасению прийти было не откуда: в способностях нашего механика я успела уже до этого изрядно разувериться. Но чего только не сделает человек, когда смерть глядит ему прямо в глаза. Даже ум у него появится. Помнится, уж и Эйбиси бросил весла в сознании полной безнадежности нашего положения, когда мотор вдруг зафыркал, закашлялся и — заработал. Через несколько минут мы были вне опасности.
Ясно, что во всей этой истории Эйбиси ничуть не был повинен. План - же был хороший: Эйбиси ночью провезет меня на быстроходной моторной лодке мимо Кронштадтских фортов и высадит на берегу где-нибудь возле Ораниенбаума, откуда я уже собственными силами сумею добраться до Петрограда. Но на новую лодку не было денег, а основательное исправление старого мотора требовало нескольких недель. В результате ничего из этого проекта не вышло. И все так. Не сомневаюсь, что теоретически Эйбиси искренно хотел мне помочь и делал все что мог, чтобы наладить мой переход границы. Теоретически. А на
практике? А на практике, разве может не дрогнуть рука, когда приходится самому открывать молодой женщине, к тому - же еще близкой тебе родственнице, выход на арену с дикими зверьми? Разве может не заколебаться воля, не возникнуть в сердце желание обставить рискованное предприятие возможно большими гарантиями безопасности? И чем дальше, тем, видимо, все строже становились критерии, которым должен был удовлетворять каждый вновь вырабатываемый проект. А в таком деле разве могут быть гарантии безопасности? Вот, ничего и не получалось.
В моих словах нет и тени упрека по адресу Эйбиси. Не ему было толкать меня на путь опасности. Настаивать, добиваться было моим делом... но мы все знаем, как легко поддаться искушению собственную ношу взвалить на чужие плечи. На себя потом и пеняй.
Ранняя осень.  Тихие, светлые дни. Как прозрачен был воздух вечером на взморье, как хороши сосновые леса в окрестностях Гельсингфорса; как ярко светила луна и как томно квакали лягушки, когда мы ночью возвращались на лодке,  тихо скользя мимо спящих поселков. Эх... эх... что-то будет?
Из письма к моей дочери:
2. VIII. 1919. Still from Helsingfors.
Time seems to have stopped. Nothing changes, nothing happens. No news from Petrograd. No possibility of getting there. The only nice thing these days was the arrival of your two letters from Bath... Am trying to learn Swedish — just for the sake of doing something. It will be one of the many useless things I have done in my life...
В конце августа Эйбиси заявил, что ему надо ехать в Ревель. Штаб главнокомандующего туда уже переехал, русское дело все больше сосредотачивалось в Эстонии. Там - же находилось и бутафорское, по команде генерала Марша в двадцать минут сформированное, Северо-Западное правительство. Ясно было, что пора и нам туда перебираться. “Нам” — ибо не оставаться - же мне одной в Гельсингфорсе. Все мои расчеты на переход границы строились на Эйбиси, на его разведке, его курьерах. Не удалось меня переправить из Финляндии, удастся из Эстонии. Уж и так упущено слишком много времени.
Перед самым отъездом из Гельсингфорса я отправилась к профессору N., бывшему моему учителю и одному из первых хирургов в России; а также одному из благороднейших людей на белом свете.
“Профессор, я к вам с большою просьбою: мой муж находится в советской тюрьме и мне надо идти его выручать. Вы сами знаете, как незавидна участь тех, кто попадается в руки красным. В особенности женщин. Приходится молиться о том, чтобы смерть была скорой и не слишком мучительной. Держать - же при себе револьвер не всегда возможно: спрятать его трудно, а в случае ареста оружие является лишней против вас уликой. Мне-бы надо иметь нечто менее громоздкое, чем револьвер”.
Я замолчала. Молчал и профессор, задумчиво глядя помимо меня, куда - то вдаль, в раскрытое окно. Казалось, он про меня забыл. Прошло несколько минут... Может быть, я напрасно к нему обратилась?
— Что-же вы, собственно, хотите?
— Думаю, что хорошая доза морфия будет в данном случае наиболее подходящей.
— Почему-же вы обращаетесь ко мне? Вы сами врач и имеете такое же право, как и я прописывать сильно - действующие средства".
— По закону — да. Но ведь в жизни это не совсем так. Quod licet Jovi...
Он усмехнулся.
— Сколько - же вам нужно?
— Это, профессор, предоставляю вам.
Он пододвинул бумагу и стал писать. Проставил число, расписался.
— Вот.
— Благодарю вас, профессор.
Странно устроен наш язык. Tеже два слова для соседа, передавшего мне за столом горчицу, и в таком случае, как сейчас. “Благодарю вас, профессор”.
С тех пор я больше с ним не встречалась. Помнит - ли он меня — не знаю. Что - же до меня, то я твердо уверена, что никакая, даже самая злостная амнезия не в состоянии будет вытравить из моей психики памяти о профессоре N.
Тихий, старый Ревель лихорадочно забредил: штаб русского главнокомандующего, штаб эстонского главного командования, чины обеих армий, члены правительства — Северо-Западного и местного, эстонского, иностранные миссии, разведки, контрразведки и проходимцы всех национальностей и безо всякой национальности, — было от чего забредить. Все гостиницы переполнены, все меблированные комнаты сданы, все кофейни набиты народом, в загородных ресторанах и увеселительных местах до поздней ночи музыка, шампанское, скандалы. Весело.
Мы с Сандиком поселились за городом, у самого Екатериненталя: две чистенькие комнаты, аккуратная старенькая хозяйка, рядом парк. Чего - же больше? Правда, не было ни ванной комнаты, ни центрального отопления, ни текучей воды в комнатах, но смешно было - бы на таких пустяках останавливаться. Ведь не комфорта ради, мы приехали в Ревель.
В первый-же день Сандик свел меня к Старосольскому, представителю организации в Ревеле; он-же и устроит мой переход границы. Небольшого роста, черный, подвижный, с хитрыми бегающими глазами. Он сразу меня не взлюбил: ему, видимо, не нравилась ни моя дружба с Эйбиси, ни то, что мы вместе приехали в Ревель. Ему, должно быть, казалось, что Эйбиси так долго задерживается на Балтике из - за желания помочь мне переправиться через границу. Он думал, но по совести говоря, я не имею ни малейшего права утверждать, что он думал то или иное. Он мне своих тайных мыслей не поверял, держался-же он со мною всегда вполне корректно и любезно. Что-же касается Эйбиси, то он без сомнения хотел мне помочь. Но что-бы ни говорить, а мы все знаем, что Эйбиси не из числа тех, что способны пожертвовать интересами дела ради каких-бы то ни было личных побуждений. Если он считал нужным оставаться в Эстонии, надо полагать, что он уже и тогда знал о готовящемся на Западном фронте наступлении. Разразившиеся вскоре события явились блестящим подтверждением правильности, взятой им линии.
Возможно также, что Старосольский дорожил своею самостоятельностью, которую присутствие Эйбиси до известной степени ограничивало. Не знаю. Я-же была убеждена, что если бы только Эйбиси занялся моим делом немного интенсивнее, немного больше приложил усилий, то цель моя давно была - бы достигнута. Впрочем, должна оговориться: если Старосольский был в своих суждениях пристрастен, то я-то уж подавно была пристрастна.
А время шло. В Ревеле повторялось тоже, что в Гельсингфорсе: то ожидавшийся курьер не пришел, то на границе не спокойно и надо дать волнению улечься, то необходимо дождаться получения каких-то важных сведений и т. д. и т. д. Я все время жила уверенностью, что если не на этой, то на будущей неделе я непременно отправлюсь. Дни летели с невероятной быстротой.
Равновесие было нарушено рядом категоричных телеграмм из Лондона, требовавших, чтобы Эйбиси немедленно туда вернулся. Я не старалась его удерживать. Не потому, что не хотела мешать его работе, не потому, что проснулось во мне сознание необходимости жертвовать личными интересами ради целей общего большого дела. Каюсь. Руководила мною просто уверенность в том, что старания мои были-бы напрасны и слова мои были- бы горохом об стену. К тому же, Сандик очень убедительно мне доказывал, что его присутствие не имеет для меня теперь значения, что все необходимый меры приняты, Старосольский будет держать меня в курсе всего, и самое позднее через десять дней я перейду границу; в Ревеле он или нет, — это решительно ничего не меняет. Так - то оно так, и все это звучало вполне

Идейного нежели русское дворянство конца прошлого и  начала настоящего столетия, сколько за ошибки (прав таки был Талейран с его: "C’est pire qu’un crime — c’est une faute").
А каковы именно были эти ошибки, узнают должно быть из учебников истории наши правнуки.
Бедный старый Фалль. Из всего, что было в доме, уцелел лишь один единственный предмет — огромная ваза из тёмного ясписа, вышиной больше человеческого
роста, стоявшая когда-то в Зимнем Дворце и
подаренная Императором Николаем Первым шефу жандармов графу Бенкендорфу, прадеду П. П. Ваза была опрокинута, сброшена с пьедестала на пол, — ее били, топтали, рубили топорами, но разбить все-таки не смогли. Царская ваза одна устояла против злобной ярости разнузданной толпы. Какая символика!
Я бы легко могла принять приглашение beau frere’ а и остаться погостить в Фалле, если бы не чувство тоскливого беспокойства, охватывавшее меня каждый раз что я хотя-бы не на долго уезжала из Ревеля. Стоило мне отъехать на несколько верст от города, как уже начинало томить меня предчувствие каких - то необыкновенных событий, уверенность, что вот сейчас разыгрываются там дела необыкновенной важности и что, благодаря моему отсутствию, я упущу оказию, которую так давно и так бесплодно ожидаю. В лихорадочной тревоге, сломя голову спешила я обратно в город, с тем лишь, чтобы убедиться, что ничего особенного за это время не случилось и что время моего отправления столь-же неопределенно, как и раньше. И вновь тянулись длинные, тоскливые дни ожидания.
Можно как угодно кичиться собственной са-мостоятельностью, но бывают моменты, когда оди-ночество больше не под силу; когда самый с виду незначительный разговор или какие-нибудь полчаса, проведенные в беседе с друзьями являются той благодетельной дозой брома, которая лучше всякого лекарства успокаивает нервы и отвращает угрозу новой бессонной ночи. Я знала, что в семье Л. А. Зиновьева я всегда встречу радушный прием и что, сидя у них за чайным столом, легко смогу свести на нет какой-нибудь особенно пугающий перспективой своих длинных пустых часов вечер. Бывала я и у Фольмер-Ганзенов — красно крестных датчан, у которых под звуки граммофона танцевали по воскресеньям фокстрот английские офицеры и неопределенные иностранцы всех национальностей. Госпожа Фольмер - Ганзен оказала мне большую услугу: научила меня штопать чулки. Странно теперь подумать, что только после 30-ти лет пришлось мне впервые столкнуться с проблемой рваных чулок. Помню плачевные результаты первых моих попыток стянуть края дыры крупными стежками, подобными тем, какими принято на операционном столе зашивать брюшину. Говорят — “век живи, век учись” или — 'лучше поздно чем никогда", но признаюсь, что в данном случае “никогда” было-бы мне гораздо более по душе.
Однако, главными, единственными имевшими значение, были мои чуть-ли не ежедневные визиты к Старосольскому. “И чего вы, княгиня, беспокоитесь”, прищурившись говорил он, “если что будет нового, я вам сразу сообщу”.
Прошел последний срок, указанный Эйбиси, прошло и еще несколько дней... Что-ж, так без конца и будет?
Я знала, что Эйбиси задержался по делам в Стокгольме и только через два дня должен был выехать в Лондон. Зайдя в ближайшее почтовое отделение, я взяла телеграфный бланк и написала: «No further developments stop please come back need you badly». Три дня спустя Сандик был в Ревеле.
После чего события пошли быстрее. Помню, как темной ночью, под дождем пробиралась я со Старосольским по пустынным улицам старого Ревеля. В грязном дворе у сапожника помещалась конспиративная квартира. В обмен на крупную сумму денег получила я там настоящий членский билет, выданный центральным комитетом эстонской коммунистической партии. Преда-тели имеются повсюду; да и что мы, порядочные люди, без них делали-бы? По виду в нем не было ничего особенного: лицо как лицо, какие бывают у интеллигентных рабочих или мастеровых. Не было у него ни “маленьких бегающих глаз”, ни “внушающей недоверия подленькой усмешки”, ни “слабовольно очерченной линии рта” — всех этих классических атрибутов предателя детективного романа (знаменитое Оскар Уайльдовское «life imitates art» в данном случае не оправдывалось). С билетом коммунистки я могла не бояться немедленного ареста в России. Там- же условились мы о дне и часе моей переправы через Псковское озеро. А затем, молча, осторожно (уж не выследил-ли кто?) пробирались мы назад по тем - же темным, кривым переулкам.
Мои чувства были смешаны: план мне не нравился. Предполагалось, что, переправившись в Россию, я открыто предъявлю только что купленный мною билет и под маской эстонской коммунистки отправлюсь с данным мне рекомендательным письмом к одному видному большевику в Пскове. Дальше уже мое дело убедить его отправить меня в Петроград. Несмотря на кое-какие полученные мною указания, ясно было, что все это предприятие держится на волоске. Лгать хорошо я не умею, всегда избегала пользоваться этим орудием трусов и слабых. Конечно, сейчас мне было не до этических соображений: я бы не погнушалась никаким средством, пусть даже самым низким, самым подлым, если бы оно могло содействовать спасению П. П. Но я знала, что малейший неверный шаг — и все дело сорвется. И я попаду в Чека. Однако, выбора не было. Мысль о новой отсрочке, новых неделях неопределённого выжидания была нестерпима. Будь что будет, а мой жребий брошен.
Много лет спустя, в Париже, я как-то спросила Эйбиси: “Скажи мне, Сандик, как это вышло, что после стольких колебаний ты решил отправить меня таким рискованным и таким неприятным путем?" Он усмехнулся и пожал плечами: “Так, ведь, ты-же не отправилась”.
Действительно, не отправилась. Судьба решила иначе. (Знал-ли Сандик уже тогда о том, что готовится? Вполне возможно. И про себя посмеивался над моими несколько торжественными и, в сущности, совершенно излишними приготовлениями? Тоже вполне возможно).
Так ясно помню эти последнее дни в Ревеле, приподнятое настроение накануне страшного шага и долгие одинокие прогулки по дорожкам огромного пустынного парка, густо усыпанным шуршащим желтым ковром из опавших листьев; — “На это золото не купишь ничего ты, но ни за что и не отдашь”. Солнечная морозная погода, красивый вид на взморье и на старый город, и впереди, скоро, свидание с П. П.
Мое отправление было назначено на вторник ночью. А уже в воскресенье дошли до нас первые слухи о начавшемся наступлении Юденича.
В следующие дни вести об успехе белых подтвердились: наши войска быстрым темпом двигались на Петроград. Мы ликовали. В конечном успехе никто не сомневался. Не сегодня - завтра Петроград будет взять. Большевицкий кошмар рассеется. Начнется новая жизнь. Были, вероятно, трезвые голоса — мы их не слыхали. Помню, какой дисгармонией прозвучало предостережение г-жи Фолмер - Ганзен: “Подождите радоваться, Петроград еще не взят". Ну, конечно — ино-странка, что она понимает в русской психологии? Мы чувствовали, мы знали, что долгожданный поворотный пункт наступил, что народ проснулся и большевиками теперь крышка. Смущала только мысль о возможности последних эксцессов, знаменитая угроза Троцкого “хлопнуть дверью”. Старалась об этом не думать.
План переезда через Псковское озеро для меня теперь сами собою отпадали. И проще и вернее следовать за наступающей армией. Надо было только спешить не опоздать к моменту взятия Петрограда. (И мимолетная страшная мысль — а вдруг П. П. куда-нибудь увезли?)...
Получение документов, разрешение проехать на фронт, наконец, устройство самой поездки — все это взяло не много времени. Первый этап — Нарва: город запружен всевозможными штабами, тыловыми учреждениями, обозами, санитарными повозками и т.д.; шум, сутолока, руготня, беспорядок. Дальше... дальше... Но железнодорожное сообщение еще не налажено и поезд дальше не идет. После короткой рекогносцировки, Эйбиси возвращается с известием о. том, что в Гатчину сейчас отправляется грузовик Красного Креста и что граф А. Н. Игнатьев готов любезно предоставить нам на нем два места. Благодарим и не без труда взгромождаемся на какие- то краснокрестные тюки. Кроме нас едет еще и сам Игнатьев, исполняющий сейчас роль представителя Международного Красного Креста, его молоденький адъютант граф Нирод, Люлик Мейендорф и несколько незнакомых мне молодых людей. При других условиях это было - бы приятным пикником; но я нахожусь всецело во власти собственных мрачных мыслей, и все окружающее для меня—лишь случайные эпизоды на моем пути. Грузовик тащится медленно — пыхтение мотора, грохот, тряска. Меня разбирает нетерпение: скорее, только бы скорее. Наши войска, должно быть, подойдут сегодня к самому Петро-граду. Так хотелось - бы войти в город вместе с первыми разъездами. А мы тут плетемся. Удары пульса сливаются с ударами мотора. Кабы только возможно было мускулами сердца выполнить работу поршней в цилиндрах. Как-бы мы тогда полетели!
На ночь остановились в Ямбурге. Эх, Ямбург, город печальной памяти! Злую шутку сыграла надо мною здесь судьба.
Все мы ехали на легке. У меня было с собою два “места": небольшой чемодан со всеми личными, наиболее необходимыми предметами — несколько смен белья, туалетные принадлежности, новое мое стило, флакон духов, которые Эс-эс привез мне из Парижа, электрический фонарик и т. д. Каждый предмет тщательно выбран и обдуман, точно для путешествия в центральную Африку или экспедицию с Бирдом к южному полюсу; почем знать, может быть, пройдет много месяцев, пока не попаду опять в цивилизованные края. Второе “место” — это все тот - же ящик со съестными припасами и консервами, который едет со мною из Лондона и который зубами и ногтями приходилось отстаивать от покушений со стороны таможенных чиновников всех стран — шведских, финляндских, эстонских. Давно, вероятно, забросила бы его, если бы не поддерживала рисуемая воображением картина: П. П. в тюрьме, после многих месяцев советского голодания, ест сардинки, шоколад и настоящее английские бисквиты, запивая их Мартелловским коньяком. Для этого стоило многое перенести. Но о печальной судьбе моего ящика речь будет впереди.
До Ямбурга мы добрались только к ночи. Не без труда, лишь благодаря энергии Игнатьева, удалось в забитом войсками городке найти угол для ночлега. Ночлег корявый — без кроватей, даже без диванов, но, по крайней мере,  
крыша и тепло. В конце октября ночи в тех краях холодные. Автомобиль с вещами пристроили в какой-то военный гараж. Сами-же, уговорив хозяев поставить самовар, принялись закусывать. Меня вдруг взяло раздумье: страшно мне стало за мой чемодан, оставшийся на автомобиле — что, как пропадет? Это была-бы катастрофа. Хоть и скучно возиться, но вернее перетащить его сюда. Прошу Сандика этим заняться; отправился с ним и еще кто-то из нашей компании. На дворе уже совсем черно. Сидим, ждем: долго что-то наши не возвращаются. Наконец, хлопнула дверь в прихожей. По лицу Эйбиси сразу понимаю, что что-то случилось. И руки у него пустые. А мой чемодан? Да, я угадала — чемодан пропал. Поставил его Сандик рядом с автомобилем, на минуту отвлекся — чемодан исчез. Он бросился искать, но чемодана и след простыл. Ночь, никто ничего не видел, мало-ли всякого народа шляется. Так ни с чем и вернулся. Принялись мы составлять заявление этапному коменданту, начальнику гарнизона, местной полиции, — да где уж тут. Вся Северо- Западная армия проходила в те дни через Ямбург, разве есть у начальства время думать о каком-то там украденном чемодане. Но мне-то как быть? Ни сменной рубашки, ни даже куска мыла, ничего не осталось. О том, чтобы купить вещи в Ямбурге или в Гатчине, и думать нечего. Даже и в Петрограде это вряд ли будет возможно. Вернуться в Ревель? Нет. Пусть буду без рубашки, но с пути я не сверну... Эйбиси сидит в углу, смущенный, несчастный. Смотрю на него злыми глазами: тебе неприятно, а мне - то каково!
Рано утром двигаемся дальше, на Гатчину.
Я не буду говорить об общем положении; ни о том отношении к себе, какое встречала Белая армия в отвоеванных от большевиков областях. Говорят, были по деревням торжественные встречи с хоругвями и хлеб - солью. Не знаю. Не видела. По нашему адресу население не проявляло ни особой радости, никакой-либо неприязни. Положим, мы шли не с войсками, а несколько дней позади них. Да и контакта с местными людьми у нас было мало. Разве что шина лопнет возле деревни или понадобится воды налить в радиатор. Впечатление от этих случайных встреч было в общем такое: присматри-ваются, выжидают, главный вопрос — везем ли продовольствие. Не берусь судить о причинах неудачи Юденичского наступления. Причин, вероятно, было много: и то, что не сговорились с Финляндией, и то, что англичане в критическую минуту не поддержали. Были, вероятно, еще и тысячи других причин. Почем я знаю. Имел, вероятно, значение и недостаточно высокий нравственный уровень белых войск. Увы! чего греха таить, далеко нам было до “белых рыцарей”. Были и ви-селицы, были и молодцы Балаховича... Одним из крупных промахов нашего командования было, на мой взгляд, неумение доставить в занятые области продовольствие. Говорят, что, если бы только мы взяли Петроград, все было-бы иначе; что уже стояли под парами суда, груженные провиантом для Петроградского порта; хватило-бы на всю губернию. Возможно, что это и так. Даже вполне вероятно. Но пока что, население голодало. И логика людей понятна: голодали при красных, голодаем и при белых. Где-же разница? Нам помогает Англия, с нами Эстония, а кроме нескольких
 мешков белой муки (да и то для избранных) ничего подвезти не смогли. Да полно, уж так-ли мы сильны? Может быть, красные сильнее?
В Гатчине всей компанией остановились у моей бывшей квартирной хозяйки, г-жи Пусевой. Два года тому назад я тренировалась на летчика в Гатчинской военной школе и прожила у неё все лето, снимая для себя нижний этаж дачи. Какое хорошее это было время. Полеты два раза в день: под вечер и рано утром, на рассвете. Солнце только встает, над землей еще держится легкий туман, а наверху уже ясно. Нервы взвинчены, ду-ша наслаждается; так спокойно и так одиноко. А потом, выключив мотор, долгий планирующий спуск — вниз, на землю. Это было два года назад. Многое, очень даже многое может измениться за два года.
Приведя себя немного в порядок (да, нелегко мне будет без моего чемодана), отправились в штаб, разузнать, как и что. Прошли к Родзянко. — “Что, завтра будете в Петрограде?” — “Гм... гм...” Одним из первых моих вопросов было: “А как Павлик Шувалов?” — я знала, что его полк принимал участие в боях где-то под Гатчиной. Родзянко несколько секунд молчал: “Вы разве не слыхали?” — “Нет, что? Ранен? Убит?...” Он потупил глаза: “Вчера днем, недалеко отсюда. Осколком разорвавшегося снаряда ранен в бок. Скончался в боль-нице несколько часов спустя”.
В первую минуту не верится. Этого не может быть; произошла ошибка. Не знаю, переживают - ли другие люди — это секундное колебание, точно мысль отказывается воспринять страшное известие и слова, как пустые звуки, скользят по поверхности сознания. И лишь потом, когда уже начинает рассеиваться первичное оцепенение, как моментальный спазм боли прорезывает всю тебя внезапное понимание: ты никогда больше не увидишь его. Никогда.
На следующий день мы его хоронили. Как непохожи друг на друга все те многие похороны, на которых приходилось мне в жизни присутствовать. Торжественные официальные церемонии с музыкой и войсками, и горячие молитвы за оградой деревенской церкви; похороны во время холерной эпидемии в Македонии — большая зияющая яма и ряды наскоро сколоченных деревянных гробов, торопливо опускаемых в каменистую землю. Позднее — похороны на фронте, походный алтарь под открытым небом, ряд свежих холмов, и слова священника, заглушаемые грозным гулом артиллерии. Вспоминалось мне, как стояла я рядом с Павликом на похоронах одного из наших санитаров, убитого во время обстрела. Мы с Павликом работали в одном отряде — Семнадцатом Передовом Отряде Красного Креста, и вместе проделали весь первый, незабываемый год войны. Лодзь, Равка, Варшава, Праснышь... сколько воспоминаний! Позднее Павлик из Красного Креста перешел в действующую армию (хотя давнишнее повреждение ноги совершенно освобождало его от военной службы); пошел не в гвардию, а простым вольноопределяющимся в один из Сибирских стрелковых полков. Весь он в этом. В течение последующих нескольких лет пути наши почти не пере-крещивались. Последняя наша встреча была зимою 19-го года, когда он пробрался из Финляндии в Петроград с поручением одной из белых организаций попытаться спасти из заключения четырех великих князей. Он опоздал: все четверо были накануне расстреляны. Павлик ту ночь провел у нас на Фурштадтской. (Вот еще моральный казус: имеешь - ли право, живя в доме матери, старой, глухой и больной, подвергать ее риску тюрьмы и даже расстрела, оказав гостеприимство белому офицеру? Для меня ответ был ясен, для П. П. с ним связаны были мучительный сомнения). Позднее мы узнали, что Павлик благополучно вывез с собою в Финляндию княгиню Палей, вдову в.к. Павла Александровича. Дальше — белое движение, благородный порыв, издали блеснувший купол Святого Исакия Далматского, и мгновенно все оборвавший бессмысленный осколок металла... “Вечную память подаждь Господи...” Эх Павлик, Павлик! Тонкий, остроумный, беззаветно храбрый. Отчего это всегда лучшие погибают? Unkraut vergeht nicht.
Трудно сказать, когда именно начало складываться убеждение, что на фронте не все ладно. Сначала было смутное подозрение, в котором и самим себе не решались признаться, тешили друг друга словами о временной простановке, о необходимости дать войскам передохнуть, о новых отрядах, подходящих с тыла; боялись смотреть друг другу в глаза, чтобы не прочесть в них того, что в душе каждый уже знал. Но настал день, когда больше скрывать было нельзя. Зловещие слухи вырвались из тайников и открыто носились по городу. На лицах читались растерянность и страх.
Теоретически я, конечно, всегда допускала возможность неудачи белых. В таком случае мой план был готов: остаться позади войск, как можно ближе к Петрограду, и таким образом автоматически очутиться на той стороне. Лучшего способа перехода границы нельзя было придумать.    •
“Под напором превосходных сил красных, наши войска вынуждены отойти”. Уже отдан приказ об эвакуации Гатчины. А я все продолжала надеяться: вдруг счастье повернется, удачное сражение, красные разбиты, положение восстановлено... Эвакуация началась; потянулись на запад обозы. Мысль - же все еще цепляется: а может быть... а вдруг... Чудеса ведь случались и раньше. Почему - бы не на сей раз? С какою радостью отдала - бы я всю гордую самоуверенность скептического ума, закалённого годами медицинской работы. Ради одного маленького чуда.
Из нашей компании первым собрался Игнатьев с Ниродом. “Княгинюшка, милая, едемте с нами. Оставаться, это-же безумие. Вы сами не понимаете, на что идете”. — “Не могу, не могу, не уговаривайте”. Эйбиси решил обождать еще день или два. Может быть, вроде меня, он надеялся на чудо. Пошли на станцию проводить уезжавших; уже последние вагоны скрылись за водокачкой, а я все стояла и смотрела вслед. “Сандик, Сандик, что-же теперь будет?”
Эйбиси оставался дольше ' всех. Уехал штаб корпуса, одни за другими свертывались и другие учреждения; одно за другим исчезали знакомые лица. “Сандик, надо собираться и тебе”.
Это был какой-то самый последний поезд. Когда пойдет, неизвестно: когда-нибудь в течении ночи. Прощались мы на вокзале. Холодно, мрачно, тускло горит одинокая лампа, по платформе бегают взад и вперед какие-то растерянные люди. Нам обоим тяжело. Его сильно лихорадило. (Только много месяцев спустя я узнала, что, еле добравшись до Нарвы, он слег и несколько недель пролежал в бреду). Наконец, ожидание становится слишком мучительным. Прощаюсь, возвращаюсь на нашу опустевшую квартиру. Пусто, тоскливо. Не раздеваясь, ложусь на кровать. Проходит полчаса... час... Внезапно, стук в дверь. Открываю. “Сандик! Неужели вернулся? ’ Секундная вспышка надежды: красные разбиты, белые снова наступают. — “Нет, нет, я только выяснил, что мой поезд не двинется раньше двух часов утра”. Сидим в полутьме. Молчим. О чем говорить? Слишком много всего на душе, слишком темно будущее, слишком тягостно за погибающее белое дело. “Сандик, ты болен, поди назад в вагон, ляг там”. Прощаемся еще раз. Этот раз уже окончательно. Увидимся - ли когда-нибудь?

Подготовлено к публикации Семеном Кутлиевым

Русская Стратегия